Неповесть. Часть тридцать пятая

Лакуна 

Как-то я вычитал в журнале «Юный техник» (который для меня выписывали дома) про одну химическую реакцию. Ингредиенты легко можно было купить в любой аптеке, они стоили копейки и продавались без рецепта, из них мы делали самозажигающиеся пакеты, которые подсовывали куда попало, даже милиционеру в кобуру или в ранец к зубрилкам-отличникам. Реакцию «подопытных» было страшно интересно наблюдать. Особенно комично пугались милиционеры, которые в те годы использовали кобуру, как дополнительный карман и там находилось что угодно (колбаса или сигареты), но не оружие. Главное нужно было подкрасться к ним незаметно или применять отвлекающие разговоры, тогда операция проходила при участии нескольких человек (иногда мы использовали девчонок как главное отвлекающее внимание средство).

Шестой и седьмой – самый безбашенный возраст.

Лакуна 

Процесс постоянного омакивания пера в чернильницу за семь лет порядком надоедал и мы все трепетно ждали разрешения на письмо авторучкой (к тому же это так по-взрослому), а покуда изобретали различные способы увеличения объёма набранных на перо чернил. Самым лучшим оказался спиральный шнек из тонкой медной проволоки, он позволил исписывать почти страницу, не омакивая перо. Шариковых авторучек тогда почти не выпускали и они были дороговаты, а перьевые авторучки основательно протекали, особенно в кармане, и их нужно было держать вертикально, пером вверх.

Лень – всегда двигатель прогресса.

Лакуна

Примерно тогда же я впервые пришёл во Дворец пионеров в изостудию.

Руководил ей Владимир Степанович Сарапулов, полный, лысый, сероглазый и очень подвижный старичок (нам тогда все лица старше 30-и казались глубокими стариками). Замечательный педагог и замечательный человек, не умея рисовать сам, он вырастил целую плеяду замечательных художников, в том числе и действительного члена Российской Академии Художеств, а уж в Союзе художников его учеников предостаточно. Главным его достоинством было умение побуждать нас к творчеству, он обладал острым взглядом и умел понять мотивы, чтобы направить на уникальное исполнение задачи каждого из нас.

Я появился в студии в качестве сына Татьяны Михайловны и любопытствующего субъекта, и был отправлен писать акварельный портрет берёзового полена под негромкий, но обидный хохот старожилов.

Это было самое заслуженное берёзовое полено в мире: его писали все кто приходил в нашу студию впервые, говорят, его писали ещё тогда, когда студия располагалась ещё в городском Доме пионеров, а это более тридцати лет её существования.

Полено у меня получилось неплохо, хоть я всячески выпендривался и изображал бывалость (это на самом деле был мой первый опыт работы с натуры), наверно это и решило проблему призвания. Но заниматься, упаси бог, регулярно я не смог тогда или не захотел, теперь уж и не вспомнить. Вокруг было столько интересного помимо живописи (я за время моего школьного периода перебывал понемногу почти во всех кружках Дворца). В студию же я нерегулярно приносил свои работы из дома и В.С. их обсуждал вместе со всеми, никаких замечаний по поводу неявки на занятия мне не делая, но при этом скорее наоборот стимулировал работу воображения и необидно тыкал носом в ошибки. Скоро я стал в студии своим и приходил когда мне заблагорассудится. Временами пописывал и в студии, но стадные занятия меня не возбуждали, за глаза хватало на это и школы.

Некоторые мои работы той поры позже выставлялись в Москве, а одна или две уехали в Индию. Из нашей студии множество работ тогда отправлялось и по стране и за рубеж.

Видимо что-то и я уже умел и мог.

Лакуна 

Уже тогда я читал запоем фантастику и приключения и мои акварели той поры, исключая натюрморты, изображали либо индустриальный пейзаж, либо фантастические мотивы.

Попробовал писать я и этюды на природе, но выходило тогда весьма корявенько, да и знаний было «кот наплакал», вот однажды написал маслом на неподготовленной бумаге (ну и жуткая же получилась жирная мазня) и сия забава была отложена до лучших времён.

В.С. постоянно нам твердил: «аква – это вода, пишите по мокрому, только это высший пилотаж» (лучше всех это делали Женька Куликов и Сергей Краснов, и Надька Гурьева, а также старшие ребята, которые уже готовились поступать в вуз). «А уж если научитесь писать цветные блики, быть вам академиками», – (Серёжка и стал). Даже свою дочь и то смог научить, да ещё как – она поступила в Муху (ЛВХПУ им. Мухиной) на бюджет с первого захода (мама её была художницей и тоже натаскивала дочь).

Знал этот человек какие-то секреты педагогики и творческого процесса.

К нам в студию ходило множество совершенно разных по возрасту и развитию ребят, некоторые уже готовились к поступлению в художественные вузы и училища, некоторые находили для себя радость в самом процессе творения, некоторые впервые брали в руки кисть и карандаш, но все ходили с охотой, и внутри кружка сосуществовали как добрые товарищи. В.С. постоянно пытался устраивать выставки (а в те времена это было делом хлопотным), показывал нам свежие или эталонные работы наиболее продвинутых кружковцев.

А народ собирался там весьма пёстрый и разновозрастный, был, например, некто Цапир, который постоянно приносил «готические» мрачные листы о ночных игорных заведениях или ночной жизни низов в Средневековье. Были любители написания натюрмортов, и не только девчонки, многие писали вполне приличные акварельные или гуашевые портреты. Были и рисовальщики замечательные и графики. Все, и большие и маленькие, были нестандартными и интересными, а главное творческими личностями, что создавало в студии свою неповторимую атмосферу, позже такой атмосферы уже не встречалось нигде.

