Дневник ИХТИКА. Часть тридцать пятая

30 ноября 2003 г.

Я был на свадьбе у друга детства. Вокруг был априори доброжелательный народ, как осаждённые в крепости они были дружны и заодно; я ходил среди них, я был с ними, я был «свой», я был что называется «в теме». Может быть, так всё и нужно, но я уже взрослый, я окреп, я могу заменить что-то на что-то. Но нет, всё это блики-блики, матрица, то бродят не люди, а нечто стихийное, роботы, всю жизнь повторяющие на своём азиатском наречии свои средневековые поговорки. Ничего это не значит, что их так много. Каждый просит слова, чтобы с гордостью похвалиться перед остальными чем-то ужасно смешным, но всё-таки вызывающим сочувствие. Они говорят про какое-то дерево, которое нужно вырастить, про постройку сооружения, которое они называют домом. Как можно до седин, нисколько не уставая, играть в клоунов и не видеть себя в «зеркалах».

Попробуй отделить собаку как идею, как то, что крутит глазами, переставляет лапы и виляет хвостом от самой этой шерсти, от костей, от мяса; не смущайся тем, что она умело движется и естественно, просто она привыкла... Не в силах наколоть вилкой зелёную горошинку, я обвожу эту толпу взглядом и больно ударяет мысль: они придут и уйдут, но и ты уйдёшь вместе с ними. Совсем я внекультурный тип, не люблю людей, одобряю выкладки Томаса Гоббса про всех против всех. Кажется, я уже изрядно перебрал и в глазах появился идиотический смех, задняя мысль и мелкие барашки, поэтому, наверное, соседи по столу не смеют вступать со мной в разговор; а я продолжаю сам себе наливать и пить. Я не жалею, мне весело снисходительно, мне весело самомнительно, мне весело одиноко.

Я сижу спокойно, трогая руками область лица, но постепенно подкатывает... и я начинаю чувствовать, как накатывает во мне тошнота. Как заведённый, заклинаю себя: никого осуждать, осуждать никого.

Тост: мужчина всегда должен быть способен защитить, оберегать свою женщину и близких, только тогда он и будет считаться состоятельным и настоящим. Кто-то во мне сразу же начинает философствовать: от кого защищать? – конечно, от недоброжелателей. Но какого рожна? Принц учил нас, что только отсутствием ненависти уничтожается зло. Это какая война и чья? Может быть, вы ошиблись? Я ничего никому не должен, но я также имею право пошалить, когда мне вздумается, не так ли?

Жизнь – она прекрасна, а вы так молоды, так подходите друг к другу, совет да любовь, да все прочие тёртые пошлости, которые напечатаны на ворохе подаренных вам открытках, вот и думай потом – судьба ведь, и весна, и много денег, и квартиру, машину, и холодильник. И голоса детишек в доме чтоб не смолкал. Дай бог воспитать, выучить, в люди вывести. И шкафы, и пыль в них, и мышиный вальс по ночам и мечты о любовнике. В общем, живите счастливо, всё у вас впереди, много-много.

Тамада на пару с ди-джеем продолжают дискредитировать песни моего народа, перемежая их скабрезными шуточками и конкурсами на раздевание.

Я наблюдаю за незамысловатыми движениями танцующих бесформенных женщин. Некоторые из этих стареющих подвыпивших женщин то и дело пытаются продемонстрировать оставшийся у них запас сексуальности.

И встаю ли я, вскормлённый неволей орёл молодой, отвожу ли глупышку-невестку-белоснежку в сторону или только её свидетельницу и желаю ли я приватно. Я желаю... Хм. Почему я, и почему вам, и почему именно желаю? Всё наоборот, от грязнейшего в этой местности сердца, от души. Уже мой изрядно охмелевший сосед через один стул начинает раскачиваться на своём месте, то улыбаясь при этом, то хмурясь, начиная невнятный разговор с самим собой, я разбираю только слова: «ну и что, ну и что же», так как он часто повторяет их как бы вопросительно и в то же время утвердительно.

