Моя литературная жизнь. Часть семнадцатая

Наталия Азарова позвонила сама и приехала, в долгий ящик не откладывая. Я показала ей свой сайт, рассказала о неофициальной культуре. Тогда она знала только Геннадия Айги и влиянием, как в десятых годах, не обладала. По сапогам цвета баклажана я поняла, что это человек с деньгами. И потому насторожилась. С богатыми хлеб делить – голодному быть.

– Я перфекционист, – сказала Азарова.

Это и так видно было.

Меня больше заинтересовал ее спутник, художник Алексей. Я показала ему некоторые свои работы. Кривоватых, по выражению Андрея Цуканова, ангелов – в том числе. Рефлексия была у меня на лице, а у настоящих художников рефлексия не в почете. Либо пишешь, либо нет.

– Вот так и рисуй, – сказал он, посмотрев на ангелов с косыми и разного размера крыльями. Но в них было нечто ангельское.

«На Середине Мира» оживил контакты с людьми, с которыми я только здоровалась. Например, Иван Ахметьев. Он составил свой подбор стихотворений и дал довольно дельные замечания по уже имеющимся публикациям. ДК сказал мне, что Иван библиотекарь, но я уже по переписке поняла, что имею дело с коллегой. Хотя Иван по образованию технарь.

Со временем Иван Ахметьев займет лидирующую позицию среди специалистов по неофициальной поэзии. Плотный, с настороженным взглядом крупных карих глаз, неброско одетый, обманчиво мягкий в общении, но со взрывной эмоциональностью, Иван производил не самое приятное впечатление. Но иметь с ним дело было приятно. Он мог высказать свое мнение, часто резкое, однако информацию давал сполна и точно. Тот случай, когда занудство приобрело эстетичную форму.

Его труд «Русские стихи 1950 – 2000 гг.» вызвал множество возмущений и радости в жж. Труд был колоссальный, но, если вспомнить, что Иван много лет собирал все последовательно и укладывал листок к листку, часть тяжести труда исчезнет. Меня как поэта в этой антологии нет, хотя в антологии «Поэзия народов России», которую составлял Леонид Костюков, мои стихотворения есть. Эта антология вышла в 2005, а в 2009, когда появилась антология Ахметьева, меня, стало быть, уже не было. Я тогда подскочила от возмущения: как это так это, что меня нет? Потом вспомнила об Ахметьеве и неофициальной культуре. Он как-то особенно радел за ее чистоту, туда же и сайт РВБ. Кстати, отличная была работа.

Так что я сдулась, толком не надувшись, вспомнила квартиру Аронзона (а потом Феликса Якубсона) на Шпалерной, Владимира Эрля, Петра Брандта, Драгомощенко, и даже успокоилась.

Кстати, и это важное «кстати». Владимира Эрля я видела в один из приездов в Петербург и даже была у него в гостях в квартире на Черной речке. Тогда шла речь об издании стихотворений Леонида Аронзона, а на меня возложена была миссия передать Эрлю дискету с редактурой.

Эрль оказался красивым мужчиной. К тому же рыжим, а у меня необъяснимая симпатия к рыжим. Возраст его привлекательности не умалял, но было видно, что здоровье уже подвело. Он прекрасно знал рок-музыку, в частности фолк. И мы слушали, за кофе, которое Эрль готовил любовно, ирландцев «Стили Спен». Эрль любил всякие редкости. Потом он оказался прекрасным рассказчиком. Было весело вместе с ним попинывать в разговоре «булочки с джемом» – англичан и радоваться за ирландцев. Лучшего рассказчика я не помню в своей жизни. Он был как привет из древней Ирландии, которую я и теперь обожаю. Голос у него был как тигриное мурчание. А потом я прочитаю книгу «С кем вы, мастера культуры?». Это кардинальная для литературы нулевых и десятых книга. И довольно полная картина ленинградской литжизни.

Вдохновленная Ленинградом, я решилась сделать публикацию стихотворений Елены Шварц по так называемой «Белой книге» – наиболее полному собранию ее трудов. «Белая книга» была у Данилы Давыдова. Я приехала за ней, а там, уже на новой квартире, оказались последствия пьянки. Из-под пледа вылез огромный человек с прекрасными волосами и глазами грека: Дима Данилов. Давыдов сказал, что Дима учится в семинарии.

Надо сказать, что вторым моим опытом эссеистики была работа о книге Марианны Гейде «Слизни Гарроты». Гейде получила «Дебют» и считалась восходящей звездочкой. Впрочем, как и Дина Гатина, которая тогда где только не выступала. «Пальто, пальто, биеннале». Это строчка из Гатиной.

На идею написать о «Слизнях Гарроты» навел меня Соколовский, и я решилась на этот эксперимент. Эссе вышло крупным. ДК взял его, кажется, в «Текст Онли». Сама я в этой работе до конца уверена не была, но это был шаг.

