И Уфа говорит говорит о любви о любви

1

Не то чтобы философская лирика Баратынского, великого современника Александра Пушкина (зачинателя русского литературного языка) была головная и только. Скорее, это освоение и укоренение линии метафизической Европейской поэзии в иной, отличной от неё, поэзии Российской. То, что обычно приходит в Россию из Европы, приходит в неё с некоторым запаздыванием и вторичностью. И вопреки от века существующей в России культуры. А дальше происходит, мягко говоря, «взаимоопыление» двух этих великих и разных культур. Не обходится без насаждений, горячих споров и насилия. Оно и понятно, сказывается борьба в обществе за наживу и власть над умами.

Но поэт (если выделить его из отряда оголтелых борзописцев), «сын гармонии» (по выражению Александра Блока), умудряется соединять противоположности. Хоть и мучительно для себя (муки творчества), но не путём уничтожения другого, не гонясь за наживой или/и дешёвой популярностью. Насилие и кровопролитие, как и ложно понятая актуальность, равно недостойны благородного искусства слова. Поэтому народ прислушивается к поэзии в надежде, что дело не дойдёт до мятежей и казней, когда «полетят клочки по закоулочкам». Прислушивается к поэту и мудрый правитель.

Не слишком удачно умствующих «стихами» стихотворцев сегодня, как всегда, хоть пруд пруди. И это не только эпигоны Бродского. Другая крайность вовсе не мудрствующая консерваторская линия. В чистом виде, конечно, этого ничего нет, и всё же, всё же… Видимые объёмы написанного иными стихотворцами далеко не всегда равны силе их дарования и поэтической природе слова, даже просто мастерству. Эпигоны новомодных общественных образований и течений (как и безнадёжно застарелых, «жёстких» тенденций) часто принимают и выдают политическую борьбу или свои собственные и групповые интересы за искусство.

Но цель у искусства единственная – Красота во всех своих проявлениях. Красота – это трудно и редко.

Дурной вид поэзии – ангажированное искусство, создаваемое в сугубо практических целях обслуживания современных, часто откровенно агрессивных, идей (групповых, партийных, национальных и т. п.) – преимущественно социального и политического характера, с профинансированной актуальностью. При этом речь о художественной составляющей, о развитом Вкусе уже (или ещё) не идёт. Или как бы идёт, скорее подразумевается. Подразумеваться может всё, что угодно. Поэзия превращается в самопиар и средство обогащения. Всё это крайности современного так называемого актуального либо консервного искусства (одно другого стоит), в котором от искусства, в лучшем случае, остаётся борьба за свои законные, вполне корыстные права.

Временность (актуальность, современность) принимается и выдаётся многочисленными идеологами и борцами за личные, групповые, национальные и т.д. интересы и права (что само по себе нормально) за цели самого искусства слова. Что, конечно, неверно. Это чистое противостояние прогрессистских и консервативных общественных тенденций – но не гармония. Даже ещё не сотрудничество идей и направлений.

Итак, «Цель поэзии – поэзия». И свобода, неангажированность поэта (любого не самозваного художника-творца), его вдохновлённость подлинно прекрасными образцами искусства на все времена – единственный достойный способ производства в области искусства и порождения «продукта» духовно-эстетического свойства. Искусство – вне политеса и актуальных скачек на электрометле. Поэзия – не продажность, не обогащение или победа в общественной палате с помощью того, что выдаётся за поэзию. Поэзия – не социальная или политическая мода. В этом отношении со времён античности ничего не изменилось. Разве что сегодня если не расширились, то поменялись непрофессиональные круги людей, пытающихся управлять поэзией (искусством). Добавились частные кураторы и манипуляторы массовым сознанием в целях элементарного обогащения и продажности искусства на современном рынке сбыта артефактов. Оболванивание идёт уже не только на уровне массового вкуса, что было всегда. Расшатывается верхушка национально-языкового мышления и вкуса. В мутных водах навязчивой (за ваши деньги) актуальности явлений социального порядка исчез, как некогда Атлантида, уникальный и самостийный культурно-языковой Универсум. Сама аристократическая составляющая поэтического духа русского языка скрыта для массового сознания за ложно-демократической мишурой преходящего.

Другими словами, поэзия и борьба за власть и богатство – «две вещи несовместные». И тут ступившему на творческую стезю поэту необходимо сделать свой выбор в сторону мастерства и жречества. А не одностороннего прогрессизма или консервирования идей.

