Красная нитка моста. Часть первая

Многие мои знакомые поэты, живущие издали и вдалеке от Саратовско-Энгельсской агломерации, искренне не понимают, как это: два города, по разные стороны одной реки. Кто-то даже не знает о существовании Энгельса, кто-то считает его районом или пригородом Саратова, как это обычно и бывает в крупных городах, перемахнувших через реку-основательницу и нарастивших районы по оба берега. В Нижнем Новгороде и Самаре, например. Правда, там города перепрыгнули через притоки Волги – Оку и Самару. Впрочем, Энгельс и Саратов тоже в своём неудержном беге перепрыгнули через свои Стрелки: Саратов через притоки Тайбалык и Белую Глинку, Энгельс через свои, никому уже не вспоминающиеся речки.

А вот преодолеть Волгу и слиться в градоукрупнительном экстазе им не дано. Возможно, потому, что сама Волга в верховьях невелика, а здесь раскинулась плёсом; может, есть и другие причины (а они есть, но это отдельный разговор).

Два города несхожи во всём, но особенно разнятся они в поэтической ментальности. Непосвящённому в принципе непонятно резкое различие в языке и мироощущении поэтов двух городов. У него, разумеется, тоже есть причина, но стоит ли о ней сейчас? О ней – чуть позже…

Так или иначе, но между Энгельсом и Саратовом Волга (отнюдь не журнальная) легла огромным зеркалом, магическим барьером, сквозь который проходит одна-единственная тоненькая ниточка трехкилометрового моста, связывающая два города красной (особенно хорошо видной ночью и когда отключают третью центральную полосу движения) нитью. Именно об этом напоминает жителям многомостных городов Татьяна Богомаз:

«Проезжая такое количество мостов,

не замечаешь реки»

А мы не можем не заметить Волги. В этом зеркале (даже и не поймёшь, горизонтально-пространственном или вертикально-барьерном) города видят себя и друг друга. Единственный мост, пролегающий над трехкилометровой ширины бездной, не даёт поэтам забыть и потерять Волгу. И хотя эти путешествия из города в город вроде бы и не являются чем-то сакральным… Но всё же мы всегда видим реку (в том числе как некую границу). Каждый со своей стороны. Редкое слово долетит до середины Волги, а тем более до другого берега в этом странном месте. Ибо эти два города растят каждый свою поэтическую школу, и используют два не то чтобы диалекта… но различия в языке есть. Да и лексическая база сильно различается.

Правый берег изначально (точнее, последние триста лет осёдлого заселения) русскоязычный; левый в это же время активнее заселялся выходцами из Западной Европы, чаще контактировал с калмыками. Там до ВОВ активно использовали в быту немецкий язык. Частота бытового употребления германизмов в левобережной вариации языка даже спустя 80 лет после депортации немцев остаётся выше.

Кроме того, важно учесть, что и так большое в левобережье количество белорусских и украинских слов (а мы помним, что чумаки, возившие соль, были из Малороссии) во время войны получило подкрепление в виде разговорного языка рабочих, эвакуированных в Энгельс вместе с украинскими и белорусскими заводами и заполнивших здесь социально-речевую нишу, оставленную депортированными немцами.

Приходится учесть и вынужденную изоляцию новых переселенцев – время военное, заводы закрытые, разговоры между старожилами и «пришлыми» не приветствуются. В Саратов в то же время эвакуировали ленинградцев, то есть он получил прививку петербургского наречия, усиленную в поздние годы притоком ссыльной «из столиц» профессуры.

* * *

Потеряв немецкий язык как основной и перейдя на русский как единственный государственный, оба города долгое время существовали в речевом вакууме, являясь закрытыми военными городами, изолированными от активного языкового поля страны и друг от друга. В таких условиях возникли и начали развиваться в практическом говорении разные способы компенсации потери части словаря (говорить на немецком, естественно, стало опасно, а на украинском и белорусском – бессмысленно вне общины).

Психотравма от тройного переселения/депортации, особенно на фоне не забытого в Поволжье активного раскулачивания и голодомора в сочетании с недостаточным знанием языка приучала, с одной стороны, очень аккуратно выражать мысли, а с другой – «достраивать» не очень точно/грамотно сформулированную собеседником бытовую фразу, понимать её. Причём энгельсская сторона испытывала в этом смысле более сильный прессинг, вынужденно замыкаясь в переселенных диаспорах-посёлках и ставя во имя выживания во главу угла общественную, а не личную идентичность. Важно учесть также, что до постройки автомоста два города ещё и вынужденно развивали свою повседневную разговорно-речевую практику отдельно. Поэтому нет ничего удивительного, что речевые наработки и круг «дозволенных тем» несколько различались.

