Все новости
МЕМУАРЫ
17 Января 2023, 18:00

Солнце всходит и заходит. Часть седьмая

Жизнь и удивительные приключения Евгения Попова, сибиряка, пьяницы, скандалиста и знаменитого писателя

Е. Попов. Красноярск-1, ул. Горького, 17 - дом, где писатель родился.
Е. Попов. Красноярск-1, ул. Горького, 17 - дом, где писатель родился.

Почти как настоящие

 

Секрет таинственного названия «Гиршфельдовцы» мы раскроем в конце этой главы. Пока, заметим, что только оно одно должно было вызвать ярость начальства. Ну и много чего еще, конечно – например, фраза нашего героя в статье о «Звездном билете»: “Пропитанный духом лжи и угодничества, сталинский режим сделал свое черное дело”. Напомним, как раз конфликт поколений был вещью совершенно недопустимой (за что досталось и авторам фильма «Застава Ильича»).

Но, полагаем, особо никто в содержание все же не вчитывался. Не было приказа раздувать громкое дело. Хватало самого факта – брошенного вызова, покушения на основы и тому подобного. Тем более, что именно в начале 60-х появилось как само слово «Самиздат», так и, собственно, явление широкого неподцензурного распространения литературных и общественно-политических текстов. То есть, Есенина переписывали-перепечатывали всегда. Равно как и прочие запрещенные в СССР литературные произведения. Но периодические самиздат-журналы – это явление уже описываемого времени.

Как пишет Ю.А. Русина в работе «Журналы самиздата 1960–1970-х гг.», чаще всего первым самиздатским журналом называют «Синтаксис» Александра Гинзбурга, три выпуска которого вышли в 1960 г. Имеются многочисленные свидетельства существования машинописных журналов, прежде всего, в университетской среде (причем по всей стране). Современный исследователь справедливо отмечает, что самиздатские журналы начала 1960-х гг. умирали на втором-третьем выпуске и редко выходили из круга знакомых автора.

Конечно, расцвет «настоящего» самиздата был впереди. В записке КГБ при Совете Министров СССР от 21 декабря 1970 г. отмечалось: «...самиздат за последние годы претерпел качественные изменения. Если пять лет назад отмечалось хождение по рукам ... идейно порочных художественных произведений, то в настоящее время все большее распространение получают документы программно-политического характера. За период с 1965 года появилось свыше 400 различных исследований и статей по экономическим, политическим и философским вопросам, в которых с разных сторон критикуется исторический опыт социалистического строительства в Советском Союзе, ревизуется внешняя и внутренняя политика КПСС, выдвигаются различного рода программы оппозиционной деятельности».

Как говорится, упаси Бог – ничего такого в невинном проекте юных красноярцев не было. С такого рода – подрывным по-настоящему – самиздатом наш герой тесно столкнется уже в Москве. И, например, передаст на историческую родину «Архипелаг ГУЛАГ». Но это уже другая эпоха, в которую «самиздат» тесно соединится с «тамиздатом», и главным фактором станет именно неподцензурность.

А этот самодеятельный журнал притворялся журналом настоящим. Тут и проза, и поэзия, и публицистика и даже – в одном из номеров – диалог с читателем. Понятно даже, каким журналом – «Юностью». Прямо как в «Юности», обложка была украшена графикой. Причем вполне себе модернистской. На первом номере – мальчик с воздушным шаром. Второй номер «пятерня», намазали кому-то руку, и он отпечатал. На третьем номере художник сделал литографию по работе Пикассо.

Что интересно – миниатюры, которые тогда, будучи еще школьником, писал наш герой, вполне могли бы появиться в «Юности» настоящей. Но и хорошо, что не появились – они были вот именно что рядовыми представителями той «молодежной прозы», которую журнал как бы окормлял. В «молодежных прозаиках», увы, многие засиделись до седин. Нашего героя эта участь, по счастью, миновала – по внешним причинам. То есть, ему попросту везло.

Вот пример таких текстов, рассказ «Встреча с Киплингом». Приводим его полностью (он был опубликован лишь в составе романа с газетой «Прекрасность жизни»). Естественно, никакого Киплинга Евгений к тому времени не читал (разве что «Маугли»), знал только цитируемую песню-речевку «ДЕНЬ-НОЧЬ».

 

«– Две загорелые девушки в метро, с чемоданами в руке – осколки разбитого лета, – сказал я.

– Да. Но вы послушайте... Киплинг.

– А при чем здесь Киплинг? Киплинг – это жара, зной, пот, а сейчас прозрачно, призрачно, как у Блока.

– Киплинг – это лиловый красноярский мороз, это скрип холодных полуботинок по снегу, – погрустнев, сказал собеседник.

Я с сомнением посмотрел на него.

