Дневник ИХТИКА. Часть тридцать четвертая

24 октября 2003 г.

Сегодня выпал первый снег. Заметив свою маму в автобусе, я подхожу к ней сзади и слегка трогаю её за плечо. Она непонимающе смотрит на меня какое-то время, а потом сбивчиво говорит, что меня как-то не узнала сразу. В автобусе тепло, дедушка с ласковыми голубыми глазами в военной шапке-ушанке говорит рядом сидящему весёлому парню: «Я в Заполярье шесть лет прожил. Пошли ко мне, фотографии покажу...» Мама в моём присутствии чувствует себя неловко. На мокром полу лежит блестящая сломанная женская заколка для волос. Пассажиры, не замечая, наступают на неё, и она ломается на части. Я изысканным жестом снимаю длинный волос со своего кашемирового пальто, проговаривая про себя имя какого-то профессора, чтобы не забыть. Кто? – Конь в пальто.

Я ем ювелирно нарезанную папой декоративную капусту «кольраби» и слушаю грустные протяжные башкирские песни о том, как на лугу бегал жеребёнок, о журавлях, улетающих осенью в тёплые края, о 15-летней смуглянке, выданной какому-то престарелому бею в очередные жёны и которая с горя идёт топиться к тому же самому замёрзшему озеру, на котором она так любила наблюдать за этими гордыми белыми птицами. В том краю руки у девушек всегда так холодны. А любовь – это дремучий лес (ҡуйы урман). Песни эти мне секретно (эфирный винчестер во время профилактических работ) переписал мой школьный друг, звукорежиссёр из фонда башкирского гостелерадио.

У меня вообще есть мечта принять участие в съемке фильма-эпопеи про историю борьбы башкир за свою свободу. Про колониальные экспедиции русских, постройку крепостей и заводов в уральских горах, восстания и их подавление, побеги предводителей в казахские степи от карателей. О трагической судьбе лидеров: Карасакала, Батырши, Бепени Торопбердина. Смерть друзей детства и предательство союзников. Степь и разливающаяся по ней мелодия курая.

Прокручиваю в памяти скамейку, холодный ветер, противную водку с бананами и твои жалобы на некую преподавательницу по фамилии Ван. Где-то в восточной Турции есть большое озеро с таким же названием, и уже я сижу на тележке, груженой не то неспелыми оливками, не то черепками от кокосов... И о том, что я ни за что не остался бы с тобой только вдвоём на необитаемом острове.

В последнее время мы всё чаще вопрошаем друг друга: «А ты меня ни с кем не путаешь?» И так, знаете ли, обидно слышать это, но потом уже нет. Запнувшись на полуслове: «Подожди, я сейчас, сейчас вспомню, м...» – и мы молча сидим минуты три и глядим друг на друга.

И все время вдруг неожиданно просил протянуть ему руки. Всегда, много или мало, они дрожали. Она тоже виновато смотрит на них. «Хорошо», – удовлетворенно трогал он их и убирал; и был доволен, как хирург.

Ты рассказываешь мне что-то захватывающее о каких-то механизмах суггестии и вдруг я, ни с того ни с сего, со страшно серьёзным и строгим выражением лица резко обрываю тебя: «Пошла ... !», – и жду вопросительно. Потом мы обсуждаем уже твоё выражение лица и первые ощущения после этого моего выпада.

Сестра пытается заставить меня вытереть многовековую пыль с моих книжных полок. Я объясняю ей что-то о символизме и абстракционизме, но она меня не слушает, а только смеётся и вертит перед моим лицом своей влажной тряпкой. Я вскакиваю на свой стул и начинаю что-то лихорадочно набирать на клавиатуре, бормоча какой-то бред о вдохновении, которое ниспосылает на меня богиня Пыли, живущая на Луне, о моём поклонении ей и о том, какая она бывает во гневе. Сестра машет на меня своей тряпкой и уходит. Я же, взяв пальцем немного пыли с монитора, отправляю воздушный поцелуй своей богине.

– Мне так нравится твоя щетина...

– А что тебе не нравится во мне?