И родится дитя, и все родственнички вроде бы будут хотеть посмотреть на него. Но только не я, понимаешь, люди такие, если что не так, ведь совсем малое, скажут сглазил недобрый, тёмная сила. Я всего лишь, пока никто не видит, в коридоре отрываю у подарочного букета лепесточек розы и прячу его между страниц первой попавшейся книги в шкафу. Из кухни доносится принципиальный спор на тему того, можно ли, допустим, фотографировать новорождённого, или такие вещи возможны только по истечении, допустим, 40 дней после рождения?

Когда-нибудь, открыв ту книгу, ты наткнёшься на хрупкий лепесток, когда умрут все те, кого ты и не помнишь даже...

Я отрываю кусочек бумажного полотенца, аккуратно складываю его вчетверо и начинаю вытирать сперва боковые зеркала, потом передние окна, потом фары. После чего беру немного снега, чтобы вытереть им оставшуюся грязь на перчатках.

Но свадьба в деревне, но холод неимоверный, но бескрайние заснеженные поля и взгляд от сигареты в тёплой машине в окно на дверь школы, где красный плакат запорошенный, извещающий не о конце ли света, нет, о выборах – “Һайлау көнө” на таком-то одномандатном избирательном участке. Это демократия, детка, но присмотрись внимательнее политпросвещённый юноша. Ворочая во рту прикушенным языком, встал гордо и курю на крылечке этой самой школы, где устроили пункт голосования. Эту ночь отец просидит на телефоне, поздравляя своих московских коллег-журналистов с победой либерализма в Башкирии, диктуя им точные цифры итогов голосования.

Простая незначительная перестановка вещей, сделанная кем-то в моей комнате во время моего отсутствия в городе, может окончательно вывести меня из себя до такой степени, что я начинаю всерьёз подумывать о смерти. Ну не могу я жить вместе с вами, сограждане. Оттого, что вы так невежественны, потому что хотите заставить меня тратить мою жизнь на возню с атомами этой планеты, но вечны остаются атомы, а не вы. Я не хочу перечислять ваши темы, это уже слишком непереносимо, не хочу видеть ваши жующие рты и суетливые как бы урвать морды.

Иногда хочется выделить в толпе понравившееся лицо и бить... бить до исступления, до кашицы.

Вокруг меня, оказывается, столько идиотов живет. Почему я раньше не замечал, что их так много.

«Что бы ни случилось, мы дети мерзляков, мы всегда здоровы, ты всегда здоров. Мы не боимся холода, мы любим докторов, которые кастрируют кошек и котов. Когда морозы постучат в окно, мы не боимся ветра, нам все равно. Мы закрываем дверь, мы закрываем дверь. Мы дети кастратов, мы дети мерзляков, мы дети дураки из страны Будь здоров, мы добываем ток из шкуры котов. Если дует ветер, ты всегда готов, ты закрываешь дверь, ты закрываешь дверь».

Меня охватывает неописуемая гадливость и тошнота. Голова отворачивается куда-то в сторону, рот открывается на всю ширину, язык высовывается до упора и меня выблёвывает каким-то нечленораздельным звуком: «Бе-э-э!..»

Сперва я начинаю часто дышать, потом рычать и чуть уже не вою. Надо, пожалуй, распустить слух среди знакомых, что, мол, былое сотрясение мозга, психические отклонения, лечился и проч. Тогда бы все перестали обижаться на меня, на мои высокомерные выходки, и всё было бы понятно и просто. Нервы мои стали ни к чёрту.

Пытаюсь взять себя в руки, успокоиться. Подхожу к окну и смотрю на коробки домов с огоньками окон. Но вспоминаю, что в любых домах сидят в основном бабы, питают прокладки, всегда тщательно и суетливо готовятся выйти наружу, шуршат пакетами, гремят посудой, всю жизнь в возне с барахлом, но выйти ненадолго.

Тогда начинают лезть на меня из своих хрущёвских кухонь все эти толстозадые и полногрудые существа с лошадиными мордами – старушечьи их губы ярко накрашены дешевой алой помадой – обвисшие со всех сторон жиром.

