Красная нитка моста. Часть третья. Окончание

* * *

Борис Глубоков продолжает тему наблюдения за внешним миром. Однако он серьёзно отличается от коллег как большей зрелищностью своих текстов, так и личной отстранённостью от происходящего в его текстах. Эта особенность, разумеется, присуща всем пишущим художникам просто в силу иного мировосприятия: они видят больше, и лучше понимают, что именно они видят, точно так же как поэты лучше слышат коннотации и контексты, а музыканты – тональности и обертона. Имеет значение и огромный жизненный опыт, который позволяет Борису сравнивать несколько типов общественных формаций и видеть дальние аналогии. Дрожание руки диктора (или картавость доктора) скажут художнику больше, чем неопытному наблюдателю, и дадут неозвученный ими ему, но озвученный им для нас совет.

Но сколько смыслов ни закладывай

Все стало малость истерически.

Откинув милость беспечальную,

Идти в обход

Потому что

Заготавливает загодя добродушная

Смерть старуха

Не огурчики – гробы

Активное использование цвета тоже имеет значение. Его стихи – не умозрительные конструкции-идеи, не мысли-ощущения, которые чувствуешь-проживаешь внутри себя, а образы-снаружи-вне-себя. Даже достраивая картинку по своему разумению, читатель вынужденно достраивает её в указанном в качестве ключа цвете, а цвет программирует эмоцию восприятия. Этот приём использовал и Манаев в строке про «зеленый волнующий ад», но то что у Дмитрия – разовая находка, для Бориса составляет основу поэтики. Встраиваемость пространства, вживление визуала в текст.

А вот на острове – рядки лимонных нарциссов,

Розовые, словно щекастый пупс,

Бутоны шиповника

Борис пишет тексты с упором не на аудиал, как у Дмитрия, не на идею, как Кац, и не на нарратив, как Богомаз; для него основной задачей является точная передача увиденного реального. В этом он серьёзно перекликается с Татьяной Симаковой, вплоть до схожести приёма подробного описания пространства и создания авторских неологизмов.

Один из немногих в Саратове, Борис для уточнения сути происходящего активно обращается к словотворчеству, авторской орфографии и остранению текста. Возможно, здесь тоже сказывается художественный опыт; в конце концов, остранение, символизация и вариативность в изобразительном искусстве распространены значительно шире, чем в литературе, и потому привычнее для художника как приём. Это работает даже если учитывать просто историю развития живописи и насмотренность: изобразительные техники краснофигурной росписи на греческих амфорах и фотореалистичный парадный портрет 18 века – что может визуально различаться сильнее?

И собственно, что ещё может лучше выразить абсурд происходящего и ситуацию «у меня нет слов чтобы описать это», чем обращение к зауми? В этом плане отдельно стоит отметить великолепный авторский неологизм «мне не хватало только лишь обманны».

Мне не хватало только лишь обманны.

Я похочу и тайно хохотать.

И как-то так: неждаганно-недайно

Во тьме ползла прокравшаяся тать.

Какое точное слово, собирающее воедино обман, манну, рекламо-пропаганду, манию преследования и насмешку над собственной готовностью бродить сорок лет в бессмысленных евгенических скитаниях по приказу вождя! Какая тонкая и ехидная отсылка сразу и к пророку Моисею и к Льюису Кэрроллу, какая великолепная игра слов и аллюзия к «рыбаку» – то есть к образу Христа! Какая изящная игра с речью картавящего «доктора», потенциально меняющая смысл слов на прямо противоположный…

 А эта милая каламбурная шутка «тать», которая одновременно и «рать из татей», и мисгендерное оскорбление врага-татя-предателя?

Как над собакой Павлова,

Поиздевались и всё.

Могут теперь погладить и усыпить.

Вечным сном, может, дадут уснуть.

И проговаривает слова гриб-Лукич:

– Всё говно гебятушки, всё говно.

Это вы зья, батенька, зья, зья.

И какая в то же время неукротимая вера в позитив и умение не скатиться в уныние, продолжать… да, как бы ни странно это звучало, бороться с деструкцией и паникой. И верить, что придёт. Уже возможно и не мессия, а некий «простой» человек… придёт, «чтоб зажигать сердца». Потому что – всё идёт даже не «равно», а «ровно» (мы ведь помним особенности саратовского произношения, верно? Мы легко и непринужденно говорим «карова», «малако», «сабака» и «равно» вместо «ровно», причем с двойным ударением, и как хорош этот авторский каламбур!), и несмотря ни на что – всё будет правильно. И растопленный горячим удом лёд тронется, господа присяжные заседатели…

* * *

Мартиросян Оганес – так же, как и его вышеперечисленные коллеги, абсолютно узнаваем по стилю авторского письма. При этом он единственный, кто придерживается регулярного стиха, с использованием практически одного ритма и схемы рифмовки для всей своей подборки.

Позавтракал в кафе «Заря японца».

