19 – 22.Три дня воли. Часть вторая

Все решилось 21-го. Они посыпались, их уже не слушали в Москве и Питере, разве что в провинции голословно поддержали. Когда 19-го встречали дочек, поразились, как равнодушны приехавшие поездом уфимцы к событиям, о которых мы говорили, от понимания их. Поэтому нам с Любой казалось важным передавать по телефону заметки в наши уфимские газеты. Муртаза Рахимов, ставший в том числе при моей устной и письменной поддержке и союзным депутатом, и председателем Верховного Совета Башкирии, верноподданической телеграммой одобрил ГКЧП. Кстати, выступление путчистов, их претензии к тем, кто «разваливает Союз» имели к нему непосредственное отношение: это депутатская группа «Союз», куда входил Рахимов, старалась торпедировать Ново-Огаревские соглашения, это они требовали приравнять автономные республики к союзным, на что, понятно, союзные были не согласны…

На балкон как раз перед нами, с тыла Белого дома, вышел Борис Николаевич, его прикрывали бронежилетными полотнищами Коржаков и другие охранники от вполне вероятных снайперов. Говорил о том, что за Горбачевым послан самолет в Крым. То есть, уже какие-то переговоры с самозваной верхушкой продвинулись, раз самолет вылетел из госаэропорта, но снайперов все равно опасались. Вообще, многое происходило за вполне прозрачными кулисами, как до этого – интриги вокруг Горбачева и Ельцина, которых тот же Челышев на съезде народных депутатов СССР ранее назвал «двумя крыльями перестройки». Несколько наивно для человека, знакомого с номенклатурной грызней, но по сути верно.

Без Горбачева не было бы никакого Ельцина перед глазами удивленного народа, хотя «выдвиженец» и поливал, местами справедливо, Горбачева за непоследовательность. Да и большинство тех, кто протестовал сейчас против незаконного отстранения избранного президента, больше года выходили на митинги с требованием его отставки. Но – отставки, а не многозначительного отстранения «по состоянию здоровья», что вызывало не только недоверие, но и опасения за его жизнь. Поэтому люди, готовые уже и под пули встать – в том числе и в защиту недавно проклинаемого лидера, удовлетворенно радовались, когда узнали о его благополучном возвращении в Москву.

22-го начался уже «отходняк». Снова с балкона говорил Ельцин, но уже без импровизированных щитов, объявлял всякие наши достижения и праздники, над Белым домом подняли флаг России, а площадь, на которой мы отстояли эти дни, назвали площадью Свободной России. С флагом оказались и представители нового для всех нас мира: Константин Боровой и его товарищи с товарно-сырьевой биржи пришли, держа на руках над собой огромное трехцветное полотнище. Флагов вообще было много, и не только российских: чеченские, грузинские, украинские. Все это внушало надежду на дружбу свободных народов, но она не учитывала закономерности самоутверждения национальных элит. Включая сюда и элиту российско-имперскую, освободившуюся от вялой идеологии ЦК КПСС...

Побежденные паниковали, на самоубийство министра внутренних дел из ГКЧП Бориса Пуго чернь ответила надписью на близком заборе: «Забил заряд я в тушку Пуго». Хотя с этими самоубийствами не все было ясно: полет из окна Николая Кручины, управделами ЦК КПСС, явно был более практическим свидетельством перетрясок номенклатурного калейдоскопа, чем снос памятника Дзержинского. Лубянка так и осталась Лубянкой, а международные счета «золота партии» перешли от Старой площади под контроль переобувшихся хозяев старой Лубянки. Кстати, не один Путин тогда примкнул к Собчаку, помню нескольких гэбистов, прилепившихся к «ДемРоссии»...

3.

«Ну и чего вы добились?» – скажет любой из тех приверженцев справедливости и демократии, которые за давностью лет и забытой тогдашней трусости готовы признавать достижения развитого социализма и клеймить – в основном, с безопасной дистанции, – нынешних «наследников Ельцина». Мы добились тогда, чего тогда хотели, в ту минуту, которая случайно оказалась зависимой от нас. А то, что получилось потом, – это результат взаимодействия всех остальных, ну и нас – вместе с ними.

Сразу скажу, что ни в какие организации, закрепляющие связи тех трех дней, я не вступил. Иллюзий не было, лавров не ждал. Газету пришлось закрыть – инфляция съела подписные деньги. Денег не оказалось у большинства жителей новой России, зато вскоре в магазинах появились продукты – и давно забытые, и прежде не виданные. А у нас появились проблемы с работой, с оплатой съемной квартиры. Но довольно скоро разрешились (лет за двадцать сменил тринадцать мест работы), как, между прочим, и у многих жителей России, нашедших деньги на новые магазины.

Были ли у нас иллюзии, что и все остальное «устаканится», что установившийся курс на подъем не сменится отвратительным падением? Были, но не слишком развитые… Впрочем, они влияли на наш оптимизм, да и сейчас не хочется кричать: «Шеф, все пропало!» хотя бы потому, что и шефа никакого над собой не видим, что, несмотря на возможные экстраполяции нынешнего дерьма, нет полного ощущения исчерпанности России. Как, впрочем, и всего остального человечества. В любом случае, ни на секунду мы не пожалели о своем поведении в те три дня.

