Единственное право. Часть первая

1

Стихи Ларисы Керчиной отчаянные, горькие. Они как будто замкнуты, если не задраены, в каком-то неизбывно тесном, однозначно недобром круге прошедшего времени (периода распада советской империи). Её стихи подобны задраенному трюму корабля, попавшего в шторм и терпящего, или уже потерпевшего, крушение. Или вот такой образ, возможно неуместный, они у меня вызвали, было такое абсурдистское выражение времён СССР: «подводная лодка в песках Кара-кума». Так шутили терпеливые граждане всё о той же позднесоветской действительности времён «развитого социализма» в любимой нами всеми родной стране.

И недаром автор начинает свою подборку обращением к своему поколению. Это поколение людей, рождённых в 50 или 60-е годы и влачащих сознательную жизнь уже при общем параличе социализма, пустопорожнем идеологическом крене и реальном житейском цинизме и неверии в обещанное «светлое будущее», процветающее в самых разных слоях советского общества. Правда, в какой-то момент тема поколения неожиданно расширяется до темы вечной беды в России. Читатель догадывается по стихам, что наша вечная беда это – дураки и дороги. А где дураки – там и воры, и вообще, кто угодно из этой категории, определяющей разнообразно-унылое присутствие зла в мире. От воровства – до убийства, на сплошном фоне дураковатого, воспитанного в казённых домах насилия и невежества. Сразу «бросается в глаза» – в этой подборке нет индивидуального обаяния и личностного тепла, или сердечности. Одна только общая суровость и недовольство временем и поколением, и как плачевный результат этой неметафизической истории – состояние души поэтессы или её персонажей. Горькая, унылая эта картина дана лапидарно и выражена в одном непререкаемом и безрадостном тоне. Это – отчаяние. И, думается, в этом прямолинейном взгляде на одинаково несчастные судьбы множества людей сквозит обида именно женской природы. Обида или забота за целое поколение народа, за род человеческий в нашей несчастной стране, за нашу родину, за общую и едва ли не загубленную судьбу, за стареющих в несчастье женщин (жаждущих счастья). За беспросветность, за эти бессмысленные ранние смерти мужчин, за распад семей. За пьянство, за безнадёгу. И это – единственная неоспоримая единая индивидуальность и тон всей подборки. «Единое право». И поэтесса по-своему права. Поскольку противостоит тут пустому пафосу официального гражданского фанфаронства того времени, «плюющему» на отдельные судьбы людей. Эта законная (материнская, если хотите) обида и определяет жёсткость гражданской позиции автора подборки. Она – в неявном, но сквозном ощущении и осуждении всего, что стоит за неудачей, или общей бедой – целого поколения или, повторюсь, страны. Поэтому здесь эпиграф – строка из знаменитого стихотворения Ильи Кормильцева, ставшего песней («В этом городе женщин, ищущих старость…», может быть, точнее было сказать: ищущих счастье, а находящих преждевременную старость). Но, то была бы банальная проза. И вот откуда эта боль и обида, и всё проклятое несчастье. Этот, уже означенный в свердловской поэзии хронотоп того, что стоит за стихами знаменитого свердловского поэта и рокера, песнями которого мы заслушивались в нетривиальном исполнении Вячеслава Бутусова.

Читатель, имеющий глаза и уши, всей кожей почувствует, что топологией переименования Екатеринбурга в Свердловск в целом и определяется та горечь неизбывного отчаяния, что вошла в стихи Кормильцева или Керчиной, пусть и с разной степенью исполнительского и музыкального искусства аранжированные.

Ведь переименование связано с известными сегодня всем жуткими событиями пореволюционной поры. С пролитой кровью невинных жертв революции. И хронотоп этот по своей природе является нечеловеческой причиной всего происходящего с нашей страной. Хотя и совершался человеческими руками как разновидность проклятия.

И вот об этом, пожалуй, и «вопиют» замечательные стихи Ларисы Керчиной. И существует некая связь между этими стихами, высокой, но поруганной честью, невинной кровью, скорбящей землёй и свердловским роком.

И стоит ли добавлять, что она, эта подборка – о тотальном зле и лжи (о бездорожье и беспросветной, злой глупости), которые людям, без высшего вмешательства, нельзя не забыть, не простить себе. Это подборка о нераскаянном зле, сделавшем великую страну и людей несчастными. И это напоминание ещё живым участникам или свидетелям тех неправедных событий о возможности обращения к истине и любви – от зла и погибели. Но это уже не художественная сторона дела, а потому я заканчиваю.