– То, что у тебя в комнате везде пыль (смеется).

– В этом мире нет ничего кроме пыли. Пулесос или палесос?

В этот день я засыпаю, представляя, как медленно падает пыль на статуэтку пастуха в отдалённой комнате Виндзорского замка, которую не открывали уже очень давно. На протяжении более 900 лет замок являет собой незыблемый символ монархии, возвышаясь на холме в долине реки Темзы.

Родители поругались, иначе зачем бы отцу сидеть ночью в зале и смотреть случайный фильм. Я подсаживаюсь к нему рядом, он знает, что я со своим компьютером по ночам не сплю. Отец доверчиво шёпотом начинает пересказывать сюжет фильма, чтобы я понял, о чём он. Команда астронавтов застряла на какой-то планете и не знает, как улететь оттуда...

Когда мне становится совсем фигово, я включаю те детские трогательные песенки из советских мультфильмов. После такой "анестезии" люди и мир уже не кажутся столь невыносимыми. Так же делал мой молодой отец, когда ещё не перевалил за 40, только он сам играл эти песни на своём пьяном баяне, когда вырубали электричество во всём доме. Теперь он достаёт инструмент из шкафа очень редко, и только тогда, когда мама допоздна задерживается или не приходит домой. А когда она появляется, тут же прячет баян обратно в футляр, в котором я когда-то прятался, умещаясь там целиком.

Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой, крутится, вертится, хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть.

Медленно минуты уплывают вдаль, встречи с ними ты уже не жди. И хотя нам прошлого немного жаль, лучшее, конечно, впереди. Скатертью-скатертью дальний путь стелется... Каждому-каждому в лучшее верится...

В юном месяце апреле в старом парке тает снег.

Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной, когда мои друзья со мной.

Кабы не было зимы в городах и сёлах, никогда не знали б мы этих дней весёлых. Кабы, кабы, кабы...

Надо в дорогу-в дорогу-в дорогу мне торопиться, надо узнать, надо узнать мне, что я за птица. А почему? А потому: плохо на свете, плохо на свете жить одному, жить одному, жить одному...

Нужным быть кому-то в трудную минуту... Друг в беде не бросит, лишнего не спросит... В полдень или в полночь друг придёт на помощь – вот что значит настоящий верный друг.

...Самый сказочный и не бывалый, самый волшебный...

От улыбки станет всем теплей...

Потеряться может кепка или маленький птенец, только просьба: не теряйте доброту своих сердец.

Облака – белогривые лошадки, ах, куда же вы летите, облака...

Папа может, папа может всё, что угодно, только мамой, только мамой не может быть!

А нам всё равно, а нам всё равно! Дело есть у нас: в самый жуткий час мы волшебную косим трын-траву! Ля-ля-ля-лям пам-па-па-па...

11 ноября 2003 г.

Мой учитель (научный руководитель), прочие господа университетские, философских дел парикмахеры отговаривают меня писать диссертацию о пессимизме, ибо темы эти прокляты. Все, кто долго и серьёзно занимался проблемами смерти, кончали всегда плохо и долго не жили. Я сказал, что подумаю об этом.

Иногда мне хочется, чтобы все обо мне забыли и не беспокоили.

Переходя перекрёсток, я видел обронённую детскую варежку на асфальте в мокром снегу. Она была сплюснута колёсами бесконечных автомобилей.

По поводу? – зло вопрошаю я что-то, смотря на проезжающие мимо авто – по поводу все они уселись в свои повозки и катят, катят?

15 ноября 2003 г.

До тряски в руках набухался, накурился, изжога мучит, почки совсем болят уже умирать вроде бы рано и не хочется пока.

Твой бедный мальчик где-то сидит сейчас, уставший и неудовлетворённый, измучивший себя алкоголем.

Как болели руки, будто наколол целый грузовик дров или расчистил от снега плац. Сколько было этих оргазмов с тобой наедине с собой?

