Салават. Исповедь. Часть тринадцатая

В то время председателем нашего Союза композиторов был Роберт Хакимович Газизов. Идеологическая работа была поставлена на должном уровне – ежегодно Союз проводил свои пленумы, серию концертов. Не проходило незамеченным ни одного концерта. И я был часто задействован, писал вокальную музыку. Почувствовав после цикла на стихи Блока некоторую силу и уверенность, что в этом я разбираюсь, я принялся за новые романсы, и написал 3 опуса на стихи Лермонтова. Плюс, при институте появился камерный ансамбль альтиста Андрея Викторовича Коваля, в связи с чем кто-то из композиторов придумал стишок:

Тра-ля-ля, тра-ля-ля,

Пишем все для Коваля.

В то время проводились фестивали «Между Волгой и Уралом» в разных городах – Казани, Йошкар-Оле, Саранске. На них звучало то, что создавалось композиторами за последнее время, это был по сути смотр современного состояния композиторских школ. И у меня впереди замаячила новая цель – опера.

В это время я подружился с Ренардом Хантимировым, всесторонне образованным человеком. Однажды он мне позвонил: «Чего ты ищешь сюжет для оперы? Вот же он!» И начал читать мне «Черные воды» Мустая Карима. Потом мы дочитывали уже у меня, и я пришел в состояние творческого запала. Может, взяться за одноактную оперу? И я решился. Никаких договоров не заключал, просто взял текст и с девочками, которые хорошо знали башкирский язык, стал диктовать. Либретто как чувствовал, так и писал – убирал слова, добавил вступление, Ариозо Женщины. Работал быстро, между делом, как праздник.

И вот пришло время подумать и о постановке. По совету Андрея Викторовича Коваля я расписал партитуру на камерный ансамбль, причем без предварительного клавира. Я сразу стал писать для инструментов – струнной группы, гобоя, флейты.

Опера была уже готова, но расписана с колоссальным количеством ошибок! Потом, когда повезли ее в Самару на фестиваль, проверяли в поезде, и я ужаснулся.

А чуть раньше нашей поездки оперу должны были прослушать в Союзе композиторов. Я позвонил третьему секретарю Обкома партии Ахнафу Мударисовичу Дильмухаметову и пригласил его на прослушивание. В те времена, если в дело вмешивался Обком, то к этому отношение уже было другим. Специально пригласили Сафина, чтобы погромил.

В тот вечер пели Раиль Кучуков и Ляля Ахметзянова, аккомпанировала Елена Мороз. Опера прошла, хоть приняли ее не очень хорошо, и нам разрешили повезти ее в Саранск. Там председателем СК был Вдовин Гавриил Григорьевич. У него тогда была одноактная опера, и у меня. Было решено их соединить в один вечер, и этого концерта ожидали как бомбу. Еще бы – два новых крупных сочинения на фестивале!

Мы приехали. Нас уже ждал камерный ансамбль. Прошло несколько репетиций, в течение которых мы подчистили ошибки в тексте. И вот состоялась премьера. Мне вообще всегда везло с Мордвой – там так прекрасно встречают! Но в тот вечер это был фурор! Кто только не подходил тогда! Моя музыка стала гвоздем фестиваля, тем более, что в другом зале с большим успехом прозвучал «Черновик» в исполнении Ляли Ахметзяновой и Елены Мороз. Я чувствовал, что жизнь мне улыбнулась, и я на коне! Я и сейчас с таким удовольствием это вспоминаю!

Глава 13. Встречи и расставания

Выехали мы туда дней за пять до начала фестиваля, поскольку были назначены репетиции. Союз композиторов оплатил нам только дорогу, а репетиции и исполнение взял на себя бывший тогда главный дирижер оперного театра Лев Михайлович Морозовский. Мой опыт свободного художника заставлял находить пути сближения, особенно с дирижерами, и поэтому мы в данной ситуации сработали с Морозовским исключительно «на доверии».

Мы репетировали успешно, Кучуков и Ахметзянова прекрасно исполняли по нотам свои партии, а ошибки с музыкантами-исполнителями мы вычищали «на ходу».

