Над миром фирм и мафий

Всех населяющих его национальностей, проживающих у нас в России. Это братство – не узко-государственного или национально-языческого (эго-племенного, цехового, группового) происхождения. Братство – не есть и возрождение националистического духа, всегда эгоцентричного и недалёкого, спесиво-наглого, лишённого индивидуальной, сознающей души. Коллективизм без живой (доброй) веры в Другого – всегда низкопоклоннический и злобный. Кичливый, байский, неприлично-господского – дух дурной (запертый). Дух – нехристианский по сути (нечеловеческий), и не божественный – в смысле универсального единства, доступного только личности пробуждённого духом человека.

Через Соснору и Антипова советский формальный художественный метод возвратился к традиционной человеческой индивидуальности западнорусского образца, к универсальности человеческой личности, не исключающей её уникальности, непохожести на всех. К смысловой её уникальности. Личности, открытой для непрерывно текущего через глубины её душевной структуры исторического процесса, или мирового духа. И всё это есть в поэтическом, выразительнейшем слове и Сосноры, и его блестящего ученика Антипова.

Таким образом, наследуя всей формальной школе, начавшейся с революционно-агрессивного (насильственно насаждаемого, вроде картошки или кукурузы) атеизма, абортировавшего понятие Бога-духа или выпавшего из него куском кровавого мяса, далее – через своего великого учителя Виктора Соснору, индивидуализировавшего наследие советской коллективности – Евгений Антипов доводит принятое им от мэтра и учителя наследие – до ума. И – до самого его конца.

Пройдя через великий индивидуальный распад и разложение в индивидуалистическом поэтическом духе Сосноры, русский формализм был заново собран и продуман до деталей и мелочей в лице Антипова. Грубо говоря, Антипов довёл наследие Сосноры до ума.

То есть практически возвратил ему и «нормальную» государственность, и коллективное, но вполне человеческое – обретшее уже в лице Сосноры свою яркую индивидуальность – содержание, очистив его от сопутствующей эксперименту трухи распада, от всей отработанной руды и сугубо формалистского шлака.

Евгений Антипов закрыл проект – ровесник целой эпохи (СССР).

Читатель обратит внимание на редкостное многообразие и смысловое богатство внутренней тектоники этой удивительной поэзии, а также на мельчайшую точность авторской её выразительности.

Но моя проза бессильна, хотя бы отчасти, передать прелесть нижеприведённых поэтических строк. К чести её, она преследовала совсем иную цель.

Алексей КРИВОШЕЕВ

* * *

Мы держим рубежи – пока –

и в духе Первомая

мы наше знамя, как бокал

шипящий поднимаем

под многогранное «ура».

Беспечные, как люди,

мы – здесь. И есть у нас кураж,

и, несомненно, будет.

Читатель наш поверит нам:

мы все могли, как маги.

Мы жили в наши времена

над миром фирм и мафий.

Эй, теоретик-краснобай,

о, методист искусства,

бери нас оптом, разбирай

и письменно, и устно –

гадай, иль негодуй. Потом

потомок сам проверит,

как бился пламенный мотор

и трепетал пропеллер!

Как ликовали! Заодно

как безутешно гибли!

Как неизменно за столом

скандировали гимны!

Как яд от яростных коллег

ничуть не замечая,

развенчивали королев

бессчетными ночами.

…Мы держим рубежи зимы,

и никого – за нами.

Возможно, никого. Но мы

развертываем знамя.

* * *

Т. Варфоломеевой

Он старится. Ему под тридцать.

(Глубокий вдох, считать до ста).

Он рыцарь. Он тяжелый рыцарь –

случись что, и уже не встать.

Он без оглядки шел по жизни.

Ни звезд, ни смерти не искал.

Почти как все – в линялых джинсах,

в зрачках – надежда. Не тоска.

Но выглядел чуть-чуть усталым

и безразличным. Все равно

он был влюблен. Хоть не писал он

стихов. Да, он не Сирано:

голубоглаз, плюс титулован,

удачлив плюс. Итак, он шел –

нет слез в душе и нету злобы.

И совершенно не смешон.

Как домино шаги звучали,

ночь приближалась. Как удав.

Мой друг, Патрокл мой отчалил,

отчаянно смолчав, куда.

…Уже накрапывали гимны.

