Мой век. Часть четвертая

Сакина значит «мир»

Кояш янында – йылылыҡ, әсә янында – изгелек. (У солнца – тепло, у матери – добро)

Имя моей мамы, Сакина, имеет арабское происхождение, и означает оно «спокойствие», «мир». Но и мир, и спокойствие пришли в ее жизнь далеко не сразу...

«Как же ты с маленьким ребенком будешь без мужа? Кто вас будет кормить?» – спросил Сафа, не глядя на Фатиму. «Я не знаю, Сафа абый, – отвечала девушка, вся сжавшись и глядя в пол. – Как ты решишь, дядя, так тому и быть.»

Когда малышку занесли в дом, Сафа принес благодарность Аллаху, прочел положенные суры Корана и надолго замолчал. Семья сидела за столом, но отмечать рождение малышки было нечем – лишь хлеб да травяной чай. Событие, которое должно было стать радостью в семье Сайфуллиных, обещало стать огромной проблемой. Нигматисан, муж Фатимы, из-за нелепой случайности погиб за два месяца до родов у молодой жены. Его семья, одна из самых бедных в деревне, отказалась принимать молодую мать с ребенком. Даже Сафа, почитаемый в деревне человек, тайно исполнявший обязанности муллы, не смог убедить их. «Она нам чужая, Нигматисан сам решил жениться на ней, воли родителей не спросил. Он так всегда делал, может, оттого и погиб молодым», – твердили односельчане.

«Остаться у нас с ребенком ты не можешь, – размышлял вслух Сафа. – Нам вас двоих не прокормить, да и неизвестно, что дальше будет, – вон, муллу из соседней деревни забрали на прошлой неделе. Мой черед уже скоро.»

Сафа вспомнил, что Нурмухаммед, справный мужик, живший на другом конце Бизяков, после тайного намаза сказал ему: «Мулла, подскажи, как быть. Нужна вторая жена, моя-то с хозяйством по болезни никак не управляется. При нынешних порядках что же, мусульманину никак не положена вторая женщина?» Сафа тогда усмехнулся: «Какая, брат, вторая жена? Того и гляди большевики всех жен сделают общественными»... Но мулла знал, что и сейчас сельчане тайно приводят в дом вторых жен, записывают их в сельсовете как дальних родственниц и живут с ними потихоньку. Советская власть пока не очень-то и вникала в мусульманские семейные дела, да и в сельсовете с полуграмотным председателем дела по регистрации были так запутаны – шайтан не разберет.

«Вот что мы сделаем, женщины, – Сафа наконец оторвал взгляд от стола и оглядел домашних. – Ты, Фатима, пойдешь второй женой к Нурмухаммеду. А девочка останется у нас, запишем ее нашей дочерью. Видеться с ней ты не будешь, и говорить, что родила, никому не смей! Не было этого!»

Фатима смотрела на дядю налитыми слезами глазами. «Да как же так, Сафа абый, это ведь дочь моя, кровинка.»

Сафа тяжело поднялся из-за стола. «Нет у тебя теперь дочери, девочка.»

Так родителями моей матери стали ее дядя и тетка Сайфуллины. Имя своей родной мамы она достоверно узнает только спустя 26 лет.

Эту страшную историю, случившуюся в августе 1924 года и определившую всю ее судьбу, мама рассказывала мне спокойно, не прерывая своих бесконечных домашних дел. Я никак не мог понять – как вообще такое могло быть: оторвать от матери родное дитя, саму ее отдать нелюбимому, чужому мужчине, да еще второй женой. Годами растить племянницу как родную дочь, скрывать это от односельчан, посмеиваться в ответ на их неудобные вопросы. «Такое было время, сынок, – отвечала Сакина. – Такое время.»

Много и по-разному написано про Великую Октябрьскую социалистическую революцию, про национальную и религиозную политику советской власти в 1920-х. Но оценить до конца масштабы трагедии мы можем, лишь узнавая истории, судьбы конкретных людей, со скорбью и ужасом разбирая осколки жизней, переломанных так, как, наверное, никогда ранее не случалось на свете. Гражданская война прокатилась по Поволжью кровавым колесом, разделяя татарские и башкирские роды и селенья на красных и белых. Потом новая власть стала наводить свои порядки – коммуны, кооперативы, затем колхозы. Все это проходило через людей, ломая и кромсая семьи, разделяя, разбрасывая – порой навеки – родных людей и сводя вместе, порой навсегда, чужих и посторонних. Наши матери и бабушки хранят такие тайны родословий, такие подробности «светлого пути в коммунизм», что встают дыбом волосы и опускаются руки. Такое время...