Разумеется, люди говорили на одном языке (им стал единственный язык – русский, поскольку немецкий исчез вместе с Немреспубликой), и так или иначе смешивали речевые пласты; но в левобережье в бытовом говорении и думании по-прежнему активно использовался «унаследованный» суржик из германизмов и украинизмов, а в Саратове преподавала ссыльная профессура из ведущих университетов, и носители высокого литературного языка сильно влияли на язык общения горожан и особенно – молодых горожан, студентов.

Отсюда – различия в ментальности и языковых предпочтениях саратовцев и энгельсситов, и отсюда же значительно более гибкий, чем в большинстве иных городов поэтический язык, который обеспечивается огромным «наслушанным» словарём, склонностью к словообразованию (в том числе по типу немецкого словообразования методом сложения основ) и вынужденно нестандартному синтаксису ради «пойми же меня наконец».

До 1965 года в летнее время города связывала паромная переправа и лодочные перевозы, зимой – дорога по льду, санный и автомобильный тракты. Однако ни о каком регулярном взаимодействии говорить не приходится: основная масса горожан никогда не переезжала реку. Контактировала лишь малая часть населения: в основном прибрежные жители, рыбаки, немногочисленные энгельситы, работающие в Саратове, студенты. Рабочие места Саратова были недоступны для левого берега, и наоборот. Постройка автодорожного моста, объединившего наконец трудовые потоки и речевые пласты городов, дала стимул для взрывного обогащения и перемешивания языка, поставив говорящих в ситуацию частичного несовпадения словарей и вынужденной осознанной работы со словом. Аналогичные языковые базы имеют, пожалуй, только такие же многонационально-говорящие столицы. Не случайно поэтому, что Саратов становится в новое время одним из крупнейших поэтических месторождений.

Взаимное обогащение иноязычной лексикой, наработка собственных речевых практик и последующее дозированное частичное смешение оказалось очень полезным для формирования в Саратовско-Энгельсской агломерации особого языка и развития словотворчества, особенно авторского и пограничного. Непосвящённый, возможно, не заметит разницы в говорении; для него все саратовцы и энгельситы говорят на общем уникально богатом языке; в конце концов, мы все акаем. Но мы, изнутри, слышим и различие.

***

Итак, два берега, две правды, два языка, два способа бытия в слове.

Левый берег: низменный и тучный, богато унавоженный, плодородный (если не ударит его по почкам внезапно налетевший бандит-суховей), многословно воспевающий красоты и щедроты. Пишущий на простые и животрепещущие темы, в которых отражается только «приличное» и «допустимое», и почти не присутствует интимное личное, – за исключением нескольких «традиционных» тем вроде любви и семьи. Это во многом обезличенная, канонизированная поэзия, соблюдающая условия «игры», привычной к групповой идентичности, к групповой изолированности, к невозможности прямо говорить на «табуированные» темы. Таков левый берег, отвернувшийся от смерти, но лелеющий мысли о горних чертогах.

Почва, почва и почва, бескрайняя, до самого горизонта, открытая глазу и понятная, неспешная внешне степь и жизнь. Здесь можно сутками скакать в бесконечном ритмичном перестуке копыт-катренов – тыг-дык-тык-дык-дык – останавливаться на ночевку, переводить дух и начинать наутро новую бесконечную песнь-скачку в том же АВАВ-ритме за той же целью: вечным вопросом.

Такова поэтическая школа Энгельса.

Правый берег: высокий, обрывистый и резкий в своей поэтике, хмурящийся остатками реликтовых лесов и сокровенной сути, проглядывающей из хитросплетений, покрытых причудливыми узорами лишайника ветвей-строк; вечно актуальный и не останавливающийся ни на секунду поиск сути и смысла, переплетающийся в тайной глубине поэтического пласта тончайшими корнями, аллюзиями и микоризами; мир, в котором каждый (говорит только) сам за себя, но неразрывно связан со всеми.

Пронзительная прохлада воздуха над обнаженными до отчаянной наготы вершинами истин; обрывы, отражающиеся в реке слоистыми смыслами и тайнописями веков; извилистые овраги, рождённые потоками сознания, в которых легко сложить буйную голову; россыпи лесных сокровищ и тайные, не всем доступные тропы. Бесконечные поиски знания, жизнь не как антоним смерти, а как ежеминутное преодоление её, странные наблюдения и необычные, изменяющиеся и непредсказуемые в динамике миры вечных одиночек. И – неверные, осыпающиеся склоны с некстати выпадающими под ноги там и тут ископаемыми вечными вопросами, на которые поди-ка ответь, а вот поскользнуться и ляснуться – эт запросто…

Продолжение следует…