Огромное небо, упавшее к двери. Часть третья

О книге стихов Оксаны Кузьминой («Оригами»)

 

Середина книги О. Кузьминой такова, что в ней словно происходит мука некой инициации прямо посреди и при свете и цвете дня. Звучит хоть и строго размеренно (что ещё усиливает эффект пустоты дня) музыка бесприютности какой-то, хоть – и голуби, и светло… Личная оставленность в такой размеренности, таков там голос в стихах, это стихотворения:

 «Голуби»

 «Цвет»

 Характерно для О. Кузьминой, что в её музыкальности, монументальной эпической размеренности звучания лирического стихотворения растворяется, исчезает и теплота частной жизни, и столь желанная домашность… Поэта подчиняет общий звук и звучит он несколько обречённо, хоть и в общем торжественно. Как бы сам собой звучит… «Домик» оставлен, и домашности словно не достаёт, чтобы сама Вселенная сделалась домиком. Чтобы в листике, в капле найти себя и свой домик… Такое впечатление. Таково эпическое звучание в лирике. Напрашивается пробуждение, которое далее и происходит так, как оно происходит в одноимённом стихотворении Оксаны Кузьминой. Но далее напрашивается (как бы) и благодать в пробуждение. Как это происходит, если оно вообще происходит? Мы не отвечаем, читатель сам прочтёт замечательную книгу «Оригами».

 

Поэзия набирает силу. Её олицетворяет стихотворение о ветре-гарпунщике.

Или вот ещё:

 

Пробуждение

Это все замечается как-то не сразу,

Что исчезли в квартире немые углы.

Поначалу еще по привычке три раза,

Наподобие дьякона или муллы,

Тишина обойдет полукружие комнат,

Заметая одеждой свои же следы,

Заползая в чужой поэтический томик

Перепутанной веткой сухой череды,

Но уже, окрыленные, вдоль циферблата,

Как стрекозы, возникшие после зимы,

Разминают часы утонченные лапы

И кукушку у ельника просят взаймы,

И вот-вот заскрипят под ногами в паркете,

Все дощечки в паркете, которого нет…

И хрустальные туфельки звякнут в пакете

Для девицы с наследьем неношенных лет.

 

Последние стихи книги слабыми точно не назовёшь.

 

Бесприютность души соседствует в них с той же строгой музыкальностью и красотой. И темы важные. Отношения, разрыв, боль, преодоление одиночества, надежда.

Сильные стихи:

 

Забытые станции

Птицы забытых дорожных станций,

Ангелы сверхскоростного бога,

Это не вам суждено скитаться

И попрошайничать вдоль дороги,

 

Это голодные до простого

Окна ночной скоростной жестянки

Лунного хлеба и звездной соли

Просят у стареньких полустанков.

 

Сон подозрительный пассажирский

Рвется под корочкой, словно книга.

Ёко Тавада с лицом башкирским

Смотрит с обложки на мир безликий

…………………………………………………..

 

И опять – про обретение уже дома:

 

Дом с пирогом

И будет день. И будет дом.

И в этом доме много лет

Над щедрым кухонным столом

Мы не погасим мудрый свет.

 

Поверь со мною в этот дом!

Однажды ты войдешь в него

И скажешь: может, пирогом

Отметим день, как торжество?

 

И воздух, белый от муки,

Носов коснется и бровей.

Вот так и пишут от руки

Простое счастье для людей.

 

Как просто быть. Как просто жить.

Все неистраченные дни

Перемножать, а не делить.

Ты не один, мы не одни,

 

Никто-никто не одинок,

И каждый помнит пусть о том,

Что кто-то может для него

Мечтать о доме с пирогом.

 

Декларация счастья для всех, для каждого на фоне всё той же красивой, стройной, но бесприютности личной все же души поэтессы… Остаётся мечтать о доме с пирогом. Что ж, тоже утешение.

А вот это стихотворение так напоминает поэтику Светланы Хвостенко. Освоение бесприютности, в чистом виде. Без примеси её освоенности. Эту музыку сирости хочется заменить акварелью ребёнка, неумелой, но горячей и яркой. Чтобы согреть одинокую душу той или другой поэтессы.

 

Прощание

Попрощайся со мной, середина земли, мне уже не вернуться.

Это буду не я, изменившись до глаз, изменившая память.

Остаюсь, как озноб, я на коже твоих перекошенных улиц,

Ты запомнишь на ощупь историю маленькой дамы.

 

Ничего, ничего, ни полшага назад мне не надо бы. Надо?

