Сад земных радостей. Часть первая

1

Александр Либуркин – автор коротких или очень коротких рассказов – проживает в Санкт-Петербурге. Читатель убедится, что главное достоинство художественных миниатюр Саши Либуркина – это умение с симпатией рассказать об очередном своём знакомце, приятеле, друге, выставив его в свете, оставшись в тени. Имеет, конечно, значение место и время запечатлённой истории – часто это Петербург, начало 21 века. Позиция как бы «скромного рассказчика», незначительного персонажа текста, почти незаметного и слегка наивного особенно обаятельна именно в художественно-реалистическом повествовании. Такова роль рассказчика в элегантных и коротеньких либуркинских хрониках-пересказах.

Наш автор не самовлюблён, он больше занят своими героями, чем собой, любовно ощупывает их своим почтительным вниманием, порой ловко притворяясь (не притворяясь) восторженным поклонником, если герой его известный или значительный поэт. Рассказчик как скриптор (простите за слово) самоустраняется (до житейского минимума, необходимого для существования текста), чтобы только заблистали под его пером сами персонажи, и это отрадно. Герои петербургской богемы, поэтессы, поэты разной степени одарённости, бомондности и эмоциональной близости автору проявляются в луче его внимания как бы заново, для тех, кто их знает. Они все, разумеется, выраженно, детально отличимы друг от друга и от рассказчика, являющегося в своём фирменном неизменном простодушии и провинциальной скромности, и откровенно восхищающегося их подразумеваемым, искусственным опереньем или действительной даровитостью. И читатель, принуждённый автором, тоже заражается, завораживается позой или явью, проникаясь волшебным блеском, струящимся из глаз главного виновника рассказов и поклонника питерской (и не только) поэтической тусовки. Читатель вверяется Либуркину мгновенно и безоговорочно. Даже если это и расценивается им как своеобразный, достаточно удачный, поэтический трюк и притворство.

2

Этот описанный выше, не слишком сложный, но обаятельный художественный способ либуркинской прозы, его подразвёрнутый литературный приём, воспринимается сегодня чутким к феномену эстетического читателем, как нечто естественное и желанное. Давно ожидаемое от современной прозы, от её разновидности – эгопрозы. Назовём её так. Эгопроза – это когда автор придумывает себе биографию, например, героя, и далее уже изо всех силёнок, портков и корок (извините за слово снова) следует этой своей желаемой героической придумке, игнорируя уже и художественность и глубину текста. Саша Либуркин, со всей его литотой (уменьшением значительности) в свой адрес – эффект противоположный искусственной самогероизации. А потому – долгожданный и благотворный на фоне литературы беспардонно-навязчивой, эгопрозы, как я её назвал выше. Но не только на её фоне.

Он узнаваем и хорош и при литературе не только эгоцентрической, но и многосложной (иногда интеллектуально вычурной, если не высушенной, не знающей меры), часто избыточной, вторичной. Или на фоне литературы картонной: социально-модной, «актуальной» и не художественной (проще говоря, плохой литературы, но воинственно-обиженной и тем самым для социальной критики весьма привлекательной). Эта последняя также пересекается с первой и может быть отнесена к её разряду эголитературы. Самоутверждение автора любой ценой и за счёт духовно-эстетической глубины текста в первую очередь – вот её кредо. Наконец, Либуркин нов и с другой стороны – на фоне литературы высококлассной, но давно ставшей привычной, как прошлогодний снег или советский строй, породивший её на 51 процент. Говорю наобум, конечно, но взвести сами. На фоне современной литературной классики (зачитывался ею в молодости сам), блестяще начатой ещё в прошлом столетии и как-то (в основном, благодарными эпигонами) нынче продолженной. Лучшие её представители – Маканин и оба Поповых.

Итак, резюмируем. На фоне широкомасштабного, часто беспредельного и мутного потока, побуждаемого искусством откровенно коммерческого уже характера (что естественно, но противно) искренняя и достаточно грамотная современная поэтическая проза Саши Либуркина мгновенно освежает и радует ещё незамыленное – в том числе профессиональным выслуживанием детей-подмастерьев перед отцами-мастерами – внимание чутких, но непредвзятых, внутренне свободных для нового в литературе, любителей современной изящной словесности. Пусть и такой бесхитростной, как в случае автора «Сада земных радостей».