Вполуха слышу откуда-то передают новости, будто в каком-то турецком городе был взорван пассажирский автобус. По предварительным данным бомбу в салон пронесла террористка-смертница 16-ти лет. Я начинаю представлять себе эту юную скуластую девушку, заваливаюсь на кровать и снова продолжаю мучить себя.

Ничего не знача, никому не нужный и неоценённый, вконец запутавшийся или, наоборот, разобравшийся во всём, куришь одну за другой дешёвых, дурманящих и тошнотворных, выслушивая разговор-комментарий происходящей вокруг или прошедшей уже давно какой-то суеты акцидентной, но тем не менее улыбающийся и соглашающийся. Грубо разговаривающий по телефону с любимыми в сущности людьми и тем не менее не отключающий разговорный аппарат в надежде, что ли, какой-то. Эти строки должна была бы писать ты, но какая, и вправду, разница. Вот и я. Ничего не знаю, но хочу быть с тобой сейчас, поэтому нам нужно как-то встретиться. «Давай, ты сейчас подумаешь, как и когда, а я перезвоню тебе через некоторое время, ладно? Ну вот».

Прихожу к тебе в гости, приношу с собой замороженные пельмени и шоколад. Добраться к тебе, моя фронтовая подруга – сродни маленькому военному подвигу интригана, когда в любой момент тебе грозит гибель. В пространственном ориентировании я ужасно плох, в компьютерных играх-бродилках я всегда где-нибудь заблужусь, сяду и плачу там, ожидая конца игры; всё время не могу найти дорогу назад. Я не найду тебя и в списках больных, да и больница окажется не та. А когда всё уляжется, когда ты станешь уже никому не нужна и люди забудут о тебе, я, пожалуй, не найду и твою заброшенную могилку на этих огромных городских кладбищах, на которых мы, убежав ото всех и забыв обо всём, так любили с тобой гулять по целым дням.

«Почему ты всегда молчишь? Скажи хоть что-нибудь. Неужели ты приехал только для того, чтобы просто посмотреть на меня?»

Беру с полки американские книжки по практической психологии и с удивлением вчитываюсь в названия – неужели они до такой степени могут знать твою душу? и мою? Убедившись, что не могут, ставлю красочные книжки обратно на место...

Потом что-то запикает, напомнит о бесцельно прожитых днях.

Подними свою ручку в мехах, с тонким запястьем, пошевели пальчиками – это будет означать "прощай", для смотрящей на тебя из своего окна... с любовью. Вид сверху: как далеко продвинется точка с зажженной сигаретой за время её тления в руке наблюдаемого объекта? Приходишь домой под утро, как солдат, сумевший прорваться домой из плена, оказавшийся волею таким же расточителем, как и все до него. Чистящим дольки чеснока от шелухи и радующимся в этих условиях тому, что всё пройдёт. Они говорят, что жизнь – штука сложная, но они совсем не то имеют в виду. Неимеющий ничего своего и при всяком случае упрекаемый за это, немогущий не стесняться своего безденежья (до чего я дошёл: теперь ты даёшь мне мелочь на проезд в общественном транспорте и недоумённо добавляешь копеек на пачку второсортных сигарет, а моя мама начинает серьёзно беспокоиться, когда у меня появляется хоть какая-то сумма) и оттого затворника, лишившегося сюжетов для своего откровенного дневника. Ты говоришь, что так и нужно, всё отбросить. Но что же тогда остаётся? Ничего, кроме тоски. Выращивающий кактусы на мониторе своего компьютера, редко включающий телевизор-камин, подвешивающий перегоревшие за много лет стеклянные вольфрамовые лампочки, как гирлянды на верёвку к гардине. Рекомендующий виртуально-эпистолярно незнакомой девушке прочесть Чехова или Бунина. Хорошо знающий географию своего города и мира. Нравящийся людям своим всепониманием, умелой откровенностью и душевностью к месту, организаторской решительностью.