2

Но вернёмся к Наталии Санниковой. В силу всего вышеизложенного, её стихи не могут не порадовать сегодня любителя именно поэзии (а не того, что за неё выдаётся). Стихи Наталии естественным образом не своекорыстны. Они философичны и прекрасны: поэтика, избранная ей, не преследует иной цели, кроме сотворения гармонии с помощью искусства слова – смысла и звука. Это отрешённое, неагрессивное миросозерцание – без навязывания миру своих жгучих прогрессистских желаний или, напротив, тяжёлых ретроградных страстей. Наталия Санникова берёт мир как он есть, и по ходу довольно подробного нарратива вдруг обнаруживает в его плотной ткани некий просвет как обещание счастливого исхода для жизни. Наталия делает это почти деликатно и без занудства, без самовлюблённой авторской навязчивости, без излишнего нажима. Почти без излишней трафаретности и, кажется, уж вовсе без деструктивного жеста (которого иногда, кажется, и не хватает)… И наконец…

Её стихотворческая мысль, ведомая только эстетическим чутьём, звуком и рифмой движется равномерно (может быть, даже слишком). Такое искусство не противоречит никаким социально-политическим взглядам и платформам. Как Природа, скажем, травы, пробивающейся сквозь асфальт. С этой точки зрения искусство, конечно, не лишено актуальности, но не всякая актуальность (тем более искусственная) является самим естеством искусства.

Алексей Кривошеев

* * *

1

Счастливые мгновения на фото:

башкирский заповедник, тёплый юг.

Мед, запечатанный в июльских сотах.

И речь знакомая, певучая:

– Һин кем?

– Сейчас спою!

(я тот ещё акын)

2

Вот переплёт иной.

Тут за стеклом, пожалуй, север.

Ветер, вечер, ветки.

Под глазом фонаря плывёт соседка,

неявный взгляд мой чувствуя спиной,

тревожный холодок по позвонкам,

сквозняк из форточки,

в пространство приоткрытой.

Француженка Жужу с бульдожьей прытью

натягивает тонкий поводок

(из ближних и живых по этажу

по имени я знаю только Жу,

она при встрече хрюкает потешно).

Они с хозяйкой чем-то схожи внешне:

в глазах – нечеловеческая грусть.

3

Наш дом тяжёл, уныл, как сухогруз,

забытая во льдах многоэтажка.

Сосед невидимый в ответ на каждый чих

по острым рёбрам батарей стучит.

Он барабашка.

4

А у соседей сверху – пик любви

и мартовское пение дуэтом.

Наш дом, почти бесчувственный на вид,

скрипит суставами и окнами не спит –

местами он предрасположен к свету.

Местами – щебень, дерево, песок.

Наш управдом давно уехал в Рио.

5

Вот тополь пролетел наискосок,

взвалив заряд на ледяной загривок.

И тоже светится по-своему, горит,

хоть, говорят, пока что не волшебник.

6

Смотрю на сына: мучает учебник,

но, к счастью, не зубрит.

7

Мой биоритм, похоже, сбился и поплыл.

Кто я? (неважно, надо мыть посуду)

Акынствую с печалью на челе,

пью с мёдом чай, завидую пчеле,

поскольку с точки зрения пчелы –

цветы повсюду

* * *

В смешанном дыхании лесном –

легкий выдох падающих листьев.

Девушка, взмахните-ка веслом –

где-то рядом – целый ворох истин.

Зожники заполонили парк,

скандинавы местного разлива

шумно дышат, выдыхая пар

утреннего неба цвета сливы.

Где-то рядом – ультрафиолет,

песня льется по волнам недлинным.

Девушка, а где здесь нофелет?

Сдох недозаряженный мобильник.

Скоро позабудутся совсем

прошлого пароли, явки, коды.

Между двух берёз – паучья сеть.

Девушка, какие наши годы.

Все прорвемся. Если б знать – куда.

А быть может – счастье, что не знаем.

Девушка, весло не жмет? Ах, да,

ведь у вас характер несгибаем.

Ну, а я сутул, лжескандинав,

я здесь мимоходом, мимобегом.

Осень будет. Девушка, вина?

Сливовое нынче – цвета неба.

* * *

Чем дальше в лес – тем присказки пошлей,

а чувство одиночества – острее,

у сладких ароматов – горький шлейф –

так пахнет прелесть.