Сакина рассказывала дальше: «Научившись говорить, я называла анкэй, мамой, свою тетку Хаят, а дядю Сафу звала всегда бабай, дедушка. Их сын, Ахметзия, был для меня абый, родной брат. Из детства помнится, как, играя со сверстниками, мы порой забегали в соседские дворы, где нас баловали нехитрыми лакомствами. Бывало, оказывалась я и близ двора, где жила моя мама, и она украдкой от семьи совала мне за пазуху больше, чем другим детишкам. Придя домой, я спрашивала у Хаят анкэй: «Почему Фатима тутэй меня выделяет от других?» А она мне внушила: дескать, у нее была дочь – ровесница мне, она умерла младенчиком, а я ей дочку напоминаю...»

В марте 1931 года семью Сайфуллиных раскулачили, а Сафу бабая «тройка» за «религиозную пропаганду» осудила на 5 лет лишения свободы с конфискацией всего имущества, скота и недвижимости.

«Мне было 7 лет, но я хорошо помню тот день, – рассказывала Сакина. – В дом ввалились пять или шесть человек и начали выбрасывать на снег, не глядя, всю нашу нехитрую утварь. Хаят рыдала, показывая на меня: «Она не наша, она племянница мужа, оставьте ей хоть что-нибудь.» Председатель сельсовета почесал грязный затылок и закричал остальным: «Эй, малая точно не муллы дочка, по-другому мы ее записывали». Схватив сундучок, где хранили чистое белье, он вывалил его на снег и крикнул Хаят: «Давай сюда подушку с одеялом и матрас, что ли!» Я уставилась на Хаят анкэй, и она горячо мне зашептала: «Тише, дочка, так надо.»

Так я оказалась самой богатой в семье: мне оставили хоть сундучок с пожитками, а Хаят анкэй и Ахметзия абый остались, в чем были одеты. Мы с Хаят анкэй скитались по соседским домам с моим сундучком, люди боялись нас долго держать у себя, а Ахметзия абый куда-то уехал. Помню, как с Хаят анкэй пешком мы шли из деревни Бизяки в Елабугу, за 60 километров – там до отправки на строительство «Беломорканала» отбывал срок Сафа бабай, но в свидании нам отказали, и мы вернулись обратно в Бизяки.

Осенью 1932 года я пошла в первый класс. Меня многие дети сторонились: как же, дочь муллы. Но на второй неделе учебы учительница объявила на весь класс, что я не дочь Сафа бабая, а племянница и что моя настоящая мама живет в другой семье. Я была потрясена и выбежала из класса. Хаят анкэй ничего мне не стала объяснять и запретила задавать вопросы на эту тему. Я переживала, в классе надо мной исподтишка посмеивались, но продолжалось это недолго, поскольку школу пришлось бросить, и жизнь наша еще больше осложнилась...»

Однажды зимней ночью в окошко дома, где на птичьих правах жили Хаят и Сакина, кто-то постучал. Это был Ахметзия абый! Оказалось, что он обосновался во Владивостоке.

Его рассказ был долгим и с множеством умолчаний. «До раскулачивания, – рассказывала дальше мама, – напротив нас жила бабушка Минибаева с дочкой-инвалидом. Ее сын Камали абый с семьей жил во Владивостоке и регулярно писал письма арабским алфавитом, и она приносила Сафа бабаю их читать и всегда просила написать ответ. Так между татарским селом и далеким приморским городом установилась переписка. В критический момент, оставшись ни с чем и опасаясь ареста как сын муллы, Ахметзия абый бежал во Владивосток к односельчанину. Ему удалось там как-то оформить документы (институт прописки еще работал слабо) и устроиться на работу. Заработав денег, он приехал за нами. Как я узнала через много лет, Хаят анкэй тайком сообщила об отъезде моей маме, она хотела попрощаться, но ее не отпустил муж. Так в очередной раз я не встретилась – и не попрощалась на многие годы – с моей мамой.

Ахметзия абый нанял санную повозку, багажом в ней был все тот же сундучок, который «выделила» мне «комиссия по раскулачиванию». Ближайшей от нас железнодорожной станцией была Сюгинская, уже не в Татарстане, а в Удмуртской АССР. Сейчас это город Можга, за 75 километров от нашей деревни. Добирались по морозу мы почти сутки, а в Удмуртии сели в пассажирский поезд, как сейчас помню, № У2 до города Владивостока.

По приезде в школу меня не приняли, поскольку мы опоздали на половину учебного года, а главное, я почти не говорила по-русски, а татарской школы во Владивостоке не было. Не удалось нам и поселиться у Камали абыя, так как у него была своя большая семья и было место только для одного Ахметзии. Нам удалось устроиться к другим татарам, это были муж с женой, проживавшие в своем доме (детей у них не было). Они ежегодно, с апреля по октябрь, отправлялись на заработки на Камчатку. Ахметзия договорился с ними взять и меня «на вербовку», чтобы я общалась с детьми других вербованных и научилась разговаривать по-русски. Ахметзия абый строго-настрого мне наказал: «Когда вернешься, я буду стоять у трапа парохода и крикну тебе по-татарски, но ты должна отвечать по-русски. Если не сможешь, я тебя с парохода не заберу». Я поверила ему безоговорочно – всегда верила моему старшему брату, и всю эту поездку провела в страхе, что не справлюсь с «заданием» и родные меня бросят...