Был вечер, как шотландский скотч.

Итак, он шел – шел, чтоб погибнуть –

в Варфоломеевскую ночь.

СИЛУЭТ

Конструкция из хрупких линий,

с печатью «юность» на челе,

кому приходишься богиней?

к кому приходишь на ночлег?

С улыбкой детской или светской

посеешь что и что пожнешь?

В театре действий, в общем, скотских,

актрисочка, чего ты ждешь?

Объект здоровых вожделений,

идешь, как посуху. Паришь,

как мимолетное виденье,

в какой придуманный Париж?

О, нимфа (о, потенциальный

источник вирусов и лжи),

покрасив рот помадкой алой,

прекрасная, куда спешишь?

Туда, где с пылкими устами

и благородны, в «мерседесах»,

как принцы, как под парусами…

И ты походкой стюардессы

идешь себе – и все прекрасно, –

чтоб где-то там, у тридцати,

понять отчаянно и ясно,

что больше некуда идти,

что вместо грез и страстной дрожи –

семья, любовник-комильфо,

и все, что на земле возможно,

вполне достигнуто: комфорт.

И это в лучшем варианте.

Куда, конечно, не вошли

чулки эротомана, бантик,

шприцы с блаженством до вершин,

безапелляционность ласки,

своеобразная мораль

и где луч света в темном царстве –

фонарь. И все. А дальше мрак.

Или сюжет, где смех с фужером,

благополучный смех… И что ж?

…Идешь навстречу всем сюжетам,

со звонким цоканьем идешь.

Иди. Пусть царства погибают.

Иди, чтоб головы кружить.

Как девушке и подобает.

Как и

предполагает жизнь.

ПОСЛЕДНИЙ ГЕРОЙ

Памяти А. Купчина

О, неподкупный альпинист,

припорошенный жестким снегом,

позерства без не раз на риск

ты шел, блистательно-бессмертный.

Ты сам все ставил по местам.

Пусть не расставил, но – пытался.

И разве не был твой устав

подстать тебе? Ты не был разве

прекрасней кодексов и вер?

Тогда зачем так регулярно

ты вверх смотрел – как смотришь вверх, –

без слов и – перпендикулярно.

Не сомневаясь ни на треть

ни в чем, рассеянно-бесстрастно

ты смотришь вверх… Чего смотреть

теперь, когда и так все ясно.

Темнеет, и не жди зари.

С великолепием нелепым

ты смотришь вверх. Ну что ж, смотри

теперь уже в чужое небо.

Ты столько опроверг доктрин,

а смотришь в небо, смотришь, словно

мечтатель – на губах твоих

еще снежинки не обсохли.

А было-то их, шансов, два.

Ты их использовал, два шанса –

ты мудро не протестовал

и мудро же не соглашался.

О, возвышаясь над толпой,

ты возражал умно, резонно.

Властитель дум, отныне твой

потенциал реализован.

Предельно определено:

пройдешь и ты, и весь твой социум.

Ничто не вечно под луной,

ничто не ново и под солнцем.

И вот, бессмысленно-упрям,

сосредоточенно-бесслезно

ты смотришь вверх. А там горят

так и не понятые звезды.

* * *

Да будет солнце трижды

таким, как все хотят!

А мы стоим и дышим

в предчувствии дождя:

пусть все к чертям потонет

под ревом дружных струй!

И мы, подняв ладони,

дождю, как божеству,

твердим свою тираду,

мол, струны струй настрой,

приди, мол, и порадуй

парадом свежих строф,

простым телячьим приступом,

изысканным литьем!..

Мы спрашиваем пристально:

когда же дождь придет?

Пройдет, и мы – пираты,

как в юные года.

Когда нас дождь порадует?

Действительно, когда?

Мы ждем смиренно. Ежели б

в лиловых небесах

электро-громовержец

иероглиф написал,

чтоб дождь над Петроградом

пошел – и город смыт!

…Когда нас дождь порадует –

порадуемся мы.

КЛАССИЧЕСКИЕ РОЗЫ

Все в моей отчизне просто,

где встают в единый ряд

и кумач, и пурпур розы.

И заря, заря, заря.

Где еще прекрасны грезы,

где гудит набат любви.

(О, любовь! Бутончик розы

и к нему бокал «Аи»).

