Поэт и царь. Часть вторая

5

Что тут можно добавить, говоря о красноречивом и благородном поступке прозорливого русского царя и истинно государственного мужа?

Николай Первый, из всего видно, и не мог бы поступить лучше, поступи он иначе. Ни более героически, ни предусмотрительнее, учитывая все возможные судьбы в развитии не только прогресса, но и духовной культуры великой державы, возникшей и развивающейся в самом центре мира. Царь нам, своим потомкам в поучение, самоотверженно, как и положено христианину и государю, сам положил душу задруги своя. Совершенно свободно, прекрасно и поэтически отдав управленческую жизнь царя за более ценную творческую жизнь поэта. Дав тем новое направление, истинный образец всем бывшим ложным моделям в корне устаревшего мирового, языческого в сущности, правления.

Что делать, царь отлично понимал: Пушкин был более велик, более божественен и человечен, чем он, сам царь. Кристально честный душой государь видел, насколько вся, управляемая им российская действительность ничтожней и безобразней пушкинской поэзии. То есть, уже созданной поэтом («умнейшим человеком России», – по собственному признанию царя) бесконечной поэтической реальности! Да и что могло быть восхитительней и совершенней её – такой трогательной, прекрасной и прелестной, её – такой упоительной, беспредельно и божественно живой?!

Реально прозорливый правитель Николай Первый отлично понимал, что вряд ли в скором времени в русском государстве воцарится такая же гармония, как в поэтических строчках этого, бог весть откуда слетевшего к нам херувима звука и смысла. Этого русского, небывалого ещё в целом мире, поэтического гения. Да и воцарится ли такая дивная гармония ещё и вообще когда-нибудь?! Но терять такой неслыханной возможности было решительно невозможно для России и мира в целом! Недопустимо было не прислушаться к неслыханным ещё словам поэта и не дать России такого шанса. Вот тогда, быть может, лет этак через двести где-нибудь в глубинке, как знать, глядишь, и появится личность русского человека, подобная гению Пушкину. А за ней и другая поэтическая индивидуальность – такая же вся, но – другая! И т. д. И весь мир уже скоро буквально утонет в красоте, купаясь и резвясь, как мотылёк или бабочка, в благородной радости существования блаженных и светоносных душ, людей уже новой эры. И наступит тогда завещанный новый век, та эра Любви ангельской и человеческой – хотя и вполне чувственной любви между людьми... И техническая цивилизация тогда станет лишь подспорьем для такой воплощённой Любви. Любви величайшей, трепетной, чистой и благородной. Любви взаимной.

«Да, – с некоторой грустью заключил царь свой глубочайший силлогизм нового правления и исправления мировой ситуации в целом, – как ты тут ни крути, братец, а только подлинный царь – не ты, Николай Первый. Не ты – царь России, хоть ты и кровный и законный престолонаследник. Нет, истинный царь России новой и великой – поэт её! Тот, неведомый ещё миру избранник. Другой – царь. Короче, всё тот же поэт с весёлым именем Пушкин во всём и виноват!»

Так думал Николай Первый про себя и про Пушкина, и прошептать всю эту правду сначала себе самому, а потом и всему тайному Петербургу царской особе было делом чести и неподкупного достоинства!

И он, Николай Первый, потомственный монарх, аристократ духа и неглупый человек, поступил, надо отдать ему должное, по царской своей совести. Он деликатно уступил своё место поэту Пушкину, истинному монарху и человеку. Затем только, что выше стихов Александра (а царь был наделён природным эстетическим чутьём) – ничего на всём белом свете и в России ещё не было.

А, следовательно, далее без причастности оных к российской жизни, в ней ничего лучшего тоже никогда так и не будет. И не будет, следовательно же, не только в ней, в этой ещё диковатой великой державе, но также точно не будет осуществлено и претворено и во всём прочем мире вообще. А это – мировая трагедия, которую невозможно допустить. Убить такую беспримерную ещё, русскую, прелесть и грацию, которая выше даже самого Шекспира?! Царь грустно и горько усмехнулся. Он вспомнил;

Можно краше быть Мэри,

Краше Мэри моей,

Этой маленькой пери,

Но нельзя быть милей,

Резвой, ласковой Мэри…

Припомнил Николай Романов переведённые Пушкиным строки…

6

Так Пушкин превратностями мудрёной судьбы сделался реальным русским царём. Пришлось, конечно, распрощаться с некоторыми милыми сердцу поэта привычками. Печатался он дальше под псевдонимами то святых отшельников, то непорочных жён, а то и Гоголя, Николая Васильевича. Личная слава при этом вскоре совсем перестала волновать стихотворца – писал он уже только для Бога, идеального читателя вообще и, может быть, нескольких продвинутых читателей-современников, способных искренне и ещё при жизни оценить его стихи. Даже мыслящий Баратынский понял значение написанного Пушкиным лишь после его смерти. Но Пушкину было уже всё равно. Даже при жизни уже всё, ранее им сочинённое, поэт и царь хладнокровно отдал на откуп пространно-нудным пушкиноведам, которым так хотелось ведать о божественном поэте всё буквально. Добросовестные учёные не светская чернь, они хотя бы не врали, как ненавистные поэту подлецы, теперь, возможно, холопски уничижающие его свободный гений, его священный дар. Это всё теперь предоставил поэт бесчисленным своим канальям-подражателям и прочим литераторам, среди которых немало было настоящих пройдох и проходимцев. Щедрой рукой придвинул бесценные стихи свои всем тем, кто и не понимал всей ихней красоты. Путал их с бесчисленными подделками. Всем канальям и графоманам литературным, всей прочей черни. Всем, кто буквально уже просто нагло канал под Пушкина. Всем жутким тщеславным недоумкам, в том числе и жёстко-консервативного толка, не одним ничтожным либералам. Всем бестолковым политическим реакционерам и прочим злодеям без сердца и воображения, коим и числа-то нет. Всем отдал поэт нежных чад своих, порождённых духом его в уединении, в душевной любви, в примирении её и высшем согласии.

Выпуская поэзию свою в свет, отлучая её от себя, Пушкин знал, что как черви к его трупу, сползутся к его посмертной славе алчные и хитрые кураторы-арт-дилеры, всевозможные сребролюбивые и глубоко тщеславные щелкопёры, теоретики и практики. Ведь литература в России только начиналась и жадность всех до неё была огромная.

Он отдавал её дельцам задёшево, почти даром. Прощелыги и книгопродавцы, в свою очередь, во всей поэзии Пушкина неспособные были понять и самого главного – его гениальную, чистую его благородную душу.

Всё что они смогут сделать для будущности его поэзии, это то, что они всеми алчными силами станут присваивать его доброе имя, чтобы прежде всего спекулировать им. Но пускай присваивают они неподъёмное для них. Пушкин знал, что и этому сумеют противостоять его стихи, смело, безоглядно идущие в народ, к людям. И будут они услышаны и усвоены душами людей, буде живо в подлунном мире хоть одно благородное поэтическое сердце, читающее сейчас его бессмертные строки с восхищением, со слезами и радостью, только созвучными их гениальности. Иначе – не расслышать стихов, не увидеть их, как картин! Если Бог пошлёт России такого читателя, читателя стихов без всякой зависти и с одним только проницательным восхищением...

Сильное, умное сердце, до краёв исполненное красотой, любовью, верой и знанием поэзии.

7

Так «сукин сын Пушкин» пожертвовал своей поэзией (во всех смыслах слова) для будущности своей Родины – счастливой и свободной России, которая без его строф – и не Россия даже вовсе.

В хищническом мире фатальной и тотальной наживы, конечно, за краткий срок политического правления Александра видимым образом ничего не изменилось. Низкие людские души таковыми и остались, а шайки западного капитала всё также зарились на сокровища и богатства русских земель и грозили нам войнам, ненавидели Святую Русь, а пара немецких бородатых штрейкбрехеров-экономистов, сами того не ведая, именно России уготовили революционную погибель. Но вопреки всему этому единый и всемогущий Бог по-прежнему и неизменно хранит доброе Отечество наше, и народная душа России вынесла и Революцию, и стяжала Победу во Второй Мировой войне над фашизмом и расистскими идеями бредового нацизма.

Так что подспудно и несмотря на противоречия внешнего политического мирового безобразия, святая и великая Муза первого (дай Бог не последнего) русского поэта продолжает и ныне питать творческий дух всех истинных своих избранников, преображая, согласно замыслу Бога, всю непростую историю человечества своею любовью и красотой. Непреклонно и сладко приуготовляя дольнему миру всю, пропетую ему Ангелами, Славу Божию, и всю, завещанную ему его величайшими мужами, пророками и святыми угодниками и всю любовь, и нежность великих женских душ. Да не переведётся ни одна из них, как на небе, так и на земле Русской!

8

Но сохранились, разумеется, для профилактики слишком расслабленного благодушия и душеспасительные пережитки. Только унаследованные не от Пушкина, а от другого нашего «предка» – от «учёной обезьяны». Вот, например, возвышенный поэт, эгоцентрик, отчаянный зубоскал и матерщинник из-под Уфы, из самых, что ни на есть, кромешных низовий и недр Урала, корректор по совместительству, некий Самуилка Трубецкой. Вздорный и привязчивый непомерно всему своему пониманию. То ли гордыня, ревность и зависть, а то ли простая мертвецкая докука обрушивает его на культурное сообщество всех русских графоманов, талантов или гениев, не делая между ними решительно никакого даже различия. Это конечно дьявольская работа и божественное попущение дано нам неспроста. И оно, разумеется, дано во славу русской поэзии, на посрамление злых псов и шакалов, лающих на неё отовсюду или замалчивающих успех и всю силу её.

Следовательно, и на оного Самуилку Трубецкого возложена была немилосердным Роком эта особая, нелицеприятная и просто танталова-таки несвятая обязанность. Но в целях глубоко педагогических (судя по садистичности её) и пропедевтических по существу дела.

И се – есть последняя, так сказать, духовная докука и отвратительная преграда перед прекрасным обиталищем всех земных, а теперь уже и свободных, каждая на свой лад, душ людских.

И стоит сей Цербер Самуилка Трубецкой уже не перед дантовским входом в Ад, а перед самым выходом в иную, высшую уже Реальность райской по природе своей и нейтральной сферы.

И всё это вместе – есть та святая Истина, та глубоко-поэтическая сфера духа, обнимающая и мельчайшие физические частицы, из которых сотворена материя, и всё это, повторяю, есть та область сверхинтеллектуального уже познания, – всё это есть уже та Гармония, та Муза, которые универсальный частный гений Пушкина и выпестовал в подвигах и трудах своих, и сохранил для вящей славы Отечества нашего и высшей радости всех будущих душ человеческих, подлинных, а не вымороченных душ, мужских или женских.

Благородных и свободных от всякого чрезмерного злой и его неправды.

Включая, разумеется, и самого вездесущего Самуилку Трубецкого.

И было это высокое искусство или само стихотворчество, и есть, и пребудет оно вечно, если учесть, что стихи – суть глубинные элементы мироздания, а Гармония их – суть та же внутренняя, тайная свобода, которую Пушкин и завещал нам в доброте свой сердечной и высшей мудрости разумения своего.

И ширилась и множилась, и была радость эта, охватившая весь мир, уже беспредельной.

9

Так в русской поэзии Пушкиным Александром Сергеевичем, поэтом и царём, было выделено «вещество» самой человечности. Та самая неизменная художественно-эстетическая изначальная духовно-материальная сущность человеческая – и вообще и в частности.

И даже уже сугубый и зловредный гений из Белорецка Самуилка Трубецкой, будучи однажды причастен человечности, с тех пор раздобрел и обрёл наконец живой румянец на зеленоватом от худых и бранчливых забот прежнем лице своём.

И сделалось вдруг далеко-далеко видать и слыхать по всему миру. И на земле, и в космосе, и от самой Верхней Бездны без потолка и края, и до самого же дна самой Нижней из Бездн.

Конец