Плыли на Камчатку на японском пароходе, арендованном Советским Союзом, команда была японская. Вербованные с семьями в основном помещались в трюме на нарах, и я в этом числе. А мои хозяева путешествовали наверху, в каюте, поскольку дядя был инженер, а жена – повар. Для вербованных пищу доставляли в трюм в бидонах, а на завтрак, обед и ужин я поднималась к своим хозяевам, остальное время была в трюме. На полпути был сильный шторм, вот я насмотрелась на эту качку, как люди страдали, – а меня не укачивало. На пароходе и на Камчатке я старалась больше общаться со своими сверстниками, хоть их и было мало. От природы застенчивая, здесь я быстро со всеми сходилась – из-за угрозы Ахметзия абыя, конечно. Всем хотела понравиться, была веселой, исполнительной – и действительно, как-то сам собой «вошел» в меня русский язык. И читать я там научилась! Обратно плыли на советском океанском пароходе. В солнечную погоду выходили на палубу, и однажды увидели вдали косяк китов, их сверкающие на солнце фонтаны. К ноябрьскому празднику мы вернулись в порт Владивостока, и Ахметзия действительно ждал меня у трапа, глядя на меня во все глаза. Я степенно сошла с парохода и протянула ему ладошку: «Здравствуйте, дядя Ахмет!»

Хотя и с опозданием, но меня приняли в школу, первый и второй классы я училась в средней школе № 6, на самом мысу Эгершельд бухты «Золотой рог». Очень красивое, романтичное место – голубой залив, маяк, корабли, в том числе военные...

Ахметзия абый окончил курсы кондитеров, и мы втроем переехали в поселок Шкотово, на берегу Уссурийского залива. Там тоже было очень красиво – с одной стороны море, с другой – тайга и река, куда на нерест шли лососи. Там я проучилась третий и четвертый классы.

В конце 1936 года, отбыв срок наказания на строительстве «Беломорканала», к нам в Шкотово приехал Сафа бабай. Ахметзия абый женился, и уже впятером мы переехали во Владивосток. К 1941 году жизнь понемногу наладилась: Ахметзия абый работал дежурным по станции Владивосток, Сафа бабай с Хаят анкэй уехали погостить в Татарию, а я закончила семь классов и сдала документы во Владивостокский радиотехнический техникум... Но началась Великая Отечественная война, приступить к учебе мне не удалось. Ахметзию перевели на работу на станцию Евгеньевка (это город Спасск-Дальний), куда мы все переехали. Я устроилась работать в сентябре 1941 года почтальоном, обслуживала военный городок, где жили семьи авиаторов и танкистов, мужья которых были на фронте. Я еле таскала почтовую сумку, так много было корреспонденции. Письма с фронта, кто радовался, кто плакал, получая их. Это было очень тяжело наблюдать каждый день, и на почте я не задержалась. В связи со снятием брони у мужчин на железнодорожном транспорте и отправкой их на фронт от райкома комсомола потребовали мобилизовать комсомольцев на работу на станцию Евгеньевка. Обучение молодежи проходило в ускоренном темпе, и в этот поток попала и я. Вскоре и Ахметзию абыя призвали и направили служить в Порт-Артур. Работала вначале списчиком вагонов, весовщиком, а потом перевели спецработником при начальнике станции Евгеньевка. Весной 1944 года перевели в Управление приморской железной дороги заведующей делопроизводством секретно-шифровальной группы.

Но по «секретной части» пойти не довелось: по рекомендации райкома партии я была избрана секретарем узлового комитета ВЛКСМ 2-го отделения Приморской железной дороги станции Ворошилов-Уссурийский, где и я встретила с коллективом железнодорожников День Великой Победы...»

Там же мама познакомилась с будущим мужем, мои отцом. Вот как она рассказала об этом:

«В июле 1945 года на станцию Ворошилов-Уссурийский прибыл бронепоезд и встал на ускоренный текущий ремонт в наш паровозоремонтный цех. Комсомольской организации станции было поручено организовать встречу молодых рабочих и железнодорожников станции с героями-победителями. Во время этой встречи я и познакомилась с Хурматом.