Красиво облетают облака

листвы полупрозрачной, золотистой,

их унесёт воздушная река

в далёкий вечный лес Асталависта.

На повороте, где тропы просвет,

подхваченный дыханьем ветра резким,

кленовый лист выстреливает вверх

и – мечется на паутинной леске.

На этот танец желтого листа

дивится очарованный прохожий.

Общественные, общие места,

но отчего-то вдруг – мороз по коже.

* * *

– Ты потерялась, милая, где твой дом?

– Первый – зарос крапивой и лебедой.

Другой приютил на время, и снова – в путь.

В шестом было тесно – ни выдохнуть, ни вдохнуть –

давили чужие стены и потолок.

Однажды был замок, но быстро ушёл в песок.

Съёмный уют недёшев – берет теплом.

Много тепла рассеялось, утекло

в щели сто лет не мытых оконных рам.

Едва отогреешься – дальше идти пора.

Счёт потерялся старый, теперь в уме –

новая эра, фикус да цикламен.

А из окна – рассвет. До чего ж красив!

Где это? Кажется, ты у меня спросил.

Это – в кредит, а стало быть, где-то здесь.

Небо в окне, заснеженный темный лес.

Спится взаймы тревожно, когда – года.

Снится всю ночь крапива и лебеда.

Только под утро – море, и у воды –

блудных детей петляющие следы.

* * *

Ты говоришь, что это счастье – жить

в чудесном старом городе у моря.

И мне приснилось дерево инжир,

лоза на символическом заборе,

лист фиговый укрыл нас от зимы,

сместилось время, выгнулось синкопой,

волною накрывая, чтобы копоть

печали смыть.

Пригублено глубокое вино,

пьянит простор и сладостная праздность.

Соседский умный дог диез-минор –

свой с первой фразы –

веселый полиглот, надёжный гид

по улочкам извилистым и узким,

читает вслух широкие шаги

незваных русских.

Слабейшей доле выпадает шанс

продлить внезапное смещение акцентов,

но будто бег во сне – весь этот джаз,

и в центре бытия – немая сцена:

с мороза мама занесла бельё.

Где был инжир – звенит опавший клён.

* * *

Человек привыкает

Ко всему, ко всему…

А К

Зима черкнула пару строк, мол, скоро буду, жди,

покуда инея росток рассматривай в HD,

на горизонт в 4K гляди через стекло.

Дожди пройдут до четверга, даст ЖКХ тепло.

Пора привыкнуть ко всему. Смотри, не замерзай.

Рукой подать до белых мук, до пикселей в глазах

багряных – осень в голове и терабайтов лес.

В конвертах письма – прошлый век, зима шлёт эсэмэс.

Красиво пишет, как всегда, и в целом – об одном

в слова смерзается вода. Пора привыкнуть, но

* * *

Спокойствие, спокойствие, напой:

«полынь пройдёт, начнутся цикламены».

Покой течёт неспешною рекой

в моей крови, но скоро – перемены.

Почти исчерпан сказочный рецепт.

В конце иссякшей осени концерт

грядёт для скрипки и седой волынки.

На подоконнике в земле лежит клубком

цветочный клубень с золотым глазком.

Подмигивает мне, как половинке.

Ещё часы песок на рану льют,

ещё осталось несколько пилюль,

а дальше – ломка, яркий свет и звук,

и, кажется, наверх – всплывать – зовут.

Но зябко, страшно.

Лес на пути – из щупалец теней

(не все назвал по имени Линней).

Я за тобой тянусь, цветок отважный.

Пока серотониновый дурман

не выветрился счастьем без ума,

настань, мой цикламен, раскройся песней,

я подпою тебе: пройдёт полынь.

Отвянь, тоска зелёная, отхлынь,

ты неуместна.

* * *

На электронном табло – день последнего ноя,

будто бы дальше – апгрейд и наступит иное,

смоет приставшую грязь, бестолковую пену.

Рейсом прямым из Уфы в недоступную Вену

кто-то летит, но не я, у меня – ипотека.

К пенсии выйду из рабства другим человеком,

если счастливый билет на далекий ноябрь

выдаст кондуктор, ну, или не выдаст хотя бы

зайцем шмыгнувшую тень на ковчег незаконно.

Волны одна за одной, день за днём заоконно.

Я ли, волнуясь, плыву заодно, за одним ли?