2

Но искушённому читателю, привыкшему к прекрасным образцам великой русской поэзии, чего-то не достаёт в стихах этой подборки. Остаётся впечатление приниженности социальным злом самого поэтического (эстетического) сознания, высокого, поэтического назначения стихотворства. При всей трезвости и здравости авторской позиции ей как будто не хватило энтузиазма, эроса невозможного, того, что Платон (в русле всей греческой традиции) назвал «правым неистовством». Что выше нравственного и социального зла, если не серафическая музыка сфер, преображающая стихи до уровня высшей поэзии? Наш автор как будто путает ненавистную (безбожную) идеологию того времени, в котором ему довелось некогда жить, и действительную эстетическую область, которая не сливается ни с религией, ни с моралью, ни с обыденной социальной жизнью человека, ни с узко истолкованной историей. Поэзия Ларисы Керчиной не устремлена к этой высшей, идеальной точке возможного существования творческого сознания человека. Это объяснимо, советское образование поощряло технические знания, но скрывала от людей и всячески пыталась развенчивать таинственную и независимую область действительно прекрасного как такового. Всё подчинялось самому ползучему материалистическому мировоззрению и социальным условиям, какими бы нежеланными они ни были для большой части людей. Всё было поставлено в зависимость от атеистической идеологии и единственно правильной линии одной партии, правящей в СССР. Кроме того, восхождение в поэтические «заоблачные выси» не поощрялось и технократическим вектором двадцатого века, в капиталистическом или коммунистическом его изводе, не важно. Всюду массовое прагматическое или позитивистское сознание двадцатого века было хоть и естественнонаучным, но бескрылым, большей частью механистическим. И общее падение современного образования началось давно, если не с эпохи Возрождения, то с Нового времени. При всей технической оснащённости и полётах в космос внутренний мир европейца двадцатого века (за редким исключением) был или становился вполне ничтожным в сравнении с общефилософским уровнем позднего Средневековья.

Общекультурное падение при заметном цивилизационном росте в западной и восточной Европе, начавшееся с конца Средневековья и продолжающееся по наши дни, сделало своё дело.

3

Поэзия – дело индивидуальное, если не индивидуалистическое. Даже если, как в фольклоре, стихи, песни слагает народ, коллектив – то он всё же наделён одним и вполне личностным самосознанием. Такой, наделённый единым сознанием, индивидуально-коллективный автор. Поэт – это синтез цельной человеческой личности (самосознания человека) и общенародного языка, могучей способности творческого употребления языка, самоотдача и одержимость его духом. И вместе с тем такое искусство – суть перекличка великих поэтических душ, через пространства и времена, иногда через головы своих современников. Так Пушкин перечитывал Данте: «Зорю бьют. Из рук моих ветхий Данте выпадает». Поэтому Пушкин и писал как Пушкин (а не Кукольник, например). Поэзия – это всегда искусство восхождения, возведение поэтического сознания к вершинам мирового творчества. И это – не иллюзия. Как, похоже, не вполне различает одно и другое наш автор, замечательная поэтесса Лариса Керчина. Иллюзия – это скорее наша земная жизнь, какой бы несчастной и грубой, тяжёлой она ни была и ни казалась нам. Но сам эстетический предмет в своём художественном воплощении, напротив, хоть и доступен во всей своей красе немногим ценителям, наделённым вкусом, однако именно он и есть подлинная реальность и сверхреальность одновременно. Именно такова поэзия в своём высшем, идеальном (не иллюзорном) единстве. Творческая идеальность искусства столь же субъективна, сколько она и объективна. Вполне удачные стихи не зависят ни от религии, ни от политики, ни от морали, ни от обычной даже жизни. Такое таинство с древности полагалось священным. Его совершенным результатом всегда являлось абсолютное единство противоположностей, воплощенная поэзия, художественное произведение, искусство.

Поэт всегда, тем более в советскую эпоху (когда крылья были научно атрибутированы только ракетам и кукурузникам, но не ангелам или серафимам, а поэзию пытались подчинить государственной и в целом убогой политике) на экстатической вершине своего творчества сливался с самим Совершенством, будучи буквально одержим божеством. Это не фигура речи, не простая метафора, но живой символ божественной и двойной природы истинного стихотворчества. А посливавшись с духом, поэт снова спускался в долину жизни, иногда там даже пил вино. То ли празднуя восхождение, то ли оплакивая своё возвращение и спуск в хладные чертоги родных и близких ему людей. И было так и будет – всегда. В течение всей его жизни. Вечное Восхождение. Восходит на вершину и спускается обратно. Как Моисей в объятия НКВД, как ангел к Юрию Гагарину, как нарколог к своему пациенту.

У Ларисы Керчиной всё это не прописано в стихах, а энтропийно (не вполне осмысленно) лишь названо иллюзией. Сам поэтический энтузиазм дела (иногда неприглядного с виду) ею не передан читателю. Тут возникает путаница – в её голове и в голове иного её читателя. Ибо идеал, достигаемый поэтически, вдохновенно, в вакхическом восторге – есть не иллюзия, но именно высшая реальность. Такая метафизика со стороны может выглядеть если не как пьяный дебош с потасовкой, то как издёвка или абсурд, например, над положительно настроенными обывателями и вообще простыми людьми с их ежедневными заботами. И это часто расценивалось как хулиганство. Поэта привлекали, обзывали тунеядцем, не смотря на его «гениальные» стихи. Правда, в советское время в системе образования и вообще было много путаницы, все люди с детства мечтали быть космонавтами. Лучшее, что мы читали в юности – была научная фантастика. Мы были «отроками во Вселенной». Специально для нас придумали и преподавали на гуманитарном факультете невозможный ни в какой другой социальной природе «научный атеизм». Это, конечно, был перл всей атеистической и, в частности, советской софистики. Но не переставало при всём своём фальшивом изяществе и тусклом блеске быть тривиальной ложью.

Нам предстоит ещё многое распутать, чтобы привычное зло отступило от нас и России хотя бы на время нашего обращения к истине и любви.

Здесь я снова становлюсь на позицию Ларисы Керчиной, ясно выраженную ею в последнем стихотворении этой подборки.

Алексей КРИВОШЕЕВ

Продолжение следует…