Конечно, мы и тогда видели нехватку идей и понимания действительности у тех, кто пытался установить новые правила жизни: Аганбегяна, Петракова, Юрия Афанасьева, Гайдара, Явлинского, Хасбулатова – и прочих полит-экономистов. Но думали, что их конкуренция приведет к чему-нибудь цельному. Но не учли академической, через губу, обидчивости одних и пророческий гонор (не обеспеченный реальным взглядом) других. В результате практик Ельцин рискнул сделать ставку на теоретика Гайдара, но ему не хватило трезвой (!!!) практичности удержать наверху Черномырдина, Немцова и того же Гайдара.

Ревизия подсказывает: а зачем было разрушать то, что хорошо работало? По-горбачевски «улучшить, углубить...» А что работало? Военно-промышленный комплекс – и тот в реальности не слишком продуктивно и совсем не экономично. А нужное для жизни поступало «через трубу», на которую и уселась новая элита. И вот если бы тогда подумали – что именно надо было не разрушать, чтобы сохранить средства на немногие наработки в образовании и здравоохранении? Только не говорите про сельское хозяйство с его «стопудовыми урожаями».

Да и не все было плохо сходу. «Купецкий капитализм», мешочники с турецкими и китайскими товарами паразитировали на дефиците, но не все на этом остановились. Мой друг Борис Родионов, лишившись перспектив в научно-практической конторе с характерным названием «Тантал», поначалу торговал бельгийскими коврами, потом купил на знакомой фирме списанный станок – через несколько лет в Калининграде построил крупнейшую в Европе ковровую фабрику, куда со всей Прибалтики автобусы с латышскими и литовскими номерами привозили работников. А Михаил Ходорковский, начав с комсомольской посреднической конторы НТТМ, собрал нефтяную империю «ЮКОСа» (при поддержке Черномырдина). На заводе в Новокуйбышевске, когда Ходорковского уже упекли за строптивость, но «ЮКОС» еще не до конца разломали, мне рассказывали работники – и рядовые, и среднего звена – как новая команда наладила четкое управление, позволившее изничтожить воровство. Все это позволяло надеяться на лучшее, но до той поры, пока вечные бездельники-«попутчики» не оседлали финансовые потоки – и от трубы, и от бюджета.

Понимали ли мы двоякодышащую опасность перемен? Кожей. Жабрами – как нехватку воды и воздуха, отравленных «социалистическим производством» Вот стихотворение, которое я, для объективности, привожу из тех лет:

Чужой сон

Это город районных ночей,

межэтажных дрожащих мембран,

разделяющихся частей,

головных лишь по вечерам,

когда общемагнитная боль

давит лапой пустоты во лбу,

ноет косточкой мозговой,

оглянувшейся на толпу.

Это город коричневых луж,

поражения очагов,

очаги поражения душ

разъедают тоннели голов.

Я въезжаю в застеночный сон,

наяву незнакомый огонь:

это женщины избы палят,

проникают из темноты,

повторяют случайный пожар:

в годовщину ужаса – смех!

Год назад убегали, крича,

а теперь поджигают детей…

Это удаль, как страсть палача,

это плечи в ожогах плетей,

не синдром, а истерикодром:

пряча пьянку, сжигают дома,

над поминочным длинным столом

над кутьёю – тоски кутерьма,

тратят медные смерти свои

на дешевый холопий галдёж,

тратят мелкие деньги любви

на чужую блестящую ложь…

Это ночь потерявшихся дней,

это оттепель без холодов…

Я проснусь. Над рукою моей

сон, который я знать не готов.

Однако новогоднее настроение 1991 года не имеет отношения к поведению в три дня августа того же года. Чувство обязательности сопротивления, накопленное за сорок лет советской жизни, было сильнее. Наивность? Разве что в отношении к «попутчикам» из явно и неявно враждебных контор и движений. Была хозяйственная вера: все сгодится, чтобы свалить «гегемона». Люди слишком недоверчивые, отталкивающие не вполне чистые силы, вызывали насмешку – такие, как Лера Новодворская…

От тех дней, от митингов в Лужниках и на Манежке, от уфимских народных толп 90-го года осталась вера в силу непосредственной демократии, в справедливость Агоры. Всем миром решим… Но вот в Киргизии (Грузии, Армении…) всё решают-перерешивают, а в Киеве после оранжевых революций перемена, наконец, пришла нормальным избирательным путем. А в России дело до нормальных выборов так никогда с 90-го года и не доходит, все мешают разные служивые технологи и их обстоятельства. Впрочем, теперь и нормальных митингов не предвидится благодаря тем же заботам...

Ну а чего мы ждали от нашей большой неповоротливой страны? Не думаю, что столетия отрицательного отбора фатально сказались на населении, и оно стало полностью соответствовать уродам, алкоголикам и вырожденцам «элиты», есть же места, не только в Сибири и на других окраинах, но и в московских спальных районах, где появляются самородки. Видимо, дело в том, что пусть и не должны самые лучшие идти во власть, что дорога им – в творчество и создание нового, просто власть надо попробовать устроить так, чтобы она не мешала, не обкрадывала самых лучших. А в идеале – вообще никого.

Вот такие смутные большие идейные цели видели мы перед собой, отвлекаясь от более ясных, бытовых, экологических, личных: свобода от произвола, четкие законы, достаток без унижения – когда решали стоять до конца на площади, которую потом авансом назовут площадью Свободной России.