Он вошел в небольшой актовый зал станции, где мы развешивали плакаты и приветственные лозунги, – подтянутый, среднего роста лейтенант с сединой в волосах – и застыл в дверном проеме, уставившись на меня. Я командовала комсомольцами, что и где повесить, поторапливала их, но внимательный взгляд военного почувствовала сразу. Через некоторое время он подошел и встал возле меня. Я ждала, что он предложит помощь, а он вместо этого огорошил меня вопросом: «Ты башкирка? Из какого района?» Я ответила, что я татарка и в Башкирии никогда не была. «Может, поедешь со мной, гюзель?» На всех тюркских языках «гюзель» значит красавица, но я сделала вид, что не поняла его: «Выучи татарский – тогда и поговорим!»

После торжественного вечера он несколько раз приходил ко мне в комитет комсомола. О войне не говорил, о предстоящей поездке на фронт в Манчжурию тоже, а только про свою деревню, как там хорошо и красиво, какие у него там родственники и друзья. А я побаивалась рассказывать ему о своей непростой судьбе, только головой кивала и переспрашивала, когда он вдруг начинал говорить по-башкирски. А перед отправкой бронепоезда он пришел с цветами и сразу с порога заявил: «Вернусь из Маньчжурии – поедем вместе в Башкирию». Я ответила: «Ты сначала вернись...»

До отъезда бронепоезда на Дальневосточный фронт у них было еще несколько встреч – коротких, нежных, и – определивших судьбы Хурмата, Сакины и мою.

Отец вернулся на станцию Ворошилов-Уссурийский 12 июня 1946 года уже гражданским, вышедшим в отставку офицером. Там же они расписались, и уже 1 июля того же года мои родители прибыли в Исяново.

Если отца встречали с фронта с радостью и почестями, то маму – довольно настороженно. Во-первых, Сакина не знала башкирского языка, на котором разговаривали все домочадцы. Во-вторых, прожившая большую часть жизни в городах Дальнего Востока, она и выглядела, и вела себя непривычно для сельчан-башкир. Одним словом, привыкание к семье Аминевых шло для Сакины довольно непросто.

Однако в сентябре родился я, и это в какой-то степени сблизило всех родных. Для деда и бабушки я стал первым внуком, и их огромная любовь к долгожданному отпрыску, продолжателю семьи, отразилась и на маме. Семья была в это время и так большая, так что для всех членов семьи прибавление стало обычным и радостным событием. Для моей мамы мое рождение стало, если говорить по-военному, взятием первого рубежа напряженности в семье. А второй рубеж маме удалось преодолеть благодаря хорошему голосу и музыкальному слуху. Отец немного играл на курае (продольная открытая флейта), оба играли на гитаре, и мама стала учить башкирские песни. В течение короткого времени научилась петь песни в народном стиле узун кюй – лирические «Салимакай», «Гильмияза», «Зульхиза», «Сибай», героические «Туяляс» и «Урал». В общем, у Сакины быстро сложился неплохой репертуар, и когда на одном из праздничных застолий мама спела несколько песен на башкирском, авторитет ее резко пошел в гору, особенно у моего деда, а это уже можно было считать победой.

После меня, в августе 1948 года, родилась сестренка Салима, в октябре 1951 года родился брат Равиль. В эти годы мы уже жили в Баймаке. Помимо домашних забот и воспитания детей, мама успевала работать в сельхозотделе Баймакского районисполкома: она вела учет общественного животноводства, причем для проверки правильности учета ей приходилось нередко выезжать в колхозы. В такие дни мы, совсем маленькие дети, были предоставлены самим себе и питались, мягко говоря, без особых изысков – главное, был бы хлеб. Я помню далеко не все моменты той поры нашей жизни, но то, что вспоминается, привело бы в оторопь современных родителей. Дети, мал мала меньше, одни в деревенском доме, рядом со скотиной, практически без еды... Что ж, время было такое – послевоенное.

После переезда нашей семьи в Темясово у мамы началась другая жизнь, но тоже не беззаботная. Облегчением для нее было то, что дети были пристроены в семье бабушки и деда. За короткое время мама поработала кассиром в промкомбинате Кожзавода, завклубом в деревне Аминево, заведующей магазином Муллакаевского сельпо. Ее жизнь стабилизировалась и улучшилась, когда ее взяли начальником военно-учетного стола Темясовского сельсовета, а затем, в 1959 году, избрали секретарем сельсовета, где она и проработала до отъезда в Сибай в 1964 году. За годы жизни в Темясово мама смогла освоить сельскую жизнь во всем ее многообразии, со всеми приятными и тяжелыми моментами. Ее уважали и ценили везде, где она работала, за обстоятельность и преданность делу. При этом она прекрасно содержала дом: у нас всегда было ослепительно чисто, убрано, дети были аккуратно одеты. Как бы бедно мы ни жили, но каждый год 1 сентября мы шли в новой, только что купленной школьной форме (в крайнем случае – бывало и так – аккуратно заштопанной и вычищенной).

Продолжение следует…