Студия наша – лучшее место моего детства.

Лакуна

Вообще во Дворце Пионеров тогда собралась целая плеяда талантливых и умных преподавателей, и почти у каждого для меня находилось дело (или я постоянно совал свой нос повсюду).

Руководителя фотостудии звали по паспорту Виталий Вениаминович Бородулин, но он назвался Викторвикторычем, и когда подходило время предпраздничных халтур, меня всегда приглашали в бригаду имени «Сарапулеску и Бородулеску» на подсобную, а позже и на основную работу. Там я постигал азы оформительства и сценографии. А вот в фотокружок ходить я почему-то стеснялся (скорее всего, потому что туда ходили старшие школьники и, главное, своего фотика у меня не было) и я занялся фото уже позже и не во Дворце.

Механиком сцены был Володя Шляпников – изумительный человек с истинно золотыми руками (никаких имяотчеств и дядей он не переносил, хотя было ему уже далеко за сорок), казалось, что может изготовить всё что угодно – вещи у него получались совсем фабричного вида и действия. Знал он множество приёмов и способов облегчить трудную или занудную работу, незаметно прививал нам уважение к собственному труду и к труду окружающих. В частности: это он научил меня сматывать длинные провода или верёвки наиболее выгодным способом, после которого провод никогда не путается и не идёт «барашками».

А вот радиокружком руководил человек, весьма знающий, но неряшливый, за что имел кличку «Радиомученник», но у него я много почерпнул знаний по чтению радиосхем, по определению надёжности соединений и т. п., что весьма мне пригодилось позже во время моей трудовой деятельности на заводе радиоаппаратуры.

Был ещё мастер резьбы по дереву краснодеревщик Владислав Николаевич, тоже изумительные вещи делал (жаль только, что он пил много). Но и к нему я не ходил, почему-то, скорее всего потому, что там требуется скрупулёзное и последовательное действие, а я был слишком импульсивен и нетерпелив, да и все эти народные промыслы не по мне.

Как-то узнав, что у моей мамы день рождения (это было в первый год работы Дворца, а у моей мамы день рождения 27 июня) они с Бородулиным за несколько часов вырезали, выжгли узор, собрали и отлакировали роскошную резную из липы аптечку и преподнесли её в конце рабочего дня ещё не просохшую.

Сейчас она украшает интерьер у меня дома.

Лакуна 

Уфу объединили с Черниковкой, и это теперь Орджоникидзевский район, город моментально вырос вдвое. Дорогу, которая соединяла оба города, теперь назвали «Проспект Октября». Старый аэропорт оказался в центре города, мешает движению и строительству и его переносят далеко за реку. Строится новый аэродром в пригородном посёлке на равнине за двадцать пять километров от Уфы, а старый сначала остаётся только для местных авиалиний, по правой стороне проспекта срочно строятся хрущёвки, вскоре и местные самолёты покидают зелёный газон и он превращается в огромную стройку. В Черниковке возводят новые здания Уфимского Нефтяного института, там же строится роскошный Дворец культуры нефтяников с обширным сквером перед ним, который замыкает проспект Орджоникидзе.

В Черниковке же, на Орджоникидзе находятся два наших небоскрёба по восемь этажей, их так и зовут «восьмиэтажки», но и на улице Ленина вскоре стали строить огромный, уже девятиэтажный, жилой дом со стеклянным магазином внизу (позже, правда, выяснилось, что это просто типовой проект, и подобные «пеньки» есть в любом мало-мальском городе Советского Союза).

Начинают строить и здание Горсовета в середине проспекта Октября на горочке. Там же, напротив, на другой стороне, возводят новый большой памятник Ленину, пятиэтажную типовую гостиницу «Россия» с шикарным рестораном, а позже и новое здание Уфимского цирка (раньше цирк функционировал только летом в шатре Шапито в парке им. Матросова, напротив моего дома), лес напротив Горсовета превращают в парк им. М. Гафури и теперь он приобретает статус центрального. Праздничные шествия также перемещаются к новому Горсовету и трибуны для ВИП-персон переносятся туда же. Над городом отовсюду торчат башенные краны, и старая часть города тоже постепенно и неуклонно меняет свой облик.

Все здания на площади перед Советом министров отдают под Совнархоз (это случилось гораздо раньше по времени ещё в конце 1957) и возводят там же и два новых, отряд чиновников резко увеличился, поскольку министры и совнархозовцы частенько выполняют параллельные функции.

Железную дорогу электрифицируют, и мои любимые паровозы почти исчезают с магистрали, вместо них появились тёмно-синие электровозы «ВЛ-21» и «ВЛ-22» с шестью ведущими осями. Вдоль дороги торчат «жирафы» с подвешенной к ним контактной сетью. Исчезают маятниковые семафоры – их сменяют прожекторные светофоры в три очка. Появляется автоблокировка. Поезда теперь длиной почти в километр вагонов, в них более ста и постепенно исчезают двухосные вагоны, цистерны и платформы. Пущены первые пригородные электрички со свободно открывающимися дверями тамбуров и бесовской сиреной. Смельчаки теперь развлекаются прыжками на ходу с такого поезда (жертвы были, но о них никогда не сообщали). Очень быстро эти электропоезда заменили на новые, производства Калининского завода, у них двери уже были автоматические и закрывались со зловещим шипением. Расцвет Хрущёвской оттепели.

Мы живём в самой прекрасной стране. 

Продолжение следует…