Пар, покидающих нудные долгие зимы,

в небе немного, но сладко им будет бок о бок

без саркастичных кавычек, подтекстов и скобок,

выплывут к твёрдой земле, где маслины-оливы,

и прекратится навязчивый снег,

превратившийся в ливень.

Море прекраснейшей суши...

Прости – слишком мало

видела гор и долин, и не тем любовалась.

Если когда-нибудь выйду из рабства, из плена,

сразу по водным артериям, трепетным венам –

к обетованному, где заждались,

приготовили ложе

из неземной красоты, ни на что непохожей

Первый день зимы в парке лесоводов

Над зоной пикников – шашлычный дым.

Парк лесоводов далеко заводит.

Повсюду жизни быстрые следы,

растерянные в некотором роде.

Родители ведут детей глазеть

на заключённых местного зверинца:

– Смотри, какой нахохленный медведь!

По кругу ходит как дурак и злится.

Идём по кругу все, как дураки.

Мы с палками, а кое-кто на лыжах.

Декабрь ведёт уныния полки.

Зима все ближе.

На матери верхом сидит пострел.

Она ему: Смотри-ка! Как красиво!

А он в ответ:

– Я не хочу смотреть!

– Давай-ка сам пойдёшь!

– Нет, ты неси, мам!

Бредет насквозь дремучий лесовед

и кажется лицо его под цвет

нездешней кипарисовой доски,

лишенной краски.

Мелькнул в кустах знакомец старый – хаски.

Здесь тропы проторенные узки.

Стоят девчонки, гаджет теребят

и смотрят вверх,

там белка, словно птица

сидит на тонкой ветке, смотрит вниз.

И я смотрю – процессор мой завис.

Зачем все в памяти: чужие мысли, лица,

весь юркий парк из тысяч терабайт?

Ещё один знакомец пробежал –

один в один киношный Пьер Ришар

и подмигнул вдруг весело:

– Һәйбәт!

* * *

серый воздух зимы сквозь каналы-сплетения вен

чёрный пёс петербург завывает в моей голове

чёрный шар на цепи словно маятник бьет по вискам

ДДТ ддт в этом звуке любовь и тоска

накрывает эфир разлетаются слов воробьи

и уфа говорит говорит о любви о любви

и дождем ледяным накрывает любя с головой

здравствуй милый ура ты вернулся вернулся домой

где-то странный чувак открывает загадочный кран

чтобы песня про дождь прозвучала сегодня иначе

музыкант говоришь значит снова вставай и играй

это вечная периферия смеётся и плачет

* * *

Небесам для чего-то нужны чудаки с тонкой кожей.

Эволюция предпочитает особ – погрубей.

В чудной светлой аллее дежурит спецназ голубей,

в нагло бреющем – на перехват – атакует прохожих.

Бьет под дых заржавелым крылом деловито, молчком,

в клюве проще представить бычок, а не ветку оливы.

Прикрываясь руками, прохожий бежит молчаливый.

Птица мира глядит наливным красноватым зрачком.

С высоты опадает перо – это время линяет,

это время линять облакам и другим кочевым.

От себя не сбежать, если к холоду с детства привык.

Костерок разжигают в аллее и ждут – не меня ли?

Не меняя привычки вокруг удивлённо глазеть,

понимаешь, что небу – земля, голубям – голубое,

миру – мир, но ему подавай поле боя,

птиц кровавых из пожелтевших бессмертных газет.

Небесам – чудаки, просветлевшие до нищеты,

отдающие банде пернатых последние крохи.

Сквозь тончайшую кожу прут заросли чертополоха

и цветы.

* * *

Роняя пустоцвет на бурый лёд,

дробится свет на желтые осколки,

на пиксели. Двоичный бродит кот

вокруг забавной зазеркальной ёлки.

Он лыбится хитро во всю чеширь.

А с неба – снег направо и налево.

Грусть чешется, но лучше не чеши,

переходя на следующий левел.

За окнами в кустах засела хмарь,

угрюмо зыркает стогообразной Моррой.

Звенит тревоги ледяной комар.

Согреться чем душе в такую пору?

Свалявшаяся шкура декабря

в проплешинах тоски, песка и соли...

Большие дети сказки говорят

и достают игрушки с антресолей.

* * *

Проснись,

продремлешь день недлинный...