Почистил зубы белым порошком

и приголубил раненное солнце.

На сайт зашел Булгаков точка ком.

Является ли этот размер привычным и типичным для автора? Вполне вероятно. Здесь нет гибкости живой разговорной речи, присущей предыдущим пяти поэтам; нет активной игры с размерами, подбором их под текущую мысль.

Однако ритмичная, статичная форма, выбранная автором, и предсказуемые грамматические рифмы дают ему простор для неожиданного применения остранения в началах строк, в том числе за счет авторского синтаксиса и инверсии. Корректору читать такое больно, но вряд ли поэт ставит перед собой задачу обучения читателя правилам языка; поэт, как правило, учит читателя правилам думания на языке.

А подумать в этих текстах есть над чем, поскольку они построены с явным знанием приёмов драматургии, и «ведут» читателя совершенно иным способом (да, это шестой поэт в подборке, и шестой тип взаимодействия поэта с читателем), чем пять рассмотренных ранее.

Интересно, что автор активно использует в тексте не только заимствования, но и формальную структуру немецкой речи – «это есть»:

Земля есть две целующиеся божьи коровки,

Которые скоро разойдутся и улетят.

или

И поняли не в качестве прикола

что жизнь есть Пепси, смерть есть кока-кола

Интересный эффект даёт и применение на строгой схеме сленговой, сниженной лексики

Ну а за искусство топя,

я за поэзию честную

со сбитыми ударениями и встраивание не совсем согласующихся конструкций.

Начнём мы его нарезать,

ножом образуя трещины.

Читая стихи Мартиросяна, читатель непосредственно САМ наблюдает мир (точнее, поставленную и отрежиссированную автором пьесу «про любовь»), своими глазами, сам должен искать соответствия и согласовывать «ложные падежи», о которых так красиво упомянул Борис Глубоков. Неточная согласованность при высокой точности описательности как раз и даёт эффект наблюдения и поиска «правильных слов», перевода стиха на свой собственный язык, присущий дешифровке наблюдаемого мира во внутреннюю речь читателя.

Все катрены построены таким образом, чтобы последняя строка была кольцевой и составляла смысловую пару с первой. При этом по смыслу последняя строка всегда несколько неожиданна, усилена и часто эпатажна. Разумеется, идёт нарастание энергии к финалу, и последний катрен является всегда самым сильным и «абсурдным». То есть, мы видим типичную структуру пьесы, постоянно держащей читателя-зрителя в тонусе, и разумеется с финальным аккордом.

Не случайно, очевидно, и такое частое упоминание фильмов, кино, «съемок», и т. д. автор пишет в своем авторском поле, пишет кинематографично. Пишет не для читателя, а для зрителя. И, разумеется, не забывает и об основной цели: завлекающая лав-стори не должна мешать донести до читателя основной смысл, который неожиданно открывается вот в таких острых, внезапных фразах-наблюдениях:

Сатана написал сценарий этого мира.

Всевышний экранизировал его потом.

То есть, в этих текстах мы видим и оригинальную мысль, и картинку. Однако это картинка движущаяся, имеющая отсылку не к цвету, как у Бориса Глубокова, а к действию. И, к слову, тут становится понятна и жёсткая ритмичность текста, – она аналог счётчика равномерно мелькающих кадров, и обязательное присутствие некой безликой и безымянной Прекрасной Дамы: фильмы без лав-стори не имеют кассового успеха.

Здесь нет неожиданных персонажей и сюжетов, как у Татьяны Симаковой, но они тут и не нужны: простенькая лав-стори как раз не отвлекает от сутей, транслируемых текстом. Но здесь тоже есть точный расчет, богатый опыт и умение пользоваться своим инструментарием.

* * *

Такова поэтическая школа Саратова.

Выросшие в извилистых коридорах правобережных Альма-матер саратовские поэты (а в большинстве своём нынешнее сообщество 20–40-летних саратовских поэтов это выпускники или преподаватели СГУ (и только из ЗооВета я один)) в поисках смысла и жизни окунаются в прихотливые слои непредсказуемо-скомканного бытия, говорят вложенными смыслами-матрёшками и образами-гиперссылками. Привыкшему к неспешной поэзии равнин читателю очень непросто отследить на первый взгляд хаотичное блуждание их мыслей между видимыми иногда только им проблемами, или понять, что они спрятали за очередной скалой-аллюзией-обманкой-термином.

Они очень сильно различаются между собой – по технике, видению мира, образному строю. И всё же, постепенно, накладывая сетки маршрутов на лист, начинаешь замечать контуры общих тропов и необжитых мест, ска(нда)льных массивов, жилых пещер и пустых пород. И осознаёшь как неумолимую схожесть поэтов, так и глубину их различия, но главное – осознаешь глубину их отваги, позволившей и точно и честно писать о скрываемом обычно… показать именно мысли, душу и индивидуальность.

Окончание