Кружева жизни

Эти книги, эти запахи, эти звуки...

Мне никогда не быть с тобой целиком и рядом.

И я немножечко хитрю, чтобы быть с тобой.

С теми вещами мира, которые ты выбрал.

Они тебе нравятся, и я пытаюсь понять

почему? Эти книги, эти запахи, эти звуки…

Всяческие откровения бытия.

Олди, «Чайф», и «Последняя лента Крегга».

Интересно, где ты видел спектакль Беккета?…

Я придумаю тысячу уловок и запах сандала

будет окутывать меня тобой.

Я ведь не могу позволить себе роскошь –

твои сильные руки на плечах,

пусть это будет выбранный шарф (розовый,

голубой, или черный с желтою звездой).

Я не узнаю вкуса твоих губ, только вкус любимых

тобой конфет. Как странно, что может

вкус рассказать о тебе, и конфеты ты не любишь,

если кислый барбарис иногда.

Сорт табака (отдушка черносливом), если бы были деньги.

Я буду заходить в табачную лавку

и, может, подарю тебе на день рожденья,

оставив себе крохотную щепотку, спрятав ее в меха.

Лучше нет средства от моли, чем горсточка табака.

Я окружусь тобой, завернусь в твои вкусы и привычки,

И таким странным образом буду принадлежать тебе.

Не нарушая приличий или границ собственной клетки?

Только обо мне самой ты не узнаешь того,

что я не похожа на тебя совсем.

Впрочем, оно мне это надо?

Спасение от одиночеств в руках одиночек.

Они много-много думают, как бы стать

еще более одинокими.

Вот в этом то и дело.

Танцы серебряных журавлей

До судорог всё сведено

И чаша пролилась,

Не пригубив.

Не погубив.

Не полюбив.

Любовь исполнилась.

До дна.

Жизнь начинает наполняться снова

И танцы под луной основа,

А нити букв космический челнок,

Полётом рук моих отпущенный

В пространство, соединять всех

Дилетантов, однажды

Меченых судьбой.

Ты привыкла к образу в душе.

За много лет он испарился.

И вот новый образ – свято место пусто не бывает.

Пусть говорит – слушай, внимательно слушай.

Не отвечай – он тебя не услышит, привыкай –

он не ответит, когда будет жить

лишь в твоей душе и памяти.

Чем больше ты узнаешь и запомнишь,

тем полноценнее будет хранимый образ.

Нежный танец безумного дня

Серебряным журавлем танцуешь,

окаймлённый искрами снега.

…Эти сложные движения

восточных боевых искусств,

плавные и стремительные…

Вечно называют такими

длинными-предлинными словами,

сложными-многосложными,

как венгерский город Секешфекешвар.

Ты балансируешь на одной ноге

и расплескиваешь,

и заплетаешь пряди воздуха.

Я…

Я счастлива – журавлиный танец исполняется «росомахой» и для кого.

Точнее, ради кого (Радостно почему/кому. Дательный. Дано и отдано).

Не было меня – зрителя, созерцателя – не было бы вдохновения.

Спасибо, я ценю этот танец. Он прекрасен. Самое прекрасное за этот вечер.

Он, как нежное утро безумного дня. Безумно небрежны, необузданно уверенны и экстремально юны. И всё?

И всё, и никакой любви. Эпатаж и ярость, и робкая надежда, так и не рискнувшая проклюнуться сквозь чашелистик цинизма. Только ласковые стихи о другой женщине. Читаешь мне – совсем другой женщине.

Впрочем, может народ прав – «все бабы одинаковы», тогда, может быть, и обо мне напишешь… (Неласковая и злая взлаивает родная. А добрая, так чужая).

…Несешься и увлекаешь, как Ниагара. Будь мир нереален: Ниагара на третьем этаже хрущёвки, да смыло бы всех соседей (что мешают жить) к чёртовой матери.

Ты знаешь, – хорошо, что ты не заперт, как в доме без хозяев двери.

Ты знаешь, почему ты не заперт? Ты – зАмок! Пугающего масштаба. Тебе надо – орлиную стать и герцогскую карету – иным делать нечего.

Я – королева без королевства, ты угадал.

Но в заброшенных замках всегда уйма нечисти. А у меня – ни святой воды, ни креста, ни свинца с серебром. Только теплая слеза и протянутая ладонь.

Иллюстрация независимости объекта любви от влюбленного субъекта

Видишь, в небе облако – оно мое.

Но я не могу его взять в руки и провести по нему губами, ощущая нежность и растворимость.

Я не могу приказать ему: “Не исчезай!”

Или даже крикнув: “Эй, спустись пониже, переместись вон к той ели”, я ничего не достигну, я не могу ничего...

Я не властна над ним, но я люблю его и знаю – это мое облако.

Ты – моё, облако, ты плывешь по воздушному океану неведомо куда, а я провожаю тебя взглядом. Скоро, рано или поздно, ты растворишься в синем... И мне будет без тебя как? Как будет мне без любимого моего облака. Окидываешь горизонт – он бессмысленно пуст и некого погладить взглядом. Впрочем, что мне было от этого облака? Тепло на душу и светлее на сердце. Но даже земные журавли улетают, а уж что говорить об абсурдных объектах любви.

Но я все-таки знала – это мое облако, мое – я любовалась им, думала о нем, видела в нем – то пузатого кролика, то замок Фата-Морганы, то паруса бригантины... И всё, что было в нём – было моим видением его и по сему облако мое безраздельно и навсегда, ведь все остальные видели его совершенно иначе, если видели вообще: мы ведь редко смотрим в небо.

Только, может быть, тогда, когда стремимся к любви.