Несутся сотни лошадиных,

и мы на сотенке скрипим,

не спи, красавица, не спи

при мне, когда кручу баранку,

на трассе нынче спозаранку

и суета, и толкотня

громоздких фур и встречных фурий.

Вот на обгон выходит дурень,

летит, подковами звеня.

Другой лихач уже в кювете.

В шумахеры здесь каждый метит,

и оттого такая хня.

Денёк опять сырой и сонный,

заляпан серым, измусолен,

как снег, изъеденный паршой.

Конечно, выбор небольшой –

вид с боку мельтешит полями,

берёзками и тополями,

бегущими и вдоль, и вдаль,

лесок в цвет бурого медведя,

пучки бурьянной тусклой меди,

светила бледного медаль

блеснёт порой и канет в тучи,

чуть дышит свет дневной, замучен,

сквозь тьмы чугунное литьё,

а впрочем, завершим нытьё.

Среди холмов южно-уральских,

художник будь хоть мало-мальски,

найдешь и прелесть, и сюжет,

а мы доехали уже

до ранних сумерек, гляди-ка,

и в темноте несутся дико

непуганные ездоки,

слепят холодным дальним светом,

спешат на тот, плюют на этот.

Сюжет «дороги-дураки»

навязчив, если ты на трассе,

но подождут земные страсти –

почти приехали, теперь

ещё щебенку потерпеть,

уходим вправо, глубже в зиму,

в снега, где невообразима,

казалось бы, людская жизнь,

но огонёк вдали дрожит,

там чайник на плите курлычет,

и тишина звенит по-птичьи,

клубком свернулся в кресле кот,

над крышей ангела полёт

(когда затихнут разговоры)

расслышать можно в эту пору

сквозь новогодний белый гул,

и, в небо заглянув, как в гугл,

по светлой звёздной колее

найти дорогу в Вифлеем.

Из цикла «Нугушские акварели»

* * *

Баюкает дремучая вода

покуда не всерьёз, не навсегда,

любовь твою с кувшинкой в волосах.

Тяжёлый труд – обманутых спасать.

Неверны отражения людей

в глубокой бессознательной воде.

И я – твой сон, мы видимся во сне,

и та, что в глубине, – меня сильней.

Ты ей кричишь, не разжимая губ,

и ждёшь на твердолобом берегу.

Как будто прежней – словно ото сна –

Аленушке твоей восстать со дна.

* * *

Гроза прошла, отцвёл шиповник волн,

шевелится Нугуш, блаженно щурясь.

Чист горизонт, пляж разомлевших полн,

и, кажется, никто не ищет бури.

Я не люблю кромешный душный штиль.

Навязчив, как зевота, грешный ропот.

Есть счастье плыть, безбрежное почти,

и созерцания беспечный опыт.

Пух облаков щекочет животы

плывущих в ярких солнечных мурашках.

Мурлычут пресноводные коты,

родившиеся в шёлковых тельняшках.

Баюкает сам вещий кот Нугуш

свалившихся без сил на райский берег.

А в воздухе – далёкий грозный гул,

а может рык неведомого зверя.

* * *

Плывет в закат наш милый дом по маленькой реке.

Шуршит бумажное гнездо на ветхом чердаке.

Худые осы едких слов слетаются к столу,

на ужин жарится улов, слезоточивый лук.

Словцо шальное, прозудя, ужалит, где больней,

и после нудного дождя придёт нежданный снег.

Устало ляжет у двери, вечерний, межевой.

И пустота заговорит: "Есть в доме кто живой?"

Пока не вымерзла река, давай растопим печь.

Давай начнём издалека целительную речь.

У ос отменный аппетит, смотри-ка, ждут компот.

Обидеть горько, а простить –

и сладко, и легко.

* * *

Повсюду музыка и день, и ночь звучит.

В замках заводятся скрипичные ключи,

свирели заливаются над лугом,

гудят в траве шмели басовых нот,

лес духовую партию ведёт,

и струнными все связаны друг с другом.

В кустах гармонии блаженствует рояль,

мелодия, аккордами роясь,

захватывает дух, но – лишь подстрочник

просторов, где руно впитало свет,

под флейту ветра вызрел нежный фетр

для бережных касаний молоточков.

В игру альтовых солнечных лучей

вплетает лунный звук виолончель,

грохочет медный сплав сюжетных линий.

Через пространство, через времена

нас музыка зовёт по именам,

прекрасна, высока, неумолима.

Подготовил Алексей Кривошеев