Бывают дни, когда я вдруг рассказываю оживлённо, тогда речь моя насыщается удивительными ассоциациями, и так много становится в ней ненужных, казалось бы, отступлений, подробностей милых прелестных... И как только до неё доходят первые волны от эманации моей драгоценной щедрости, у неё загораются простодушные радостные глаза, она забирает побольше воздуха, подаётся вперёд, губы её дрожат от нетерпения, и не в силах уже дождаться паузы, она с самозабвением начинает быстро тараторить что-то из своей простодушной жизни, о том, что у неё тоже был такой случай и что это было, кажется, на чьей-то свадьбе, ну и вот, короче... Ты потухаешь банально, губы невольно то в одну, то в другую сторону кривятся. Она недоумевает, почему его выражение лица стало таким растерянным, а теперь и вовсе погрустневшим, и он как будто хочет отойти куда-то.

– Что-то не так?

– С чего ты взяла? – тут же беру я себя в руки. – Нет, всё нормально, а что? – И что там они потом с ней сделали?

После того, как задашь вопрос, она сразу же торопливо примется отвечать на него и в конце обязательно спросит озабоченно: "А это хорошо или плохо?"

И всё остаётся в тебе, невыраженное, непонятое. Твоя ненужная щедрость и моя.

В твоих устах жалобное слово "деньги" порождает нестерпимое чувство одиночества.

Знаешь, я был такой дурак, я думал, что можно быть гордым человеком без этого, что со своей философией я справлюсь с этим.

И вправду, мы разные, нам с тобой интересны совсем разные вещи, поэтому я иногда пропускаю мимо ушей твои речи, тогда ты становишься похожа на телевизор с невыключенным звуком, который хочется выключить. И когда я уже не могу больше тебя слушать, я засовываю один конец трубки себе в рот и там слышен только гул, как в морской раковине. Ты будто внутри меня говоришь и тебя слышно мне как из бочки или кастрюли. Вопросы падают в моё нутро, не получая ответов и ты уже начинаешь аукать, алёкать, звать меня внутри же меня самого; так печально на всё это смотреть, что я начинаю плакать.

Я же тоже иногда читаю тебе бесплатные, но занудливые поучительные лекции. "Тебе не хватает выдержки" – долетает до меня обрывок её фраз. Но интересное дело: когда по телефону я начинаю показывать тебе, что устал с тобой говорить и вообще мне не интересно то, о чём ты и кто, ты чувствуешь это и спешишь попрощаться со мной, отчего я почему-то начинаю просить тебя остаться ещё немного, поговорить со мной, а потом всё начинается сначала.

Когда же я, пьяный, звоню тебе ночью, ты стараешься от меня избавиться, я делаю так же. Мы уверяем друг друга, что именно сейчас как никогда до жизни нужно самое чуть-чуть поговорить с кем-нибудь, с человеком, а у меня ведь есть только ты. Ещё хочется прижаться к тебе, прошептать на ушко самое-самое. Какие мелочи, слова, поступки могут так сильно менять наши отношения, и кто вообще командует всем этим?

– Вот когда ты мне наговоришь всякого, я начинаю всякое писать в свою тетрадочку... у меня ведь нет компьютера, как у тебя.

И в долгих телефонных разговорах с ней всё время просил не обижаться на него, если вдруг что-то покажется обидным, ведь я так давно не... стал сухим, чёрствым, не чутким. Она не верила ему, так как считала, что чуткости нельзя разучиться...

После разговора сижу задумавшись. И ни с того, ни с сего порывисто кинусь на кровать, крепко обниму свою давно не стираную подушку, будто это ты, расцелую. А потом всё равно становится очень грустно, от того, что вот так радость по жизни разбивается, какая сука сидит во мне так делает, от того, что объятия – всего лишь символ невозможности быть по-настоящему близким с кем-нибудь, но лишь пытаться и грустить по одиночке о подачках того гнусного волшебника, в спектакле которого мы играем так архаично-серьёзно. Я включу тебя, модем, а ты не расстраивай меня сегодня, пожалуйста. Пусть в моём электронном почтовом ящике окажется хотя бы одно хорошее письмо. Все собранные мною бессмысленные урожаи e-mail'ов... когда я начал разговаривать со своим компьютером...

(Лексика, синтаксис и орфография авторские)

 Продолжение следует…