Моя литературная жизнь. Часть шестнадцатая

Конец 2005 и начало 2006 у меня слиплись. На Рождество я внезапно и сильно заболела: поела чего-то не того из постного, так что сам праздник встречала дома, и очень хорошо встретила. Пела канон, зажигала свечи и разговелась сыром. Но причаститься, конечно, очень хотелось.

К Красному Селу я сильно поостыла, так что преимущественно ходила к местным Зосиме и Савватию, и мне там было сравнительно хорошо.

На Святках в гости приехал Соколовский и сказал, что нужно делать сайт, если мне хочется портала православной поэзии. Сайты с православными стихами уже были, да не один, но как-то все не так – и не в тему. Не понятно было, не то нажима на религиозность больше, не то ориентации на Пушкина, и без художественного результата. Интернет у меня тогда был связан с телефоном, так что плавать в сети и искать времени особо не было, и его можно было потратить с большим смыслом на создание своего сайта.

Соколовский показал мне основы хтмл. Поначалу я туго усваивала и делала ошибки. Порой чувствовала себя котенком в проруби. По нескольку раз редактировала и перезагружала материалы. Но потом освоилась.

Сложная структура возникла у меня сама, как во сне. Над названиями особенно не задумывалась, так как они вырастали из стихотворений, которые у меня, как по мановению руки свыше, появились.

В стихотворениях и все дело было. У меня невесть откуда появилась масса электронных адресов, на которые я писала и получала ответы. Борис Колымагин тогда был настоящим моим ангелом. Он, не сомневаясь, рекомендовал меня довольно известным людям. И не разу не вспомнил, как я подвела его с «Культурой». Он сам составил подборки Всеволода Некрасова и Игоря Холина, с их ведома, и я их разместила. От него я узнала о многих поэтах, которых люблю и сейчас: Александр Величанский и Николай Шатров. Ольга Иванова выслала подборку Щадрина «Лесная заутреня», и это тоже был праздник.

ДК на удивление положительно воспринял мое начинание и дал имейл Ольги Седаковой. Она ответила быстро, отказом, что, мол, слишком пестрая компания. Олеся Николаева отозвалась неуверенно, так что по первому письму я поняла, что это отказ. Я немного поговорила с ней по телефону и спустила контакт на тормозах. Больше никаких контактов с этой супер-дамой у меня не было.

А ДК тем временем подбрасывал материалы. Меня особенно заинтересовала ленинградская неофициальная культура. Александр Миронов, Елена Шварц, Владимир Шали, Виктор Ширали. И – основное – Олег Охапкин, в стихи которого я просто влюбилась. Но Александр Миронов был открытием. Нечто молитвенное было в этих горьких и терпких стихотворениях.

– У меня культурный шок, – сказала я ДК в ОГИ на Никольском перед каким-то вечером, – я прочитала Александра Миронова. Это нужно было делать в шестнадцать лет.

ДК понимающе улыбнулся.

Кроме публикаций других поэтов я занялась и своими, что конечно грело самолюбие, но не настолько. Поначалу я дала один из своих имейлов для обратной связи, и получила пару-тройку нелепых писем, в таком случае неизбежных. Я до сих пор не научилась отвечать на кривые-косые вопросы, которые задающему кажутся прямыми.

Еще я придумала на сайте вести дневник, в котором описывала бы вечера, чтение, мысли о прочитанном и увиденном. Покойный Вася Бородин так и сказал: “Самое интересное «На Середине Мира» – это твой дневник.”

Анатолий Головатенко написал мне сам, и мы как-то живо законтачили. Он даже предложил свой опыт редактора (а у него исключительно-отличный был опыт). По переписке я поняла, что Толя ерник, порой и я ершилась, но это был один из самых ценных в то время контактов для меня. Мы часто беседовали и по телефону, и в переписке. Я не могла тогда представить, что эта двушка на Белорусской, почти совсем рядом с Кукурузой, станет для меня прибежищем в сложнейшие времена, которые тогда уже были не за горами.

В конце 2005 года, если ничего не путаю, в ОГИ на Никольском прошел вечер Аркадия Драгомощенко, и я пришла. Это были полюса Драгомощенко и Наймана, но для меня это был вечер Аркадия Драгомощенко.

Без упоминания одежды невозможно. После очередного похода в «Фамилию» у меня появились два свитера, оба меланжевые: красно-черный и красно-синий, со слегка расширенными книзу рукавами. Они сочетались с купленными же в «Фамилии» турецкими джинсовыми юбками, черной и темно-синей. На тот вечер я надела красно-синий свитер и темно-синюю юбку. Помню, она была слишком в размер, но я люблю свободную одежду, так что те ощущения не показатель. Выглядела я как девушка семидесятых, что, видимо, Драгомощенко и оценил.

