Дневник ИХТИКА. Часть тридцать шестая

Не спавший ночь, задумчиво стою на кухне, заворожённый и загипнотизированный. Открываю крышку от какой-то кастрюли и так продолжаю стоять с ней в руках. В дверях показывается мама: «Да, да, поешь их, поешь». Плюхаясь на стул, брезгливо засовываю какой-то попавшийся кусок пищи себе в рот и представляю себя старым слоном, задумчиво и устало жующим траву под палящим солнцем Шри-Ланки – что за фигня? Пригвоздившись зрачком к сахарнице, ошарашено наблюдаю за тем, как из радиоточки уже минут пять аккуратно вливается в меня поток идиотической рекламы: медицинские препараты из хрящевой ткани морских животных от старческих болезней суставов; заказывайте прямо сейчас, только у нас. Гневно встаю и начинаю расхаживать туда-сюда по кухне – как будто нищий духом меня ударил, посмел – и прорывает настоящим русским матом, не остановить: шипящие, злобные, ядовитые обвинения. Но, кажется, мне нужно было куда-то идти, вроде бы звонил телефон; треть жизни на сон, ещё треть, ещё и ещё... «Ну а зачем тогда столько накладывал».

Смотрю на мамины увесистые золотые серёжки на раковине и думаю: запродать и уехать в Калькутту, куда-нибудь... туда, где можно в любое время года выйти вдруг из дома, не одеваясь, сесть в машину и поехать куда-нибудь за город, открыть окна и трогать на ходу растения вдоль дороги...

– Что за нездоровая любовь к поездам. Ты хочешь куда-то уехать?.. Я видела у тебя дома, ты собираешь атласы разные и карты.

Всплывёт разговор, слово в слово, когда-то слышанный, где-то далеко: «А, да, привет. У меня всё нормально. Да, да. А, хорошо. Ну так, ничего, кормят нормально. Всё, встретили, проводили. Ну ладно тогда, созвонимся ещё... Ага. Давай, давай».

Почему я говорю тебе всё это, быть может это тоже что-то значит по твоим психоаналитическим теориям, поставь меня на полочку, мне всё равно. И зачем мне такая наблюдательность, зачем я собираю, как скупой вонючий бомж, все эти мелочи, камешки и стёклышки жизни, мелкие происшествия дней, которые кажутся красивыми и милыми только на бумаге да на сытый желудок.

Хочу остаться хотя бы в качестве сравнения, в скобках мелким шрифтом в её блокнотике, где спешно прописала, для виду только, чтобы не обидеть кого-то, кто стоит рядом и ждёт, мол, имярек, которого скорее всего даже не сможет вспомнить потом, неразборчивые пьяные цифры телефонного номера – сколько вас таких, разве всех упомнишь, но постой-ка, тут, кажется, какая-то ещё приписка: “(похож на Ихтика)” – ах, ну да, конечно, такой загадочный, ещё как помню, небритый был, всё на мои ботинки смотрел. Неужели в самом деле похож? Надо бы ему позвонить, обязательно... В тебе остался в виде слов “красивше” вместо “красивее”, “лизает” вместо “лижет” и другие нежности. Как покрывался пупурышками, когда скрести ракушками по стеклу. И песенку, которую я так любил, вдруг услышишь в самый неподходящий момент в самом неудобном месте, или черты нечаянно поймаешь, послышится голос, жест. Оживёшь. Экстрасенс-электросекс.

Ничего не видно. Ни надписей, ни ценников, ни легкомысленных покупок, ничего. А только влажные павшие листья на крыше железного гаража, к которому ты прислонился, чтобы поссать. Поговоришь сам с собой, оставишь пару комментариев и себя совсем не узнаешь. Перестанешь шататься, обалдеешь.

Бла-бла-бла и тра-ля-ля. Я хотел бы уйти от ваших невыносимых анекдотов, туда, где хотя бы тоска и одиночество без краёв, где любые анекдоты уже не будут противны.

Сколько же можно таскать свою задницу в их квартиры и сидеть середь вещей, им принадлежащих, опускать оконное стекло в их же автомобилях, смотреть на улицу и людей.

Сидел, пил и пил; на полу карты раскладывал и раскладывал; всю ночь смотрел музыкальные видеоклипы, где везде девицы в купальниках, не переставая, вертели своими задницами. Вышел я на балкон под утро плеваться на дерево внизу, и так мне стало тоскливо тогда...

Трогая дождевые капельки на балконных бельевых верёвках, мне нестерпимо хочется прыгнуть вниз, солдатиком. Но я замечаю внизу собаку, нюхающую что-то в песке. Так не плюй же сверху вниз на животное, не надо.

Помнишь, как девочки в дурацких кислотных купальниках махали руками и тебе, высунувшемуся по пояс из окна электрички?

И ещё, прошу тебя, идя вдоль зелёной кустарной изгороди, не срывай листики просто так, не тереби их в пальцах, не надо...

И эта девочка, возвращающаяся домой с воздушным шариком в руках – символ того, что радость по-прежнему фрагментарна, а люди злы.

Накрасив яркой помадой свои губы, иду курить в подъезд; долго смотрю на сигарету, отпечаток губ на фильтре. Представь, что ты внутри зелёного яблока и всё тебе нипочём, не трогает.