Подлость, подвиг, все вслепую.

…За тебя, Россия, тост.

Где ж еще бессильны пули

перед венчиком из роз?

И в стране моей, где слезы,

будто звезды, солоны,

все не увядают розы,

все витают соловьи.

И в финале нет вопросов.

Ведь всегда в моей стране

хороши и свежи розы –

предназначенные мне.

ФЕМИСТОКЛ

Над флагом, над прахом, над плахой клянусь

– один, и не более, в поле –

тебе мои мысли (и минус, и плюс),

мой демократический полис.

Мой полис стремительно и, как на грех,

взрастит мне стерильную смену.

Рви лавр, вари, героический грек.

Твой статус настал, современник.

С венком хромосомным от мулов и муз,

ты выдержишь, выживешь, сможешь –

суммарным лицом ты и гомункулус,

и генералиссимус тоже.

Ты принципиально все вехи мои

своею рукой переставишь!

Предельно не авторитарен, но и

– по определенью – бездарен.

И нотариально, по пунктам, следят

бесстрастны, как боги Олимпа:

мой полис, мой плебс – мой бесспорный судья! –

и мразь коренного калибра.

Светись, современник, всегда и везде.

Мой о. Саламин огибая,

ты прав, слаломист, что без лишних гвоздей

сдаешься, но не погибаешь.

Народом моим исторический путь

– мой путь! – методично отсчитан.

Мой полис, мой полюс, мой импульс и пульс,

немая моя, но Отчизна.

* * *

Степенным шагом или в мыле,

на ослике ли, на кобыле,

войдем в Ершалаим по пыли,

а дальше – дальше Стикс.

Ну что ж, поплыли, друг Иуда,

ты первый, не дождавшись утра,

все точно понял. Знаю, трудно,

но ты уж им прости.

Что осуждать, они – потомки.

Над ними, как всегда, подонки

с идеологией – по тонне

на каждого. Умы!

Война томами «Капитала»

питала кровь. И как питала! –

они с «Интернационалом»

идут на смерть. А мы

возьмем Иакова и брата,

Марию, отроков (Пилата

с солдатами – невиноватых),

оставим же взамен

все достижения, все цацки,

суд неподкупный, чистый карцер,

принципиальность Лиги Наций.

И сей ассортимент

уж навсегда: как иды – с мартом,

закон с Ликургом, яд с Сократом,

дегенерат с денатуратом,

с гармонией любовь.

Проверенный по пунктам истин,

о, да пребудет миф без мистик.

О человек, все в этой жизни

тебе – бери любой

фрейдизма постулат, доктрину

свободы слова, нимб кумиров,

Содома сад. (Но метод Рима –

доверчивость и ложь).

Как эпилог – бардак и слезы.

Совсем иным сей мир был создан.

Но праздно рассуждать. И поздно.

Зовет заря. Ну что ж.

ОДИССЕЙ – ТЕЛЕМАХУ

Ты вырос и, мое дитё,

силен, как Дорифор.

Теперь пойдешь своим путем,

а жизнь путем реформ.

И не гневи ее, судьбу,

обжегшись молоком,

и пусть покажется, что путь

какой-то не такой.

Воздвигнув чудо из семи,

все обратишь в ничто –

ты для того пришел в сей мир.

Таким, как есть, пришел.

Встречая пепел на пути,

на брачном ложе – ложь,

найди себе свой позитив,

найди и приумножь.

Мир пред тобой, ваяй. Воюй

умно и без меча –

триумф на улицу твою

придет. Но не сейчас.

Перенесешь любовный шок,

дефолт перенесешь –

ты для того в сей мир пришел.

Вот, собственно, и все.

ГОМЕР

В. Сосноре

Кто я? Пророк? Просветитель? Урод?

Боже, как жаждал я радужных солнц!

Жадный до жизни, я слеп. Лишь обрел

дрему дремучей архаики. Сон.

Мрамор – глаза мои, – мрамор. И зря

в белую бездну свой взгляд ты уставишь.

Пальцами, слышишь, я пальцами зряч.

Блеск этих глаз – только снег и усталость.

Им не дано ни порхать, ни парить.

Мышью летучей я маюсь во тьме.

Я же Гомер, а не просто старик.

Видишь, я тризна по этим и тем.