Эстеты – ранний Хусаинов и вечный Северянин

Неотправленное письмо малограмотному респонденту-оппоненту

Огорчил ты меня опять: «прочел «Ночных пловцов», понял, что А. Хусаинов такой же плохой поэт, как Северянин».

Ну, что за напыщенность? Никакой естественности, сплошные писарские завитушки, настойчивое сведение конкретного к метафизическим разглагольствованиям придает твоему письму оттенок непрошибаемой глупости, подросткового гипер-псевдо-интеллектуализма, призванного скрыть собственное невежество в вопросах конкретных и определенных. Это и есть демагогия в самом прямом и точном значении этого слова. Вопросы философские, духовные, литературные суконно обрываются. А вот подборка «та же самая, что на УФЛИ». Вопросы практической жизни (спросил бы хоть про гонорар) заменяются примитивной болтовней и морализированием на отвлеченные темы. Типа с кем бы сравнить? Айдара Хусаинова с Игорем Северяниным.

Дорогой мой ******, нет, дешевый. Дешевый мой, Северянина вы не прочитали, и «Ночных пловцов» Айдара не прочли, впрочем, также, как и Библии. Хотя возможно читали.

Изначальный дефект вашей духовной культуры проявляется в том, что вы хотите вжиться в образ некоего интеллектуала, что со всеми на короткой ноге. Нет никакого вашего внутреннего состояния. Реальные человеческие проблемы жизни заменяете проблемой их ситуационного воспроизведения – постоянно смотрите на себя со стороны, постоянно обеспокоены достаточно ли вы полемичный и передовой. В такой искаженной позиции созреть почти невозможно. Ваше внутреннее «Я» почти лишено солнца искренности из-за наращивания дутой значимости. Юношеский экстремизм есть защитная оболочка. Но не надо его применять ради демонстрации «красного» словца, которое в данном случае было чахло-синюшное. Надо ради того, что болит на самом деле – вас, красивого, девушки не любят. Вас, умного, ровесники не понимают. Тишина и темнота в вашем маленьком городке – так хочется завыть. И это было бы честно, так и сделал Рома Файзуллин.

Но, нет, вы же серьезный – «у меня молочные зубы уже поменялись, поэтому я буду рычать, пусть ценят меня как бойца-критика». А критики – не драчуны. Они, если, конечно, хорошие, – аналитики, неким образом еще хирурги и патологоанатомы. И они разбираются в устройстве организма литературы.

А тут надо учиться и вникать. Маркер вашей безграмотности то, что вы Северянина посчитали плохим поэтом. Он прекрасный поэт, просто ниша, занимаемая его стихами, кружевная. Кружева не едят и не пьют, как знамена над баррикадами не воздвигают. Ими тонкую радость невесты, или тихую жизнь украшают. Отчего он выбрал такой путь в искусстве? Лев Толстой был им возмущен: «Чем занимаются, чем занимаются… И это – литература? Вокруг – виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них – упругость пробки…» При его безумно трудной жизни человека Лотарев зачем-то стал Северяниным – поэтом скандальной изысканности и невероятной известности, гораздо большей, чем у Демьяна Бедного или других обличителей тирании и мерзостей жизни. Это очень трудно быть изысканным в то время, когда ты бедняк, а не Ида Рубинштейн, дочь миллиардера. Живешь тяжелой жизнью, но в стихи, в вечное переливаешь только восхищающие тебя мгновения – дивное в строчках возвращается к людям и они заново переживают эстетические радости, казалось бы утраченные навсегда в окопах со вшами. И вши истребляются людьми, рано или поздно.

Да, обычно люди, как Лев Толстой вырабатывают свои правила на этическом начале. Их правила – правила возмущения ужасным. Не суй пальцы в розетку – ударит током! Но есть другие, энергетически другие люди. И их правила сохранения жизни – эстетические. Красивое и приятное успокаивает нервную систему, классическая музыка повышает интеллект ребенка! Люди с сильным эстетическим чувством редки и даже непонятно, как все-таки они умудряются возникнуть в нашем жестоком мире. Они, Северянин – ярчайший пример, вырабатывают свою форму, свою линию поведения на эстетических началах. Отсюда некая придуманность – продуманность внешних и творческих манер, несообразных с окружающей социальной жизнью. Эстеты есть некое произведение искусства во временном процессе. Чем выше и духовнее эстетическое понимание действительности, тем сложнее, глубже и провокационнее для толпы играемая эстетами роль. Изгоняется хаос непосредственности, вырабатывается ритм поведения, некий одухотворенный лик.

И я согласна с вами в том, что «Ночные пловцы» Айдара Хусаинова содержат эстетическое начало гораздо в большей степени, чем этическое. Но впоследствии в других своих книгах он исправился, почти… Хорошо, что почти, а не совсем. Потому что именно ранние стихи Айдара про запах жасмина «пошлите мне девочку с нежной душою» я помню до сих пор. А из социальных поэтов-правдорубов той нашей эпохи ни строчки. Эмиль Верхарн писал «Ненависть – любовь косных и жадных сердец».

«Любви божественные спички, ждут жеста резкого, чтобы затлеть. От медленной возни, от глупости чужих критериев сыреет, осыпается вся сера. И чиркай, и не чиркай голой палочкой огня живого не разжечь». Перестаньте быть троллем 80-го уровня. Начните с первого уровня эльфа, но в реальности. Вы ведь уже знаете, как это больно быть. А быть эстетом-интеллектуалом еще и очень сложно. Засим прощаюсь с вами, и остаюсь с любовью к хорошей поэзии, на каких бы началах она не базировалась.

Уфа, 2010 год.