Я знаю, как это бабьё толкается на этих вонючих рынках, как покупает все эти грудинки, вблизи я могу видеть их складки на шее и шарообразные животы.

Среди этих толстых баб я даже дышать нормально не решаюсь, а вдыхаю воздух в этом коридоре как-то как будто нерешительно, будто в меня проникают мелкие частички от них. Придя после своих скучнейших работ домой, жуя, некоторые из них состраивают безумно глубокомысленные гримасы, имея в виду всякую фигню.

Нервно отхожу от окна, сажусь на диван и бессильно опускаю лицо в ладони, но всё равно лезут мне прямо в мозг женские жующие рты, противные, тупые; и с серьёзным видом, сосредоточенно так жуют эту дешевую еду, что продают в супермаркетах эконом-класса. А потом, как старательно чистят свои зубы. И такие паразиты в каждом окне, в каждом доме, в каждом городе и в каждой стране. И каждую весну новые штаммы вирусов гриппа от них лезут в меня. В этих многоэтажках, как правило, бабы как будто спрятались и проводят там свои бесценные жизни. Именно сейчас, дайте мне ядерную кнопку оранжевую, я нажму, чтобы разнеслось всё к чертям, собачьим чертям. Провожу ладонью по щетине, запускаю руки в немытые волосы, с силой сжимаю их в кулаки и мучительно... не знаю куда деться от этого проклятого тела, от всех вас.

Ты же, появившаяся невесть откуда в мой пьяный сон, хоть и говоришь, что с чердака, где голуби, с запахом пива, успокаиваешь меня, прижимаешь к своим губам, смеёшься: не злись, к чёрту их всех, и меня, и тебя, ты только успокойся, всё будет хорошо, и-и... Я приготовлю кофе, попьем вместе, хорошо? Я ещё с большим отвращением отстраняюсь от неё, и вообще не люблю, когда ко мне прикасаются, в такие времена я никого не люблю. Кто ты вообще такая, откуда пришла и что делаешь в моей комнате, в которой всё изменили без меня, что белый свет стал мне не мил? Зачем ты затащила свои сапожки и шубку сюда и спрятала их на евроремонтный немецкий, если доверять рекламе, пластиковый подоконник, быть может, ты тоже хитрая, как все они? Ты что рекламируешь? Зачем ты, забравшись на меня верхом, растягиваешь мою кожу лица: концы губ в стороны – клоун, и края глаз вниз – грустный Пьеро? Зачем кривишь мои губы, взяв лицо в безнежные свои пальчики; зажимаешь мне нос и задаёшь глупые вопросы, щекочешься: «улыбнись, ну улыбнись»? Да не резал я себе вены, просто играл с кошкой, царапались. От тебя пахнет гуталином, ты не моя женщина, уходи быстрее в свой город ангелов, оставь же меня одного, я не хочу ничего.

Все становятся такими незначительными, когда к ним кто-то приходит и задаёт вопросы... «Я намного сложнее своих текстов», – бросает он обиженно, как бы в никуда, но именно для неё. – «Я знаю, я знаю», – успокаивает она его, нежно гладя по нервному плечу.

Включаю и выключаю компьютер и, написав «Что делать», не ставлю вопросительного знака.

Паршивый мир, куда ни глянь. Куда поскачем, конь крылатый? Везде дебил иль соглядатай или талантливая дрянь.

В самом деле, однако, под слоем масляной краски в школе моей, на втором этаже, в конце коридора – неуклюжая надпись: “Some shit, different day (день-другой, дерьмо всё то же). It's a good day to die”.

Мой отец только что, простодушно постучавшись, заглянул в мою комнату, предложил стопку газет, свежих...

Я всегда вынужден, почему я всегда вынужден делать что-то, думать о чём-то, я не хочу так жить, но и иначе жить я хочу ещё меньше; что же мне делать, а? Но я всё ещё продолжаю нервничать и переживать по этому поводу, следовательно, у меня ещё есть время.

(Лексика, синтаксис и орфография авторские).

Продолжение следует…