– Вот те и «ну», – сказала какая-то старушка, – приходит он, денег нету, а сам пьяный.

– Сейчас мне двадцать, – продолжил собеседник, – а в семнадцать лет я узнал Киплинга и стихи.

Я ждал. Он немного подумал:

– Нас было четверо. Один сейчас в Байкальске, двое в городе К., а я здесь.

И он развел руками.

– Тогда мы бродили по улицам, курили и иной раз распивали пол-литра в подворотне. У нас не было девушек, но мы не стеснялись их. Просто нам и так было хорошо.

Однажды пришел Славка и сказал, что теперь мы будем ходить в театр. Мы поверили и пошли по таинственному двору среди размалеванных фанерных декораций, битого стекла и ржавых водопроводных труб.

Потом мы лезли по лестнице. У меня не было перчаток, и потные руки прилипали к железу. Мы оказались на небольшой площадке, и Славка сказал:

– А теперь – тихо!

Он открыл какую-то дверь, и изнутри теплой волной ударил воздух.

Мы осторожно прошли по решетчатому настилу. Внизу была светлая сцена, прожекторы и темный, загадочный блеск зрительного зала. Мы спустились чуть ниже, на деревянный балкон, нашли какие-то ящики и сели.

Нам было страшно. Мы забыли, что рядом прожекторы, свет которых слепит так, что никто не заметит черные иззябшие фигурки.

С тех пор мы пристрастились к театру. Он не разочаровал нас, хотя и дал несколько горьких уроков. Мы видели, как актер, который только что умирал с прекрасной улыбкой на губах, пьет пиво и ест бутерброды с красными языками колбасы, как раненый красноармеец рассказывает женщине анекдот.

И вот пришел Киплинг. Зал молчал, зал ждал его, зал ждал взрыва, бури, но полились медные холодные слова:

 

– День – ночь.

Ночь – день.

Мы идем по Африке.

В. Аксенов, Е. Попов. Вашингтон, "Голос америки", 1990.
В. Аксенов, Е. Попов. Вашингтон, "Голос америки", 1990.

И тут он поднял голову. Он смотрел, не щурясь, в прожекторы и видел нас. Наши лица, растерянные, пораженные. Он видел, и голос его креп. Он шел по пустыне, он видел караваны и отравленные колодцы, он видел нас и сухую тропическую смерть в пробковом шлеме.

Потом чудо кончилось.

Мы не выдержали, мы аплодировали, мы что-то кричали. Вовка уронил кусок стекла. Стекло разбилось с победным звоном. Прибежал пожарник.

– Пшли отсюда, с-кины дети!

Мы не огрызались, мы махнули артисту, и он помахал нам. Мы исчезли в провале люка и карабкались по холодной лестнице.

Мы не смотрели друг другу в глаза.

Потом мы расстались на месяц. Это нужно осмыслить одному, в затерянности огромного мира, в лесу, который дышит паровозными гудками, на скамейке пустого сквера, на мотоцикле, летящем со скоростью звука.

Потом мы встретились, и знаете какая это была встреча.

Он умолк, а я и не ждал продолжения, у таких историй нет продолжения.

– Хорошо, – сказал я».

 

Поразительным образом в лирический строй этой миниатюры врываются интонации, присущие «классическим» рассказам Евгения Попова. С оглядкой уже на рассказы, допустим, из неизданного сборника «Плешивый мальчик», сама миниатюра выглядит довольно комично. Но этот эффект наш герой пока просчитывать не умел. А вот уже через несколько лет – научится, и лирическое станет лишь мотивом, оттеняющем комическое на контрасте. Видно, не зря, что параллельно с такой лирикой (вспомним приведенный в первой главе рассказ «Спасибо»), наш герой создал пародийное произведение под кратким названием «Говно». Причем – из американской жизни. Ну а пародировался, само собой, наш примитивный взгляд на «ихние» реалии. Тоже мотив, в «Юности» присутствовавший. Но, само собой, без излишеств…

А что касается журнала – сегодня всякий может убедиться в его литературных достоинствах лично, обратившись в Красноярский литературный музей (где хранятся уцелевшие экземпляры). Кстати, музей располагается в красивом, хорошо отреставрированном особняке в стиле сибирского деревянного модерна.

Ну а тогда для выпускающей группы журнала дела пахли не музеем, а совсем иными казенными местами.

 

Говорит Евгений Попов

 

«Попов, вас завтра вызывают в Горком комсомола, – сказала мне директор школы. И добавила: – Хоть там свою ерунду не болтайте!».

