Салават. Исповедь. Часть восьмая

Интермедия

В тот день Салават не сразу смог продолжить разговор. Какой-то уставший пришёл, задумчивый… Но, видимо, стены студии «помогли», и он начал:

«Днём появилась возможность, и прилёг отдохнуть. Сон получился беспокойным. Слышу голос матери. Она кого-то выгоняет, кричит. Я захожу в комнату, а там молодые люди, которых и гонит мама. Я их вытолкал из комнаты. Подошёл к роялю, сел и стал играть. Попутно спрашиваю маму: «А где отец?». Отвечает: «На покосе». Спрашиваю: «А сотовый взял с собой»? И тут же, перед тем как проснуться, понимаю – сотовых у моих родителей и в помине не было.

Вот и думаю – к чему мне приснилась мама, разгоняющая чужих людей? Наверное, мама всегда была моим ангелом-хранителем, особенно сейчас, когда она ушла. В каких только передрягах я не бывал! И всегда как-то выбирался. И наверняка, не без маминой помощи.

Но по здравому размышлению, не только мама мне помогала. Многие люди, с которыми я связан по жизни, становились мне опорой. Например, Тагир Сергеевич Сайфуллин. Что он делал с моими сочинениями! Я их сам не узнавал под его руками. Это было непередаваемо – работать с ним! Когда я в молодости принёс ему «Разговор с Салаватом» и «Размышления», он дал мне такие уроки отношения к хору и собственно, хорового письма, что я на этих «дрожжах» и вырос как автор произведений для хора.

Или ещё один человек, ставший для меня генератором идей – тоже дирижёр, только оркестровый, Тагир Камалов. Он не боится браться за эксперименты, хорошо чувствует время, насыщает концертную деятельность элементами шоу, какими-то выдумками, и это срабатывает на популярность симфонической музыки».

Ещё в конце третьего курса училища я познакомился с моей будущей супругой. Это случилось 30 апреля 1976 года на свадьбе у моего друга, чьей сокурсницей была Лариса. После свадьбы я вызвался проводить её до дома (жила она в районе Центрального рынка), а потом собирался вернуться на свадьбу. А надо сказать, что торжество проходило в Инорсе.

Следующим шагом к сближению стал концерт. В малый зал филармонии как раз приехал известный виртуоз, баянист из Москвы Юрий Иванович Казаков. И я пригласил Ларису на концерт. После этого у нас началась хорошая, красивая дружба. Летом, когда я уехал домой, мы переписывались, постепенно узнавая друг друга. Когда начался новый учебный год, наши встречи возобновились – мы встречались, гуляли, разговаривали. Но ни она, ни я не раскрывали всего. Я сейчас вспоминаю себя в то время и понимаю, какой был несмышлёныш. У меня не было жизненной практики, и помочь мне разобраться в моих чувствах не мог никто из моих родственников – я не привык обсуждать с родными мой внутренний мир.

Лариса оказалась очень умной девушкой и хорошим человеком. Она училась на юридическом факультете Башкирского государственного университета, и у них был очень сильный и впоследствии, как показала жизнь, очень успешный курс. Сейчас это солидные люди, состоявшиеся в профессии и известные не только в Уфе. И среди них Лариса в годы учёбы была на хорошем счету – отличница, прекрасно знала литературу, обладала широкой эрудицией. Она воспитывалась в семье, где мама наизусть читала «Евгения Онегина», прививая дочери хороший вкус к классике. Но когда Ларисе было 13 лет, мама скоропостижно умерла, и девочку воспитывал её отец. Поэтому её образованию уделялось много времени.

Но в музыке я по сравнению с Ларисой был, конечно, специалист. Наверное, это производило на неё благоприятное впечатление. Она в освоении моей будущей профессией пыталась мне помочь, как могла. Очень трогательным был случай, когда она, будучи на зимних каникулах в Москве, нашла музыкальный магазин и привезла по моей просьбе все симфонии Шостаковича в пластинках! А это было не только трудно достать, но и трудно дотащить! Лариса проявляла по отношению ко мне трогательную заботу, но было то, во что я её не посвящал.

Параллельно с приобщением к прекрасному, я получал и опыт, от которого в жизни немало пострадал – я стал привыкать к спиртному. В общежитии, несмотря на запреты, мы с ребятами, бывало, выпивали. Я не думал, во что это может вылиться – по молодости всё казалось весело и просто. Хотя были тревожные «звонки», на которые я должен был отреагировать.

Был случай, о котором мне до сих пор больно вспоминать. Это кошмар, который чуть не закончился трагедией. Стоял ноябрь, начало четвёртого курса. После работы мы с моим приятелем по интернату Наилем Якуповым зашли в магазин, взяли бутылку вина и решили расслабиться. Нам показалось мало, и мы взяли водки. После этого нам стало море по колено, и мы поехали на Новостройку, в общежитие. В то время в магазинах водку после 19 часов не продавали. Мы взяли бутылку коньяка и вина, дошли до моей комнаты, и я на этом отключился. Наиль же собрался домой, поскольку места переночевать для него не было. Он вышел из комнаты и стал искать выход. И как-то получилось, что никто ему не помог.