…Дым у бортов. От мостов. О восторг!

Тысячу лет набухал он в слезах

таявших век. Да, мы шли на восток,

смуглое мясо месил мой тесак.

…Бурю, Борей!.. Только парус обрюзг.

Слеп, я не ведал, о том, что творил.

Вот и не знаю теперь, что творю:

мой шестистопник, шесть крыльев твоих.

И не проси меня: выпей и спой!

Я – это память камней и комет,

плач о былом – а непросто слепой.

Я – навсегда: я Гомер.

* * *

Искатель гипсовых гармоний,

раб ностальгических удуший,

с какой сражаешься Горгоной,

какой Цирцее тихо служишь?

Все веришь в доброту наитий?

Когда высоко и устало

несуществующие птицы

кричат больными голосами,

так и застыл – глазами в Лету.

Не растолкают, не прогонят.

Хранишь высокие обеты?

Все веришь в высшие законы?

Покорно отбывая время,

сюжеты, говоришь, сюжеты.

И уплываешь в мир Лоррена,

сползая в сон под скрежет ветра.

* * *

Столица мира. Ибо там…

Ну что ж, войдем в столицу мира.

Там лифт из бронзы, как мечта

Аменхотепа из Каира.

По белым клавишам – вошел.

Ковры и мрамор. Пахнет елкой.

Что ищешь тут, в краю чужом?

Кого оставил там, в далеком?

Нигде любимого лица

и не найдешь, и не забудешь.

Темнеющий сей сад Ривсайд

в огнях, в деревьях и безлюден.

И нет луны. Заметил вскользь

один Каспар из Вавилона:

чем над Нью-Йорком меньше звезд,

тем больше лампочек неона.

И что есть звезды без нее,

без птицы-журавля в ладонях?

И что стареющий Нью-Йорк?

Он в декабре – в дожде. Он тонет.

Красиво тонет, в свете ламп.

Титаник мировой печали!

(Печаль, однако, не светла:

ведь нет титаникам причала).

Но – обойдется. До поры:

не знает мир столицы вечной.

…Собаки и портье добры

и улыбаются при встрече.

Печаль, как эта жизнь, пройдет.

Пройдет. Как юность. На носочках.

…Вон Санта Клаус под дождем

звенит! в свой нищий колокольчик.

* * *

Усвоив то, что брода нет в огне

и не было, а были только те же

черты любимой женщины твоей,

имей уменье выжить без надежды,

когда в один из календарных дней

судьба попросит все-таки отдать,

и шаг любимой женщины твоей

пройдет в простое прошлое, когда

в канун утрат прекрасные вдвойне,

фиксируют, приблизившись к лицу,

уста любимой женщины твоей

изящный – и холодный – поцелуй.

* * *

Чего тебе еще, художник?

О чем рефрены-рифмы шепчешь?

Ты слышал лепет страстной дрожи

из уст непобедимых женщин.

Какие «творческие муки»?

Ведь ты срывал плоды, как в басне.

К кому благоволили музы

без жертв, без виражей кабацких?

А ты перед лицом планеты

скорбишь, и скорби нет прекрасней,

чем перечень ничьих и недо-

реализованных фантазий.

Сочувствия? С чего б, избранник?

Тем – ни гроша, тебе – алтын.

А ты забыл его истратить,

а ты зарыл его, а ты

с улыбочкой не по погоде,

как в cinema, стоишь и машешь

вослед всему, что в даль уходит.

Уходит вдаль, и вдаль – и дальше.

* * *

То не сотня бойцов по степи, то в стихи –

что-то кровное – капля, – а не возвращалось.

Нет, вдали у реки не штыки стерегли –

тридцать три собрались, начеку, беспощадных.

Он же стих, он до точки. И все, и замрет.

И закроются очи, и пальцами в почву.

Я за пазухой нянчил зародыш. И вот:

тридцать три механических тюкают в полночь.

Тридцать три расклюют. Где свои? за версту.

И ни конь-друг-любимый, никто не склонился.

Что-то кровное, да, только нет, не спасу:

пусть уже трепыхнет, отщепенец, страница.

Никогда ни единый оттуда, из книг.

Лишь у самого края заря зеленела.

Только степь да заря. И ни звука. Ни-ни.

И еще: догорали огни.