В Горкоме было полно каких-то баб и «бетонщиков Красноярской ГЭС». Секретарь Горкома был Слава, карьеру, как я потом узнал, не сделал. Громить нас было не за что, но нашлось за что. Например, за рифму в стихах Яна Аникина (плотника все той же ГЭС) ГАГАРИНА – ТАТАРИНА. Главным криминалом были статья Русакова «Заклинатель трав» о поэзии Бориса Пастернака, который к тому времени уже помер, и его за это простили большевики. И моя статья под названием «Культ личности и «Звездный билет».

– Мы, товарищи, были на фестивале молодежи и студентов в ХельсинКАХ, – говорили бетонщики, – так нам этого ПастернакА в номера подСАвывали, «Доктора Живагу». Так мы им, извините, дамы, задницу подтирали. А ЭТИ вспомнили, да еще портретик изобразили.

Короче говоря, постановили всех авторов исключить из комсомола, а главного редактора (я был его заместителем) исключить из института тоже. Там я получил первые литературные уроки. Автор по случайно запомнившейся мне фамилии Камыдо, студент, старше меня, школьника, лет на пять, сказал, что это я его вовлек. Скандал был на весь город еще и потому, что среди авторов был фотограф Саша Морозов, мой одноклассник, а потом и однокурсник, геолог, инвалид-психохроник, а тогда сын ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КРАЙИСПОЛКОМА, по нынешнему губернатора. Мирные фотографии аполитичного замерзшего Байкала были у него опубликованы в журнале, не более того... Но все равно – САМИЗДАТ!

Мне-то все равно было, я из Горкома вышел веселый и тут же где-то выпил портвейну, потому что я в комсомоле ни ДО, ни ПОСЛЕ не состоял. Но я рано радовался. В школе мне дали такую ХАРАКТЕРИСТИКУ, что с ней сразу нужно было в какой-нибудь стройбат поступать, а не в институт, куда тогда требовали характеристику. Еще детали. С РЕДАКТОРОМ ВАЛЕРКОЙ (я его фамилию называть не желаю) мы как-то после этого вскорости разошлись. Из института его не выгнали, а скорее наоборот –получил хорошую должность на строящемся комбинате и вскоре сделал неплохую карьеру по линии досок и фанеры. В партию тогда же вступил, партия тогда была одна, называлась КПСС. Я ни на что не намекаю, но подозреваю, кто ему помог найти правильную дорогу жизни.

Еще – одного из авторов, эстета и, возможно, гомосексуалиста посадили. Не за декадентские стишки, а за разглашение государственной тайны. Он был студентом, практиковался на секретном заводе, в самолете встретил товарища по цеху и немного поговорил с ним о работе. Мне было 16 лет. Меня вызвал в местное КГБ – запомнил на всю жизнь фамилию! – капитан Пирожков. Меня вели по двору. Я шел в желтых, вельветовых, протертых почти до дыр брюках. На меня с сочувствием смотрели строители – расконвоированные зэки.

 

Как приобрести друга на всю жизнь

 

В КГБ у нашего героя спросили, чем он дальше собирается заняться в жизни. Попов ответил, что хочет повариться в рабочем котле и, закончив школу, станет работать на заводе. (Публицисты журнала «Юность» были бы довольны таким ответом!). После чего тихо уехал на поезде в Москву и поступил в Московский геологоразведочный институт имени С. Орджоникидзе. В известном смысле, тоже котел... и даже рабочий. С точки зрения писателя уж во всяком случае.

Для большинства участников альманаха это был первый и единственный «заскок» в литературу. Для двоих – все только начиналось, и литература, и самиздат, и беседы с компетентными органами. Один, само собой, наш герой, а второй – Эдуард Русаков, его близкий друг на протяжении почти шестидесяти лет. Попов и Русаков познакомились именно в процессе работы над альманахом. Как это, наверное, было и будет во все времена: кто-то сказал, что у него есть знакомый парень, он тоже пишет, встреча – и юношеская дружба, продлившаяся десятилетия.

Русаков был старше нашего героя на четыре года, уже учился в мединституте (и потом много лет проработал врачом-психиатром – а заодно «поработал» прототипом многих героев Евгения Попова). Активно писал еще в школе. Правда из «раннего» уцелела только приключенческая повесть «Конец голубого креста», иллюстрированная автором и подаренная некогда тетушке. Все прочие детские сочинения Русаков, по его же словам, уничтожил в 10 классе в приступе юношеской депрессии.