И вот настал день премьеры. Я сидел на сцене, в стороне, и комментировал в микрофон содержание, поскольку опера шла на башкирском языке. А потом Морозовский исполнял картины со своим оркестром и нашими певцами. Во втором отделении шла опера Вдовина, и ее тоже очень хорошо приняли. Это был успех!

Вокальный цикл «Черновик» на слова Ники Турбиной стал еще одним открытием фестиваля. А история его создания такова. Мы ехали куда-то на очередной фестиваль с Лялей Ахметзяновой и Леной Мороз, я прочитал им стихи талантливой девочки, которую «открыл» для читателей Евгений Евтушенко. Слова ребенка, отмеченного искрой необычайной одаренности, особенно остро воспринимающего мир во всей детской непосредственности и поразительной, провидческой мудрости, поразили меня и понравились моим друзьям и единомышленницам. Я тут же составил план «Черновика» – Прелюдия и девять романсов. Идеей и генеральной линией цикла стало обращение к Господу. Три аккорда, как молитва «Господи, помилуй» или «Спаси и сохрани», объединили цикл. В музыкальном отношении мне хотелось передать то чувство, которое я услышал когда-то на уроке с Земцовым в Концерте для арфы и оркестра Кикты. Это была такая теплая, светлая музыка… Я до сих пор его поклонник и как человека, и как композитора, и не раз говорил ему об этом. И мне хотелось в «Черновике» тоже найти нужный тон для музыкальной иллюстрации к стихам этой небесной посланницы Ники.

Это сейчас обращение к религии стало даже модным, а тогда мы, воспитанные коммунистической идеологией и атеистической пропагандой, интуитивно тянулись к божественному в таком его проявлении, как поэзия. Всегда оказывается, что Господь помогает, когда ты идешь к цели и выполняешь свое предназначение.

«Черновик» – это не просто вокальный цикл. Там есть и признаки сонатно-симфонического цикла. Причем, это не только в постоянном проведении хорала, там звучала тема, олицетворяющая тему судьбы. И эта работа стала подготовкой к созданию оперы.

В рамках фестиваля успех моих произведений был явный, видимый. Но его попытались завуалировать. В отчетах не прозвучало восторгов, хотя в передаче на телевидении и пресс-центре меня очень поддержала Людмила Петровна Атанова, очень грамотный и авторитетный музыковед. Там же на меня обратил внимание Юрий Семенович Корев, который с тех пор начал следить за моим творчеством.

Мне было хорошо и приятно пожинать плоды своих трудов, но за успехом должно было последовать новое испытание. Когда я вернулся домой, мне пришло известие о том, что надо ехать прощаться с мамой. И я отправился к маме.

Она лежала, не вставая, и не разговаривала. Я сидел рядом. Видеть ее лица я не мог, но она вкладывала свою руку в мою, и так мы прощались. Мамина рука была чуть теплой, и мне казалось, что я чувствую, как из нее уходит жизнь.

Потом я уехал на работу, в Уфу. Намечался концерт в филармонии, где в первом отделении звучала музыка Нура Даутова и моя, а во втором – Рима Хасанова. Я окунулся в работу, но 8 декабря мне позвонили и сказали, что моя мама умерла.

Все время в моей жизни как-то складывалось так, что мне не давали долго порадоваться. Казалось, наконец-то стало складываться в моей композиторской судьбе, и тут мамин уход…

Когда приехали в деревню, стояла чудесная солнечная погода. И тем острее чувствовалась потеря. И стало понятно, что мы не ценили маму в должной мере. Отец в быту был непрактичным человеком, и жизнь и тепло в нашем доме зависели от мамы. С ее уходом мы осиротели. Я думаю, мама была святой. То, что она вынесла, подняв нас, не передать. Пожалуй, я смогу что-то для нее сделать, лишь рассказав о ней здесь.

Наши дедушки дружили. Дед мамы, Камалетдин, был муэдзином. А дед по отцу, Шамсутдин, был муллой. Они были очень трудолюбивыми. И их уважали люди в деревне. Шамсутдин был даже одно время старостой. Он был дисциплинирован и аккуратен. В этих семьях не было даже понятия о том, чтобы кто-нибудь из них курил, а уж об алкоголе даже и речи не было. Самым «страшным» напитком была «Буза». Революция сочла их слишком зажиточными крестьянами, и их, как водится, раскулачили. Семьи сослали в Магнитогорск. А это была каторга, когда металлургический завод людей заставляли строить чуть ли не голыми руками. Это была бесплатная рабочая сила, и мои бабушки и дедушки отправились в поисках лучшей доли дальше, в Сибирь. Уж как они там обустроились и жили, я не знаю, потому что о том периоде они рассказывали неохотно, видимо, опасаясь говорить об этом. Но как-то на рынке они встретились с людьми из родного села, и решили вернуться. Так они и приехали обратно, в деревню Галиахмерово и стали жить тихо, боясь прогневить власти. А в 1939-м году мои родители поженились и переехали в шахтерский поселок Миндяк, куда потянулись молодые здоровые ребята в поисках заработка. Там в 1940-м родилась моя старшая сестра Нажия, за ней через два года появилась еще одна девочка. Аспия. Мама занималась не только своими детьми, но и сестренками мужа, и в доме хлопот у нее было достаточно.

Отец работал неделю с утра, неделю с вечера, и неделю в ночь. В 1941-м его в армию не забрали как сына муллы, и он продолжал работать на шахте. В середине же войны его все-таки призвали в армию. Он прошел подготовку в Алкино и потом его направили на Сталинградский фронт, где командовал генерал Рокоссовский. Так для него началась война.

А мама осталась с двумя малышками на руках. Я представляю, как на нее смотрели – дочь священника, образованная, знающая арабский язык, она осталась буквально у разбитого корыта. Что только не пережила – то карточки украли, то в очереди чуть не задавили… Как она тогда выжила и сохранила детей – чудо!

Отец пришел с войны в 1947 году. Конец войны он встретил в Лейпциге, а домой сразу вернуться ему не дали. Он же шахтер, и его отправили в Донбасс, где нужно было восстанавливать взорванные шахты. Ко всему прочему, во время войны отец вместе с его частью двое суток находился в плену, поэтому когда он вернулся домой, спустя два года после ее окончания, ему пришлось еще месяц отсидеть в тюрьме, пока разбирались с его документами.

А в 1948 году семья начала прирастать новыми детьми. Сначала появился Равиль, в 1951 – Галей, в 1954 – Таслима, в 1957 – я, и в 1959 году – Юмадиль, в 1962 – Танзиля. И вся эта большая семья в послевоенные годы жила в землянке, пока у отца не появилась возможность построить дом. Мы кушали в две смены, потому что не помещались сразу за столом. Основной едой были картошка, молоко и хлеб. Колбаса в доме появлялась только по большим праздникам.

При таком количестве детей мама была человеком очень сдержанным, молчаливым, она обладала внутренней верой, что, наверное, ее и спасало при всех тяготах жизни. Я ей благодарен за то, что она чувствовала меня. Она заботилась обо мне так, что чуть выделяла меня из остальных детей – лучший кусочек, больше внимания, ласковый жест. Кстати, и моя бабушка, Уркуя (она умерла в возрасте 93 лет), из всех своих многочисленных внуков одного меня учила молитвам.

Когда мама радовалась, она просто молчала. Она не знала эмоциональных слов, не могла выразить чувства. Но подружкам иногда хвалилась моими успехами, хотя мне ничего особенного так и не сказала.

Когда мама уходила, мне было около 30 лет, и я не был готов ее потерять. Но моя судьба сложилась так, что я уже давно жил без родителей, был окружен многими людьми, меня любили… Но потеря мамы поразила меня безвозвратностью. Она унесла с собой тепло дома, в который стало бессмысленно приезжать. Она забрала вкус детства, связанный с ее супами и пельменями. Она просто не оставила мне шанса когда-нибудь в будущем почувствовать ее руки на своей голове и услышать ее молчаливую поддержку.

Продолжение следует…