Сижу на корточках, кусаю дым и пускаю его на мерцающую лампочку под потолком. Откуда-то пахнет жарящейся картошкой. Телефонная трубка в кармане мешает сидеть, я вытаскиваю её и начинаю вертеть в руках, раскачивать, как маятник, на кожаном ремешке. «Вот он, основной вопрос философии», – думаю я. Однако, включаю подсветку, выбираю “любимый номер” и начинаю набирать тебе буковки, то есть, короткое сообщение. Я подсчитал: одна к тебе sms-ка стоит столько же, сколько одна ко мне сигаретка. В темноте моё лицо освещается экраном телефонного дисплея. От этих сокращённых слов мне становится лучше. Через несколько секунд уже ты ухмыляешься, держа в руках свою трубку. Нажимая рассеянно кнопки, я замечаю одно непрочитанное послание, отправленное с какого-то неопределённого и незнакомого номера: «Знаешь, я решила разводить цветы...» Отвечаю: «И это мы запишем к тому, чего нет». Где-то всё-таки определённо жарится картошка...

Хладнокровно залезаю в запретный мамин шкафчик, нахожу на медицинской полке советский фонендоскоп, надев его, иду к себе, ложусь, закрываю глаза и остаётся только шум сердца.

Вспоминается какая-то телевизионная передача, где говорили о том, что у плода в утробе матери сердцебиение почти в два раза быстрее, чем у взрослого человека. Потом вдруг мне вспоминается комната, большой стол, и девочка, измеряющая мне пульс каким-то китайским электронным аппаратом. Где это было и когда? И кто эта девочка-медичка? И она ли сидела потом с закрытыми глазами передо мной, когда я мыл её голову её таким пахучим шампунем с запахом ромашек? И кто-то так радовался, что наконец-то записался в школу восточных танцев.

Завтра встану ранним утром, буду заходить в здания, полные жизни надежды людей, и при встречах я превентивно, опережая их, буду выпаливать им нагло и бойко в лицо: «Ну, как она?!» Они, несколько растерявшись от неожиданного нападения, будут какое-то время гадать про себя кто “она”, но потом примиряющее отвечать “нормально”... Я приду домой по следу на снегу от детской коляски, зайду в магазин с продавщицей-алкоголичкой, куплю там 3 кило гречки, которую вырастили пьяные колхозники – пофигисты с грубыми руками – и собрали подхмелевшие комбайнёры в полях, на которых трудолюбивые пчёлы собирали мёд.

«Фигня всё это», – зло и резко ругаюсь я сквозь зубы. «Что?» – переспрашивает она меня. «Фигня, говорю». «А-а...» – соглашается она.

Мы засыпаем в опьяневшую обнимку, и, прежде чем окончательно провалиться в бездну, я, сделав усилие, шепчу еле-еле: «Завтра... будет... лучше...» На что ты только через минуту пробормочешь: «Угу...». И как жадно потом мы спим.

8 декабря 2003 г.

Больше всего я чувствую жизнь, когда нежусь с утра в постели, а вставать и идти никуда не надо.

Я пишу тебе письмо и пытаюсь представить себе твоё выражение лица, когда ты будешь читать его. Как ты сначала обрадуешься, потом нахмуришься, потом вознегодуешь, затем опять оттаешь, как под конец умильнёшься даже. Письмо отходит на второй план, и я начинаю писать всякий вздор, лишь бы ещё раз увидеть тебя, меняющуюся у меня на глазах. Пока ты не догадываешься, я играю твоим лицом, твоим настроением, тобой, как хочу. Потом и мне самому становится смешно от всего этого, и уже слова мои совсем негодны и несуразны.

Когда от делать нечего шляюсь по квартире, приставая то к одному домочадцу, то уговаривая другого попить со мной чаю, иногда забредаю к сестре в комнату, у которой никогда в жизни не выключается радио. И вот она откладывает свои дела и начинает внимательно смотреть на меня, я же пытаюсь танцевать так, как ещё ни разу не танцевал перед ней, каждый раз приходится изощряться в новых движениях. Пока я старательно выделываю акробатические трюки, она задумчиво смотрит на меня, думая всегда о чём-то своём. Потом я, устав и запыхавшись, машу ей рукой, посылаю воздушный поцелуй и исключаюсь.

Залезала с бойкой подружкой в ту же маршрутку, где и я. Меня увидев, узнала, но виду не подала. Что-то щебечет соседка, но как-то помутнел лик и стал рассеян. Потому что сейчас мы оба, стараясь не смотреть в сторону друг друга, думаем об одном и том же: о ёжике, которого нашли на лесной тропинке и какой он был прикольненький; о ночном купании голышом, и костёрчик на бережку, для которого я полез на сухое дерево за дровами и с которого смехотворно неуклюже упал прямо в заросли крапивы; как, обещали друг другу потом встретиться в городе и дружить. О том, как, в сущности, было хорошо в то незабываемое лето...

Проезд стоит 5 рублей, я же протягиваю водителю 10-рублёвую купюру и иронично замечаю, намекая на то, что я сам по себе и на сдачу: «Адын».

… – Лучше, наверное, на один номерок сдадим, да?

– Нет, давай по отдельности повесим, вдруг потеряемся.

(Лексика, синтаксис и орфография авторские).

Продолжение следует…