Морс и стаканчики, или О важном нежно

Святое дело

«Ну, вот, сегодня опять опоздал, – с горечью думал я, быстро шагая по Моховой в редакцию «Звезды» на вечер Татьяны Вольтской. – Ты, Саша, редко вовремя приходишь на литературные вечера, а всё из-за своей несобранности, и главное – из-за глупой мечтательности. Как можно двадцать минут просидеть на краю ванны с намыленными щеками, в одних трусах с безопасной бритвой в руке?! «Ах, Таня Вольтская, ах, Таня Вольтская! Как она прекрасна, как она прекрасна!» Идиот! Где ты, и где Вольтская! Вот теперь и будешь полтора часа стоять на ногах в последнем ряду. И перестань уже повторять про себя дурацкую фразу: «Неву» в Неву, а «Звезду» … ! Критик Топоров когда-то сказал её в пылу литературной полемики, а ты её твердишь почему-то всегда, когда идёшь на вечер в редакцию этой самой «Звезды». Это же неприлично!»

Я перешёл улицу Пестеля, и через пять минут, взбежав по высокой лестнице на второй этаж, открыл дверь и вошёл в широкий коридор. В конце коридора, у входа в небольшой зал, где и проходили литературные вечера, стоял высокий человек, в котором я сразу узнал поэта Женю Мякишева. Он курил, а увидев меня, широко улыбнулся.

– Привет, Либуркин! Ты опоздал.

– Давно началось?

– Минут двадцать.

– Гуревич, Бауэр, здесь?

– Нет никого, и девчонок симпатичных нет. Одни какие-то старики.

– Ладно, пойду, послушаю.

– Иди, а мне что-то скучно стало, – ухмыльнулся поэт.

Я вошёл в зал. Публики было много. Она теснилась между двух столов: на левом – заранее приготовленные закуски и бутерброды, прикрытые полиэтиленовой плёнкой, под правым стояла изрядная батарея бутылок с водкой и вином. Впереди, на стульях, расставленных в три ряда, сидели дамы, в основном элегантного возраста. Все места, разумеется, были заняты.

– Ничего мне не надо, – с выражением читала поэтесса, – пусть умирает звезда,

Не исполнив жалких моих, никому не нужных,

Безобразных желаний, стыдящихся на уста

Приходить. Ее смерть прекрасна и ненатужна…

«Как же она красива, – думал я, – фигура, ноги, лицо… только вот подбородок… а что подбородок? Не придирайся, Саша! Красивый, волевой. И стихи у неё – замечательные».

И как будто в ответ, Вольтская прочла:

– Снег умирает, будто роза,

Что кинута ветрам на милость.

Разбросаны деревья косо,

И ваза воздуха разбилась…

«Да. Вольтская прекрасна, – снова подумал я, – а что, если пригласить её на свидание? Конечно, скорее всего, она вежливо и виртуозно пошлёт меня куда-нибудь подальше… а если – нет? Если не пошлёт? Может, она по ночам плачет в подушку от одиночества и тоски? Подойти, когда никого рядом не будет, и сказать: “Таня, что вы делаете в субботу вечером? Давайте пойдём в кино!” А вдруг она согласится? И если согласиться, мы не пойдём гулять по Невскому и смотреть французскую драму. Это пошло. Мы встретимся днём, на Васильевском острове. И пойдём бродить по линиям. Седьмая… четвёртая… я покажу ей свои любимые дома. А потом в какой-нибудь китайский ресторан. Через два дня мне должны дать премию. А если не дадут? Тогда займу у Севы Гуревича до получки. Он добрый. Вечером в гавань, на набережную, там красиво. Огоньки, огоньки…».

Я задумался. Кто-то коснулся моего плеча. Мякишев.

– Прикрой меня, – тихо сказал он.

Присев возле стола, поэт проворно раскрыл рюкзак. Рука его потянулась к бутылкам.

Никто не обращал на нас внимания. Все слушали Вольтскую. На меня обернулся стоявший впереди седой мужчина. Глаза его возбуждённо сверкали.

– Таня сегодня в ударе, – сообщил он, – как читает!

– Да, – согласился я, расправив плечи, – просто блеск!

– Таня Вольтская – прекрасный поэт, – подтвердил Мякишев, поднимаясь во весь рост, и закидывая на плечо рюкзак, в котором предательски звякнули бутылки. – Я это всегда говорил!

Мужчина взглянул на него с подозрением, но отвернулся, ничего не сказав. Женя стоял рядом до конца вечера, лицо его было спокойно. Начался фуршет. Я выпил водки, поискал глазами Мякишева, но его уже не было, а потом посмотрел на Вольтскую. Она сидела за столом и раздавала автографы. К ней выстроилась очередь.

«Нет, – решил я, – свидания не будет».

Я ещё выпил, и вышел покурить на лестницу. Поэт ждал меня, прислонившись к стене, и покуривая самодельную сигарету.

– Уходим, Либуркин, или ты хочешь остаться?

Мы шли по Моховой, к Фонтанке, освещаемые красным закатным солнцем.

– Бог нас накажет… – сказал я.

– За что, Саша? За пару пузырей? Там ещё много осталось. Если хочешь знать, стащить выпивку с фуршета – это же святое дело! Высокий, благородный поступок.

– Мы украли водку у поэтов, Женя.