Я жил в 310 комнате, и он бродил по третьему этажу, незрячий и пьяный. В помутнённом сознании он ткнулся в одну дверь, она оказалась открыта, и он решил, что это и есть выход. А это была обычная комната, где перед окном стоял стол. Наиль отодвинул стол и шагнул с подоконника. Его спасло только то, что на первом этаже на окнах общежития стояли металлические решётки. Он зацепился за одну из них, и это смягчило удар о землю. Он встал и пошёл, пока его не забрали дружинники.

Утром, когда я выспался и зашёл к одному студенту, узнал, что случилось вчера вечером с Наилем. Эта история, конечно, не могла остаться незамеченной и пройти для меня даром. Во-первых, в то время очень строго относились к случаям пьянства, особенно в среде учащихся. А во-вторых, это могло закончиться гораздо хуже. И я должен был быть наказан.

Директором нашего училища была тогда Светлана Галеевна Хамидуллина, и она предложила меня исключить. На её месте по-другому поступить было нельзя. Но у меня неожиданно оказались заступники. Радик Гареев, будучи так же как и я учащимся, не побоялся к ней зайти и попросить за меня. Он сказал: «Если Салавата исключить из училища, то всех нас надо вообще поганой метлой гнать». Наверное, были и другие «адвокаты», благодаря которым меня оставили учиться, но из общежития всё-таки турнули. Радик опять мне посоветовал: «Ты не светись по коридорам. Приходи и сиди тихонько в комнате, авось, и не заметят». Так я до конца учёбы и перекантовался в общежитии. Можете себе представить комизм ситуации, когда слепой крадётся по коридору общежития, предполагая, что его никто не видит! Конечно, меня видели все, но никто не «сдал».

Но Лариса о моих приключениях не знала. С ней мы продолжали дружить, и дело шло к тому, чтобы нам пожениться. Возможно, в силу того, что она воспитывалась отцом, Лариса была человеком категоричным, не принимавшим полутонов, и поскольку была чуть старше меня (на два года), то будучи женщиной, была мудрее меня в разы. Я заканчивал музыкальное училище, работал, а Лариса подходила к диплому в университете, и 30 апреля 1977 года мы приняли решение о свадьбе ближайшим летом.

Я получил диплом об окончании училища, и мы с курсом, как следует, отметили это событие. Я опять сильно выпил. Сейчас мне обидно и жалко, что у сокурсников оставил о себе такую память. Жаль, что тогда некому было меня остановить, дав вовремя ремня. Так и закончилась моя училищная юность.

Глава 8. Как я поступал в институт, или Любовь и МАЗ

Если кому-то покажется, что дорога моя была устлана асфальтом и обозначена разметкой и указателями, то это совсем не так. Хотя я не сомневался, что мне после училища надлежит идти в институт, я не представлял даже приблизительно, с какими «подводными камнями» мне предстоит встретиться.

Мы с Евгением Николаевичем Земцовым, конечно, готовились поступать на композиторский факультет. В начале июля я как абитуриент пришёл на экзамен по специальности. Было это в кабинете ректора, Загира Гариповича Исмагилова. Он и сам был человеком очень значимым, стал классиком при жизни, и кабинет его внушал уважение. Вместе со мной сдавали Риф Муратшин, Айсылу Сальманова и ещё один молодой человек, которого я потом и не встречал. Все что-то показывали. Риф Муратшин, известный сейчас руководитель оркестра Государственного академического ансамбля народного танца Республики Башкортостан имени Файзи Гаскарова, принёс собственные переложения народных танцев. Я же положил стопку своих сочинений и счёл собственное поступление делом решённым. Я не расценивал этот экзамен как нечто серьёзное. Мальчишка! Как я тогда ошибался!

Моя уверенность разбилась ровно в тот момент, когда секретарь комиссии объявил, что у нас у всех по специальности тройки, и на первый курс композиторов не приняли ни одного!

Евгений Николаевич тут же сориентировался в ситуации и предложил мне подать документы опять на теоретический факультет. А я и не думал о такой возможности, и соответственно, не готовился к экзаменам. А их у теоретиков было предостаточно: и вся музыкальная литература, и знание биографий композиторов, и задачи по гармонии, и сольфеджио устно и письменно… Особенно мне не хотелось сдавать гармонию – всегда хотелось нарушить правила.

Принимали экзамен у меня теоретики Татьяна Сергеевна Зиновьева, Римма Хамзеевна Исламгулова и музыковед Татьяна Степановна Угрюмова. Как я понимаю, при моей тогдашней «грамотности» в моём поступлении решающую роль сыграл авторитет Земцова.