Наш герой вспоминает обстоятельства первой встречи: «Эдик был одет значительно лучше меня, он был единственный сын. У него было модное пальто. Мы с ним разговорились, мы люди абсолютно разные, как и сейчас, хоть и ближайшие друзья. Я прочитал его рассказы и понял, что это замечательная проза, это нужно к нам в журнал немедленно. Он неплохо рисовал и перерисовал портрет Пастернака. Потом мы разговорились о книжках. Потом стали ходить друг к другу в гости. Мы были в разных социальных классах. Он жил в коммунальной квартире в доме для инженерно-технических работников, с мамой – экономистом на железной дороге (отец пропал без вести на войне). У них в квартире была ванна! А у нас никаких удобств, сортир на дворе… У нас на завтрак жареная колбаса, квашеная капуста, у Эдика такого не было, а его мама угощала нас какао и бутербродами с сыром». Зафиксируем эти подробности для будущих историков русской литературы. А если собственно о литературе, то Эдик в момент встречи был «начитаннее» героя. Ну, само собой, сразу занялся его образованием. Дал «Записки из подполья», «Бобок», поразившие подростка Попова. Подарил пластинку, запись спектакля «Идиот», где Мышкина гениально играл Смоктуновский. От Русакова наш герой узнал про Юрия Олешу. Он подарил «Треугольную грушу» Вознесенского с надписью «Наше дело левое, мы победим». Они вместе читали все «толстые» журналы. Русаков писал в то время много и жадно – тоже подавая пример своему младшему другу, который все как-то примеривался к сочинительству.

О последствиях своего участия в подпольном альманахе много лет спустя сам Эдуард вспоминал так: «В газете “Красноярский рабочий” была опубликована статья о том, что надо растить молодых борцов за коммунизм. В ней автор упомянул и меня: мол, нашёлся и у нас безусый щелкопёр, пишущий упаднические стишата. Была там и цитата из моего юношеского, декадентского стихотворения. В конце заметки ставился вопрос ребром: где воспитывался этот моральный урод, куда смотрели комсомольская организация и товарищи по институту?! У меня двойственное отношение к публикации: с одной стороны, обидно, с другой – радостно, всё-таки моё стихотворение в газете напечатали... хотели исключить из мединститута, но не исключили».

Вот так они рвались тогда в литературу! В том же интервью Эдуард Русаков предельно четко выразил собственную позицию тех, да и последующих лет. Думаем, ее в целом разделял и наш герой «Никакой антисоветчины у меня не было. Я же не идиот, понимал: если хочешь быть антисоветчиком, иди в подполье, в диссиденты. А я хотел не бороться с властью, а чтобы меня издавали. Тем не менее их (рассказы – МГ) не пропускали: не было в них оптимизма, света. Но я же не виноват, что жизнь такая».

Оставшись в Красноярске, Русаков постепенно попал в «публикующиеся» писатели, издался сначала в своем городе, потом, в 1981, и в Москве. Все эти годы Попов и Русаков самым активным образом общались – продолжают общаться и сегодня.

Наш герой посвятил своему герою немало проникновенных и справедливых слов. Вот, например: «Русаков, на мой взгляд, один из лучших ныне живущих беллетристов. В его прозе парадоксальным видны следы ученичества у Чехова, Достоевского, Кафки и, например, Мамина-Сибиряка или Шишкова. Он сейчас самая заметная писательская персона в Красноярске... Доколе у нас на Руси писатели мирового уровня, скромно живущие и вершащие свое посильное дело в так называемой провинции и далекие от разномастных тусовок, будут всего лишь «широко известны в узких кругах» столицы и филологического Зарубежья тогда как имена литераторов, прямо скажем говенных, весьма часто скрипят на зубах литературной общественности, как песок, подсыпанный кулаками в колхозный хлеб?»

Ну и наконец – откуда такое название, «Гиршфельдовцы». Какой Гиршфельд имелся в виду?

Георг – немецкий драматург, прозаик и сценарист?

Людвиг Маврикий – польский медик, анатом, профессор Варшавского университета, доктор медицины?

А может быть, Магнус – немецкий врач еврейского происхождения, сексолог, исследователь человеческой сексуальности, в частности гомосексуальности и защитник прав сексуальных меньшинств?

Нет, все это не в стиле юных красноярских самсебяиздателей. Мы, узнав, были поражены. Итак…

 

Говорит Евгений Попов

 

Название журнала объяснялось просто. В ресторане «Север» мы встретили дивного «откинувшегося» зэка Бориса Исаковича Гиршфельда. Он повыпивал с нами, занял у нас денег, которые, естественно, в указанный срок не отдал. Через неделю мы обнаружили его сидящим в домашних тапочках все в том же «Севере» у раскрытого окошка. Было жаркое лето. Мы велели ему собираться и повели его на блатную речку Качу, угрожая страшными карами. Он спокойно слушал нас, а когда зашел в ворота низенького дома, где квартировал, то тут же выскочил оттуда с топором и гнал нас, хохочущих, до самого проспекта Мира через улицу Ады Лебедевой, Марковского, Перенсона, и проспект Ленина. Ну, как в честь такого замечательного человека было не назвать журнал?

Продолжение следует…

 

Предыдущие части
Автор:Михаил ГУНДАРИН
Читайте нас: