Живая стихия. Часть вторая

Анна Ахматова

Тот, кто читал стихи Ахматовой, помнит то великолепное состояние сжавшейся в комок восхищенной души, застывшей в томительном, напряженном ожидании. Скажу прямо, читать Ахматову – непростое занятие, оно как погружение в бесконечную морскую впадину. С каждой глубиной (строфой, строчкой) давление нарастает, мрак окружает, сгущается, и (странное дело!) все время не покидает ощущение, будто на тебя кто-то смотрит. Будто окаменевший, хочешь и не можешь тронуться с места. Тут одним усилием Ахматова срывает завесу, и нагая истина ослепительно и беспощадно предстает перед тобой. Отныне – ты ее пленник («Встает один, все победивший звук…»).

Провидческую миссию Анны Ахматовой трудно переоценить – кажется, она знает все о женской любви, о чувствах, переживаниях, мучительных и неразделенных, бурных, томительных, больше того – она как бы видит, проницает тебя насквозь, парализуя твою ослабленную волю. И этому способствует звук, плотный, густой, звонкий, ласковый и непокорный, как сама женская душа. Пластика стихов Ахматовой такова, что подобранные слова стоят так близко и тесно, что образуется упругая цепь, как змея, готовая к решительному прыжку, и сам звук выстраивается в кольцо, окружая и перехватывая дыхание.

Есть в близости людей заветная черта,

Ее не перейти влюбленности и страсти, –

Пусть в жуткой тишине сливаются уста

И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна, и года

Высокого и огненного счастья…

Судьба подарила ей исключительную власть над умами и чувствами современников, предложив взамен полный неожиданностей и горьких потерь долгий жизненный путь, и Ахматова выдержала испытание, не сломавшись и не согнувшись. Как искусный укротитель, наводила она порядок в своих книгах, и ей повиновалось упрямое слово, но жизнь текла по своим законам, превращая Ахматову в своего летописца:

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

Начало войны она встретила достойно и бесстрашно, ее горькое слово набатом прозвенело по всей стране, войдя в каждый дом и в каждое сердце, окончательно растворяясь в многочисленных людских судьбах родной земли, пропитанных слезами, потом и кровью.

В заветных ладанках не носим на груди,

О ней стихи навзрыд не сочиняем,

Наш горький сон она не бередит,

Не кажется обетованным раем…

…Но ложимся в нее и становимся ею,

Оттого и зовем так свободно – своею.

Пожалуй, ни у какого другого поэта мы не найдем столь простых и ясных строк, исполненных спокойного, непреклонного и чистого благородства.

Но годы противостояния не могли пройти даром, стихи уже несли на себе усталость от борьбы со временем, беспощадным и равнодушным, и здоровье звука, замыкаясь в себе, теряло постепенно былую красоту и величие – шел естественный и неотвратимый процесс старения, накладывая свой отпечаток на уходящее творчество.

Выбирая стихотворение, отражающее характерное звучание строгого письма Анны Ахматовой, ее стиля и творческого дыхания, я обращаюсь к началу века, двадцатым годам, когда поэтесса находилась в зените славы:

Хорошо здесь: и шелест, и хруст;

С каждым утром сильнее мороз,

В белом пламени клонится куст

Ледяных ослепительных роз.

И на пышных парадных снегах

Лыжный след, словно память о том,

Что в каких-то далеких веках

Здесь с тобою прошли мы вдвоем.

Как видно из этих строк, поэзия сгущения не содержит в себе и доли той легкости, свободы и непринужденности повествования, каковые неизбежно являются приметами поэзии естественного равновесия. Преобладающая плотность и пышное великолепие письма затормаживают поэтическое движение, останавливают его, давая возможность читателю разглядеть ближе и пристальнее архитектуру самого стихотворения, его отдельные черты. В связи с этим огибающая поэзия сгущения по своей форме во многом напоминает колебательный процесс, когда кривая, стремительно поднявшись вверх, постепенно затухает возле некоторой верхней отметки.

Теперь о звуковой волне Анны Ахматовой: тип – плотный, тугой, кривая едва ощущается, почти недвижима; характер – властный, непреклонный и гордый; амплитуда – очень высока, в отдельных случаях определить верхний предел просто невозможно. Цвет волны – темно-бронзовый, символ звука – литая чугунная ограда.

Николай Заболоцкий

Ярким, характерным представителем поэзии сгущения можно назвать Николая Заболоцкого, автора блистательных строк:

Любите живопись, поэты!

Лишь ей, единственной, дано

Души изменчивой приметы

Переносить на полотно.

Пожалуй, это наиболее последовательный, убежденный сторонник сдержанной поэзии и ярый недруг всякого «бормотанья сверчка и ребенка». Пробуя себя в разных жанрах (от знаменитых «Столбцов» до крупных поэм и бесчисленных переводов с грузинского), он ни разу не изменил выбранному стилю, который я бы назвал академическим. Ибо все компоненты и составляющие, свойственные этому выверенному веками и придирчивыми взглядами старых мастеров направлению, как нельзя более соответствуют той утонченно-великолепной, в лучших традициях русской поэзии повествовательно-философской манере, которой оставался верен Заболоцкий до конца своих дней. Конечно, с течением времени поэт менялся, пересматривал свои взгляды, и к этому его подталкивала сама жизнь, когда, пополнившись печальным опытом пребывания в «местах, не столь отдаленных», его лирика приобрела иной, щемяще-пронзительный оттенок.

Где-то в поле возле Магадана,

Посреди опасностей и бед,

В испареньях мерзлого тумана

Шли они за розвальнями вслед…

Бесхитростная, горькая история о гибели двух стариков, узников ГУЛАГа, не сумевших примириться с отпущенной участью, история, суровой правдой заставляющая вспомнить библейские притчи. Вообще поздняя лирика Заболоцкого заслуживает отдельного разговора – это одна из вершин русской психологической поэзии, достаточно вспомнить «Некрасивую девочку» или замечательный цикл «Последняя любовь».

Проникая в структуру звуковой волны поэта, нельзя не отметить, что плотность ее определяется количеством погруженной в нее мысли. Понятно, что бессмысленных стихов не бывает; выраженная неявно, даже вскользь авторская мысль так или иначе присутствует в каждом стихотворении. Но, переступая границы, положенные природным равновесием звука, мысль стремительно захватывает пространство стиха, насыщая собой волну, что приводит к ее закрепощению и неизбежному уплотнению.

Когда на склоне дней иссякнет жизнь моя

И, погасив свечу, опять отправлюсь я

В необозримый мир туманных превращений,

Когда мильоны новых поколений

Наполнят этот мир сверканием чудес

И довершат строение природы, –

Пускай мой бедный прах покроют эти воды,

Пусть приютит меня зеленый этот лес.

Я не умру, мой друг. Дыханием цветов

Себя я в этом мире обнаружу…

Я люблю поздние стихи Заболоцкого – в них мне слышится душевное сочувствие, теплота, мудрость, граничащая с высшим покоем, и над всем этим – романтически окрыленная, почти юношеская порывистость чувств.

Как посмел ты красавицу эту,

Драгоценную душу твою,

Отпустить, чтоб скиталась по свету,

Чтоб погибла в далеком краю?

Пусть непрочны домашние стены,

Пусть дорога уводит во тьму, –

Нет на свете печальней измены,

Чем измена себе самому.

Эти строки отчетливо раскрывают стилевые особенности творческого почерка поэта – простота, ясность и твердая продуманность повествования, порою глубоко драматичного.

Перейдем к звуковой волне Николая Заболоцкого: тип – сдержанный, пластичный, кривая ощущается, но слабо; характер – спокойный, тихий, вдумчивый; амплитуда – средняя, не очень заметна. Цвет волны – плотно-серый, символ звука – корни деревьев, их переплетение.

Осип Мандельштам

Страстный искуситель смыслов и гармоний, как в увеличительное стекло глядевший в нутро русского языка и наизнанку вывернувший его морфологическую плоть, неуловимо-радостный оборотень, обращавшийся со звуком, как жонглер с горящими угольями, как дрессировщик с дикими зверями, перевернувший традиционное представление о поэзии и создавший свое, особенное видение звуковой пластики, – таким предстает мне Осип Мандельштам и его сочная по-рубенсовски поэзия. Похоже, это один из самых живописнейших художников слова, для которого звуки – как густые масляные шарики на палитре: он катает их увлеченно и сладостно по безразмерному холсту, прихотливо смешивая смыслы, понятия, века, цивилизации и храня верность лишь избранной звуковой нити. Непостижимо, как он подбирает слова, безошибочно угадывая их магическую суть и нанизывая на нежную, трепетную нить звука.

О, как же я хочу,

Не чуемый никем,

Лететь вослед лучу,

Где нет меня совсем.

Погоня и игра с уже пойманным звуком составляет, по-видимому, сердцевину поэзии Мандельштама, которую вполне можно назвать скульптурной, – до такой степени выпуклы и зримы ее очертания, что кажется: еще немного, и коснешься рукой.

В лицо морозу я гляжу один:

Он – никуда, я – ниоткуда,

И все утюжится, плоится без морщин

Равнины дышащее чудо.

А солнце щурится в крахмальной нищете –

Его прищур спокоен и утешен…

Десятизначные леса почти что те…

А снег хрустит в глазах, как чистый хлеб безгрешен.

Игра эта завораживает и удивляет, погружая читателя в омут сладчайшего звука, но и она имеет свой предел и ограничения, вытекающие из особенностей стиля. Поставленная в подчиненное положение, страдает и распадается смысловая основа стихотворения, обращаясь в легкий туман, сопровождающий звуковую волну. Сюжета в привычном смысле слова нет – есть только плотные, многостраничные кружева звука, и это уже не Рубенс, а скорее Матисс или даже Малевич.

Тонко понимавший природу русского языка и открывший миру его новые возможности, Осип Мандельштам чувствовал себя неуютно в России, не принимая ее культуры и страшась ее многовековой истории. Вынести бремя жизни нелегко, тем более поэту с хрупким, обостренным чутьем, но писать, когда тебя не понимают и ты никому не нужен, когда сознание сжимается железными тисками бесчувственного сталинского времени… Оно в конце концов и добило поэта.

А счастье катится, как обруч золотой,

Чужую волю исполняя…

Строки эти имеют для меня особенное очарование – они как последний выдох, дуновение потерявшего силу ветерка, как манившая и несостоявшаяся надежда… В них, как в янтаре, я вижу трагическую судьбу поэта, оставившего сложный, яркий и неповторимый след в русской поэзии.

Выделить одну звуковую волну из звукового пространства Мандельштама означает обеднить, упростить его словесную палитру, правильнее было бы говорить о совокупности или пучке звуковых волн, признаки которого легче поддаются определению. Итак, тип звуковой совокупности – гладкий, отточенный, общая кривая четкая и вполне проявляется; характер – плотный, изменчивый, скачкообразный; амплитуда – достаточно высока, но проникающая способность невелика. Цвета совокупности – спектр радуги, ее плотная часть, звуковой символ – радуга.

Заключение ко второй главе

Как и в первой главе, остановлюсь на трех поэтах, принимая во внимание, что дарование поэтов и разнообразие их почерков уже достаточно очертили признаки поэзии сгущения – замедленный, уплотненный ход звуковых колебаний, частотно-буквенный спектр, активно насыщенный звонкими и мягкими согласными, и повышенное содержание верхней, видимой части интеллектуально-рассудочной составляющей стиха.

По моему глубокому убеждению, поэзия сгущения появилась в России вместе с Михаилом Лермонтовым, чей нежный и тяжелый гений первым представил на суд читателя великолепные образцы плотной, ясной и драматично-осмысленной поэзии, сравнимой по внутренней музыке разве что со скульптурными работами Микеланджело.