Впоследствии, когда мы уже были коллегами по Союзу композиторов, я спросил у Загира Гариповича (я всегда с глубоким уважением относился к нему и знал, что он обладал беспрекословным авторитетом), почему он не принял меня на композицию. Разговор происходил за чайком, в непринуждённой атмосфере, и Загир-агай ответил: «Ой, сынок, я же беспокоился за тебя. Композиторское дело такое – то есть работа, то нет. Тут и зрячему-то трудно, а я подумал, как и на что ты будешь жить, как себя прокормишь?»

С этим мнением я сталкивался часто. Оно меня иногда и спасало, и охраняло. Никто не видел во мне серьёзной перспективы как композитора. Мой недуг мне помог, потому что меня не рассматривали как серьёзного конкурента до поры до времени и не мешали развиваться. Так думал обо мне не только Исмагилов, но и многие другие. Но Земцов думал по-другому, иначе он за меня не боролся бы.

Итак, специальность мы дружно завалили, Айсылу Сальманова уехала поступать в Алма-Ату, Риф остался работать в гаскаровском оркестре, а я остался в институте, чудом пройдя на теоретическое отделение. И я стал делать вид, что мне это нравится. А на самом деле я ненавидел все эти курсовые, анализ форм чужих произведений, кропотливое изучение музыкальной литературы.

Вся рутина музыкально-теоретического факультета давила на меня ещё сильнее, поскольку я разрывался между учёбой, работой и семейной жизнью. Я не знал, что женатый мужчина – это колоссальная обязанность. Раньше я этого не понимал, и многого не давал моей жене Ларисе, в чём винюсь перед ней – она заслуживала лучшего к себе отношения и больше времени, чем я мог ей дать.

Началась же наша совместная жизнь с того, что мы с моим отцом пришли Ларису сватать к её отцу Вячеславу Михайловичу. Он, как и Лариса, человек конкретных, порой ортодоксальных взглядов, привыкший жить по определённым правилам, в соответствии со своими жизненными установками. Он принял нас хорошо, тем более, что наши отцы – фронтовики, и у них оказалось много общего. За столом, естественно, возник вопрос о том, где, как и на что мы будем жить. В конце июля, после экзаменов, я поехал домой готовить свадьбу. Нужно было закупить продукты, организовать стол. Старшая сестра пообещала помочь приготовить, и я оставил ей деньги, предварительно закупив водку.

В субботу ко мне подъехал мой сосед, Валерка Первухин, водитель в Миндякском гараже.

– Говорят, ты женишься? – спросил Валера.

– Да! – отвечаю – Слушай, а дай-ка мне попробовать порулить твоим МАЗом!

– На, садись, заводи.

И он провёл со мной небольшой инструктаж. На МАЗе ключей от двигателя нет. Там кнопка, которую нажимаешь, и двигатель работает. Справа газ, слева тормоз, в середине сцепление. Валерка сел со мной справа. Я тронулся, остановился. Всё, усвоил. Тут подошли Кареткин и мой брат Юмадиль, и позвали нас искупаться. Они-то пошли, а я решил остаться и попрактиковаться в вождении. Я снова сел в МАЗ, а он, оказывается, стоял на скорости. Я его завёл, и тут же поехал прямиком в речку. Дверца закрыта, а окна открыты. Чувствую, вода в окно затекает, и я понял, что утону сейчас к чертям с этим несчастным МАЗом. Я выпрыгнул в окно, а машина застряла в иле и заглохла – видимо, вода залила мотор. Валерка увидел всю эту картину, стоит, чуть не плачет. Я его успокаиваю: «У меня водка есть. Позови кого-нибудь. Вытащим твой МАЗ, расплатимся». А кого найдёшь? Лето же, уборочная, самая пора, когда все машины при деле.

Два дня машина стояла с немым укором в реке. Потом два МАЗа еле вытащили. Валерке пришлось перебрать весь двигатель, да ещё и пропесочили его на собрании. Я говорю:

– Вали всё на меня. Я же виноват. Да ещё и свадьба у меня скоро – строго не накажут.

Он и сказал. А ему в ответ:

– Мало того, что утопил машину, так ещё и на Салавата сваливаешь. Он на это не способен. Да и куда ему с его зрением за руль садиться! Придумай что-нибудь получше.

Ему не поверили! Я же музыкант с дипломом! Авторитет! И Валерку отлучили на месяц от машины, поставили в наказание слесарить…

А 19 августа у нас с Ларисой была в Миндяке свадьба. Если сравнивать нашу свадьбу с теми, на которых я бывал раньше или свадьбами моих братьев и сестёр, то моя получилась какой-то грустной. Было мало народу – со стороны Ларисы приехала её тётя Лёля (папа не приехал), а с моей из гостей был Дамир Мингазович. Ближе к вечеру пошёл дождь, словно предрекая нашей семье печальный исход и недолгую совместную жизнь. Но это я сейчас так интерпретирую события того дня. Тогда же, 19 августа я почувствовал себя по-настоящему взрослым, Ларису я обожал и надеялся на счастье.

Продолжение следует…