Итак, я держу в руках «Белую книгу» Елены Шварц, а из-под того же пледа, что и Дмитрий Данилов, появляется бледное худое создание, напоминающее слегка фигурки Джотто, и говорит мне на голубом глазу:

– Вы не любите мои стихи.

Да что ты будешь делать. Но Марианна Гейде не Елена Шварц. Впрочем, «дебютанты» любили поиграть в монстров.

Я уехала с «Белой книгой» в сумке. Гейде я больше не читала.

В один из вечеров в Чеховке состоялся забавный разговор, укрепивший шапочные знакомства. За столиком в буфете сидели Леонид Костюков, в светлой куртке с широкими рукавами, в стиле восьмидесятых, весело-ироничный, и Дима Григорьев, в котором за версту было видно волосатого. Леонид и Дима беседовали о чем-то петербургском. Я вставила слово, и разговор скатился к Сайгону, а Леонид только слушал и улыбался.

– 1988, БГ – 35, – сказала я, как будто там была. Но Дима точно там был, и его очки покрылись испариной воспоминаний.

В этот момент в буфет вошел худощавый человек в потертой косухе, с длинными волосами с проседью. «Еще один волосатый», – подумала я. Это был прозаик и критик Олег Дарк. Помнится, у него была странная улыбка: куражливая и вместе трогательная. Тогда я не знала, что это судьбоносная для меня встреча.

Разговор перешел на рок-музыку. Затем на женщин.

Леонид не только умел слушать, но и рассказывать.

– Например, как говорит парижанка назойливому ухажеру: жаме! Вот так просто: жаме! И не смей больше. А в Австрии и Германии женщины в этих случаях говорят: ауфгешлоссен. Это значит: все, ушел.

И Леонид сделал крылатый жест.

Кажется, так звучали те слова. Этот пассаж был связан с новыми языками в поэзии и с отношением к ним Леонида.

В это время возле стойки буфета какой-то чудило с двумя крестами на шее тискал незадачливую аленушку.

Лето 2006 вспоминается и презентацией «Воздуха» в «Билингве». Тогда я уже знала и Анну Голубкову, но слегка. Тогда ставки были на новые имена: Линор Горалик, Юлия Идлис, Татьяна Мосеева и еще многие. Женских имен было много. Я даже написала несколько маленьких пародий на стихотворения популярных поэтесс, а ДК разместил их.

День клонился к вечеру, свет был мягкий. Я была разодета. Не посчитавшись с доходами, когда-то купила свитер с невысоким горлом из тонкого льна, в сетку. Смотрелся он пафосно, но мне того и надо было. Изделие было дорогое, авторское. Напротив меня сидела Анна Голубкова, которая представляла полную по внешности мне противоположность. Я в молочном, слишком женственно, и обруч с жемчугом в волосах. Анна – со стрижкой, в шортах, весело пацанистая. Мы болтали.

ДК подошел, оглядел нас обеих, оценил разницу и сказал, положив на стол два номера нового журнала:

– Членам конвенции.

Новый «Воздух» казался оптимальным журналом: разнообразие поэтических голосов, строгая концепция, рецензии и «объяснение в любви» одному поэту. Все это было не для меня и не про меня. Но у меня немало публикаций в «Воздухе». Так что ДК снова показал отличное чувство баланса.

Сам ДК к тому времени расцвел. В нем появилась особенная роскошь и даже некоторая вальяжность: темные локоны вились, очки задорно поблескивали, а в подборе одежды ДК равных нет. Он был и эпатажен, и как-то легок, так, что эпатаж не казался чем-то нарочитым. Пошлости в нем не было, а было нечто вроде дендизма. Это были, вероятно, его лучшие годы. Интервью с ним появлялись то там, то тут, снабженные завидными по качеству и удачности фото, он вел популярный живой журнал. Все это стоило нескольких «Вавилонов».

Не могу не упомянуть о тихом гении всех предприятий ДК, программисте Дмитрии Белякове. Он писал прозу, она есть на «Вавилоне», но он как-то не стремился в пул авторов. Беляков изредка появлялся на вечерах, длинный и тонкий, с медного оттенка волосами, был молчалив, но довольно часто улыбался. Про него ходили невесть какие сплетни, но я лично помню только, как он довольно осторожно задал мне пару вопросов о том, как переживает женщина. Для писателя вопрос естественный. Но в его гибкой фигуре было нечто коварное. Он напоминал волосатых из семидесятых годов – понятно, не наших.

Этот вечер памятен и тем, что перед самым началом вошли высокие во всех отношениях люди: Месяц, Илличевский и Вишневецкий. Андрея Таврова тогда я увидела впервые. Это была первая встреча с «Русским Гулливером». Писатель Александр Давыдов, мощная черноволосая фигура, кажется, немного раньше подошел. Это было как появление рыцарского ордена, чем я долгое время «Гулливер» и считала. Конечно, нужно писать полностью «Русский Гулливер», но название как-то само собою стало сокращаться для краткости в «Гулливер».

Продолжение следует…