Ни полшага в испуг, все нахлынет потом, с неизменного выше.

Я когда-то пойму: до тебя, до тебя все дороги крылаты,

Я пойму, я пойму: каждый город не ты, он в галактике лишний.

 

Попрощайся, как враг, чтобы вышло добро, как недавнее чудо.

Недостаток причин, он всегда неизбежен, как явь неизбежна.

По каким неотложным меня понесло? По серьезным как будто.

А мне помнится, были причины остаться. Они были те же.

 

Но никак невозможно, прощание здесь остаётся прощанием.

Далее, даже роскошная «Колыбельная» с Шаляпиным в ней всё же заканчивается (с уходом семейственности, родственников до спален) сирым личным изгнанием?

 

Колыбельная

…………………………………………

В полночь большую выходит изгнанник,

Обнятый наспех чужими домами.

 

Нет, Вселенная пока всё так же оказывается бесприютной, ночь, неосвоенная душой поэта – изгнание для него, не более того.

То ли сам этот мир так устроен, что:

 

Сон про мачты

Мы отчалили в эру птиц,

Одичалых и разнострунных,

Это ветер – то вверх, то вниз –

Распечалил немую шхуну,

Это ветер усилье крыл

В парусовые налил дуги,

И случайные друг у друга

Мы нечаянно проросли.

 

Нет, это просто поэтика, так звучит голос этих словосочетаний, и голос – прекрасен.

Он и на гране срыва остается спокоен. Здесь – вся Оксана Кузьмина собственной персоной.

Далее, мы подбираемся к развязке книги:

 

Ночные звонки

Попрощаться пора.

От ночных телефонных звонков

Не заблудится солнце гулять восвояси.

Попрощаться кочевникам двух часовых поясов –

Синей жилкой тайком задрожать на закрытом запястье.

 

………………………………………………………………………

 

Трогательно, тонко, атмосферно. Вот она, Вселенная-разлучница…

Но наконец звучит победно итоговое для всей книги стихотворение. Сильное, ёмкое, законченное. Его можно предъявить городу и миру. Свершилось:

 

Каватина капитана

Не говори мне, птичка, храбрая на плече:

«Не веселись, Энрико, если виолончель

 

В горле твоем, Энрико, нежит свою печаль,

Бьется безмолвной рыбкой в береговой причал».

 

Не говори: «Энрико, бойся пустой вины.

Что это там за шпага выросла из спины?

 

Что это там, Энрико, тянется полотном,

Тенью идет за смелым, солнечным кораблём?»

 

Да, это я, Энрико, красное с молоком!

Птичка, и я владею ветреным языком

 

Всяких иносказаний. Дай-ка, спою и сам:

Шире дорогу, шире странникам-господам!

 

Поняты все загадки, только не спать, не спать,

Рядом со мною люди, призванные мечтать.

 

Будет у нас однажды самый прекрасный день –

Пой, как поет Энрико. Но не скажи нигде,

 

Не проболтайся, птичка, не доверяй другим,

Как я нашел привычку каждому быть чужим,

 

Как я нашел искусство перепроверки слов

На эталонных гирьках от шутовских весов.

 

Не проболтайся, птичка, как я держусь едва,

Если бокалы бьются в трепетные слова,

 

Если любовь и вечность, их волшебство и лёд,

Мне обжигают кожу, а не наоборот.

 

Что позади – не важно. Знать бы, куда взглянуть.

Что мне воткнули в спину – главное, что не в грудь.

 

Не возвращайся, птичка, к песне былого дня,

Пой о моем веселье! Пой впереди меня!

 

Собственно, здесь и можно было бы закончить.

Но упомянем и о самом последнем в сборнике стихотворении, ибо оно – выход к чистому поэтическому счастью, от всех житейский перипетий, которые поэт вынес как бы на своём веку:

(А перед ним «Погружение» в глубину – как путь (единственный) к счастью свободного творчества. К свободному искусству и к самой поэзии.)

 

Селфи на фоне ливня

Девушка в шелковом белом платье

Делает селфи на фоне ливня

И специально лохматит пряди:

Ей – красиво.

 

Ей не мешает, что день не прибран,

Не унесён с бельевой веревки,

Смыт на окраину серой плитки

Рыжим крылом мандаринной корки,

 

Что закруглившийся год вернулся

В май из такого же точно мая,

Что полосатые стенки улиц

Будто и вовсе не высыхали.

 

Только она – на таком же фото

Прошлого года – немного младше.

Пальцем экрана коснётся кто-то,

Влево потянет – и всё.

Ты старше.

 

Конец