– Разве это поэты, Саша? – с упрёком возразил Мякишев. – Это я, Женя Мякишев, я – поэт. А они… так… пыль, ерунда…

Он обнял меня за плечи.

– Ты ещё крепок, Либуркин, ты молод душой… ты ещё увидишь, как их всех… всех сметёт с лица земли безжалостный вал времени!

– Тебе легко говорить… а для меня теперь… всё кончено.

– Что кончено? – не понял поэт.

– Я сегодня хотел Таню Вольтскую на свидание пригласить…

Он внимательно посмотрел на меня.

– Ты влюбился, Либуркин. В кого? В Вольтскую? В эту старую унылую вешалку?

– Не говори так, Женя. Ты её не знаешь. Она прекрасна.

– Слушай, давай я с Севой поговорю. Ну, зачем тебе Вольтская? Мы познакомим тебя с молодой двадцатидвухлетней поэтессой. К тому же Либуркин, подумай сам, где ты, и где Вольтская… Ты же шлимазл, бедняк, вата… а она – корреспондент радио «Свобода», надежда русской интеллигенции!

– Ну и что! – с вызовом ответил я.

– Поверь, Саша, у тебя не было шансов, она бы всё равно с тобой не пошла. Держи бутылку, – сказал он, когда мы подошли к мосту через Фонтанку. – Держи… заработал! Ты хорошо ассистировал!

Женя снял рюкзак и раскрыл его.

– Смотри, Либуркин, я всё по-честному поделил: тебе водка, а мне – сухое…

Он обнял меня на прощанье, и виновато сказал:

– Ну, ты же знаешь, я крепкое не пью.

 

Так и не встретил

Брату Павлу

– Слушайте, нужно ещё где-нибудь посидеть и выпить, – сказал писатель Игорь Кузнецов, когда мы после презентации вышли из музея и направились к воротам. – Такое солнце, так хорошо и тепло, будто сейчас не осень, а весна.

– Это было бы кстати, – подтвердил поэт Амирам Григоров. – Домой не хочется.

– Тогда нужно зайти в магазин и взять бутылку коньяка, – решил мой брат Павел.

– Коньяк есть, – ответил я, доставая бутылку. – Ирочка Витковская подарила.

– Французский! Саня, она в тебя влюблена!

– Н-е-ет… просто она добрая.

За воротами мы остановились.

– Ну, что, куда? – спросил я.

– Тут, в двух шагах магазин, – сказал Павел, – возьмём морс и стаканчики.

– А потом?

– К памятнику Алексею Толстому, – предложил Амирам. – Там очень удобно: классик, скамейки, уютный сквер. Нас особо не видно, но зато мы увидим, если вдруг нагрянут менты. Только, чур: никаких разговоров о политике.

– Конечно! – воскликнули Игорь и брат почти одновременно.

Минут через пятнадцать, с морсом и стаканчиками, мы пришли в сквер и расположились на скамейке. Рядом рылись в урне два бомжа, громко о чём-то споря.

– Надо дать им что-нибудь, а то покоя не будет, – сказал я, доставая из кармана деньги.

– Дай мне, ты не умеешь.

Павел отсыпал бомжам мелочь и что-то негромко сказал.

– Спасибо, братан, мы понимаем…

И через минуту, собрав вещи, они исчезли.

Открыли бутылку, и стали пить коньяк, запивая прохладным вкусным морсом. Выпили за удачную презентацию моей книги, за Алексея Толстого, за Ирочку Витковскую, за здоровье издателя книги, поэта Вадима Месяца, а потом и за здоровье всех присутствующих.

Разговор коснулся женщин, и мой брат задумчиво сказал:

– Давно, в юности, я прочитал книгу воспоминаний поэта Пабло Неруды «Признаюсь: я жил». Там есть один эпизод… Дело было в Париже. Неруда и его друг в каком-то кабаке встретили женщину, не помню, но, кажется, русскую. Они привели её к себе в гостиницу, Пабло пошёл в свою комнату, спать, а его товарищ уединился с этой случайной подругой. Часа через два друг Неруду растолкал: иди к ней, ты тоже должен это попробовать… и оказалось, что в её объятиях, в её лоне, было какое-то невероятное, необыкновенное наслаждение! Утром они решили, что им нужно сейчас же от неё бежать, иначе – оба погибнут и пропадут навсегда! И оставив ей почти все деньги – ушли.

Может, оттого что я был молод, но на меня этот рассказ поэта произвел сильное впечатление. Мне кажется, я потом всю жизнь мечтал встретить такую же необыкновенную женщину. У меня их было много, очень много… и падших, и порядочных… но такую, как у Неруды… так и не встретил!

– Я думаю, у неё был туберкулёз, – сделал вывод Амирам. – У всех больных туберкулёзом повышенная сексуальность, и у мужчин, и у женщин.

– У больных туберкулёзом? – удивился я, – никогда об этом не слышал.

– Есть ещё коньяк? – спросил Павел.

– Нет, пустая, – ответил Игорь, продемонстрировав бутылку. – Всё хорошее, увы, кончается. Кстати, сегодня день рождения Есенина…

– Точно! – хлопнув себя ладонью по лбу, воскликнул брат. – Как я мог забыть!

– Тогда на Тверской, к Есенину, – решил Амирам. – Поболтаем, покурим… почитаем стихи. И попьём где-нибудь кофе!

 

Подготовил Алексей Кривошеев