Драгомощенко появился уже с бутылкой, как будто в Ленинграде 1975 весной на крыше (у него и в одном стихотворении, на «Вавилоне» размещенном, есть момент: весна, портвейн, крыша, созерцание). И это было одновременно и хамски, и элегантно. Хамски прежде всего потому, что пить прилюдно тогда уже вызовом не было, а могло восприниматься как дурной тон. И это обычное хамство общественного транспорта. А элегантно это было по факту движений самой фигуры поэта: свободно, легко, без лишней атрибутики. Я сразу оценила этот драйв. Как бы и что бы о Драгомощенко ни говорили, в нем было то самое искомое действие поэзии, которое редко в ком бывает. Найману рядом просто нечего было делать.

Читали, как обычно на «Полюсах»: то так, то сяк. И здесь разница оказалась космическая. Драгомощенко был уже совсем в стельку, но надо было слышать, как он выговаривал слова. Голос взлетал, а необходимые комментарии произносились четко, почти угрозами. Прямоугольники очков искрились.

– Все поняли, из какого это кина? «Касабланка»!

Какая-то последняя, звонкая перепонка отделяла в этом дворовом “кина” кураж интеллектуала от пошлости. Думаю, Драгомощенко такие штуки делал потому, что рядом сидел невероятно сальный и приличный, дорого одетый Найман. Сам “Драгомот” был в чем-то вроде байкерской куртки и в шикарном шарфе поверх. Под курткой оказался щегольский темный свитер.

Он давил самодостаточностью, но эта самодостаточность оставляла щели для вопросов, которыми можно было воспользоваться, но как-то не хотелось. Хотелось слушать и вникать, и переслушивать. Для меня его стихи были о необходимости перемены и о боязни перемены. Новая личность бунтует в уже сложившейся, вовне она встречает только омертвевшую материю, которая привлекает как женщина. И начинается буквально на уровне спинного мозга ощущаемый распад. Сначала совсем незаметно, потом сильнее.

Страшная на самом деле поэзия.

После вечера мы как-то разговорились, но какое общение перед фуршетом. Драгомощенко, судя по некоторым его движениям, что-то во мне оценил положительно и сказал, указав профессорским пальцем на листок, с которым я невесть почему сроднилась, держа его в руках:

– Телефон!

Я написала.

Драгомощенко правда позвонил. Был пьян, как обычно, и начал причудливый монолог без начала и конца. По сути, стихотворение. В интонации были и скобки, и паузы, и другие знаки препинания. В таком режиме я не смогла разговаривать и повесила трубку.

Потом, через много лет, одна мудрая дама из Петербурга, скажет мне, когда я поведаю эту маленькую историю:

– Когда Аркадий пьян, он весел и интересен. А когда трезвый, он злой и угрюмый.

В 2011 я попрошу у ДК имейл Драгомощенко. У нас возникнет короткая переписка. Не в курсе, что мои стихи и письма для него, я не стремилась к более плотному знакомству. Но его письма я храню как важные документы.

“Дорогая Наталья,

простите, что отвечаю скомкано, а иначе, вероятно, быть не может. На будущее – просто представьтесь, а если виделись, напомните. Стар и т. д.

Теперь к вашим буквам. Мне нравится. Конечно, столько поверху много "шума и ярости"... как если бы вы хотели сказать громче всех и я бы и читать не стал, но но за всем этим в самом деле слышна (глазам) интонация, верные предложения, уверенность, несколько поездов мыслей, и это отрадно.

Меня тронули некоторые вещи и в них, простите, я увидел возможные, брезжущие вирши. Я был "обрадован", например, всплывающими (именно всплывающими и тотчас тающими) – «Что всех теплей, медово и светло, лелеемо в тиши, что ясная лучина ─ всё ты, дитя. Я мама деревянная твоя, я здесь. Я колыбель и глина...» Последняя фраза важна для вас и для меня. Это серьезно.

Или, например: «О смерти – всегда болтовня – и, тем не менее, всё же о смерти». Мне кажется, что если бы исчезло "всегда болтовня" и стало бы: «О смерти – и, тем не менее, всё же о смерти», вирш ничего бы не утратил, а приобрел (туда же волосатых), и т. д. Хороший вирш. Но все это нужно видеть одновременно и с карандашом :-))

Не знаю... подумайте еще некоторое время, прежде чем решаться на книгу. Пусть остынет, пусть «зальет еще пустые трещины».

Спасибо за письмо и доверие. Неизменно ваш – атд.

Все. Поглядел "вас" всюду. На платье также – элегию. Так чего вы мне писали? Вы поэтесса (хотите, поэт), здесь все у вас абсолютно в природе вашего письма. :-)

Вы меня дурили, понятно :-) Но все равно, погодите с книжкой чуть-чуть. Ваш – атд.”

Я так и поступила. "Болтовню" в стихотворении «Удайпур» («Ровеснику-музыканту») убрала.

Аркадия я вспоминаю ежедневно при чтении кафизмы. У меня огромный синодик, и порой я с наслаждением халтурю, молясь коротко.

Продолжение следует…