3

Тут интересно сравнить рассказчика из текстов Саши Либуркина, например, с предшествующим по времени рассказчиком прозы Эдуарда Лимонова. (Последний почти ничем не отличался от самого Лимонова, автора-общественного деятеля, окончательно «сражённого» собственным же героизмом, внутренне свободного некогда писателя).

Это, конечно, две – крайние противоположности. Лимонов, разумеется, рассказчик блестящий и смелый (особенно ранний Лимонов, автор харьковской прозы, «Дневника неудачника», но и «Палача») – он рвёт, так сказать, и мечет, всё что ни встретит косного у себя на пути. Но не по возрасту внутреннего взросления и духовного созревания вдруг выходит от большой литературы на, так сказать, скользкий путь (сознательно употребляю сей штамп). Став оппозиционер, не по возрасту романтический беглец (процесс, обратный действительному становлению личности и развитию у А. Пушкина), патриот – попеременно и как-то всё вместе…

В итоге, Лимонов – личность вообще, бесспорно, яркая, зубастая, но и ограниченная для художника слова, романного мыслителя прежде всего, заточкой к непременному политическому (в лучшем случае) действию, антихудожественному по существу. Зато, по сути, самопиарному. Всё та же эгопроза, да, самовыпячивание с выпрыгиванием из штиблет. И тут уж ничего не поделаешь, опыт.

Личность, между тем, с достоинствами. Правдивая и дружелюбная, равно как и воинственная и вечно беспокойная. Перепрыгнувшая из поэзии в прозу, а затем в банальную очерковость. Личность (уже повторяюсь), обеспокоенная, прежде всего, собственной героической деятельностью в размере заранее заготовленного ею себе биографического памятника (не меньше) медного и вечно звенящего (в ушах даже чуткого читателя). Медного истукана, не позволяющего с определённого момента Лимонову, автору-политику, как бывало прежде, в эстетическую пору безмятежного «Дневника неудачника» (или даже искреннейшего садомазохистского «Палача») сладко забыться, предавшись исключительно литературному художественному творчеству. Как и положено Писателю, пусть и не Поэту. Предаться активному созерцанию и божественному недеянию, а в глазах выскочек и «героев»-пустозвонов – как бы безделью (видимому) и незримому миру титаническому внутреннему Труду. Равному только самому Творчеству (поэзии, не в стихах, так хотя бы и в прозе).

Но непоседливый самовлюблённый честолюбец Эдуард Лимонов изволил стать оппозиционер, репортёр, журналист, революционер, повстанец, патриот.

4

И ещё необходимо сделать несколько штрихов к портрету вообще лимоновского типа писателя. Но об этом необходимо сказать, поскольку этого не было сказано раньше в русской литературе. Это следует непременно сказать ещё именно потому, что речь идёт всё же о великой в целом русской литературе. Наберитесь терпения, дорогой читатель, я делаю это не для себя.

Дело не только в масштабах индивидуального дарования, жажды личной деятельности или притязания, как видим. Даже не в эстетическом или этическом цензе. Лимонов-рассказчик всегда пребывает в состоянии этакой сильно предпринятой им, накрученной, экзальтированной в собственном представлении своей персоной, её величайшим присутствием в этом бренном, негероическом мире. Лимонов, писатель или общественный деятель, сам себя вознёс над остальным миром "козьего племени", как он назвал харьковчан ещё в советский период своего писательства. Автор-герой Лимонов водрузил себя романтической скале и в соблазнительной скользкой позе революционного сверхчеловека теперь как бы вынужден пребывать и удерживаться. Как бы соответствуя (по собственному уму или глупости) розовому сновидению своей мятежной юности. Именно такова поза обязательного победителя, участника какого-то вечного бесконечного пробега и ложного для литературы подлинной соревнования («У нас была великая эпоха») и победителя, победившего уже саму даже жизнь. И вместе со всеми её таинственными, не подчинёнными человеку (или герою) в принципе, восхитительными тайнами и сокровенностями. Лимонов (симпатичный рассказчик-предприниматель) – откровенный позёр. С самого своего возникновения-становления – сначала поэтом-неудачником, потом талантливым, всемирно признанным рассказчиком, потом писателем, борцом и героем, потом публичным общественным деятелем-вещателем – он всегда, как "красная девица", красуется прежде перед зеркалом. И кажется, без зеркала, отражающего его любимого двойника, нет и Лимонова. С таким зеркалом, в которое он постоянно смотрится, Лимонов выходит и на публику. Не путь или истину он пытается усмотреть с помощью творчества, но важно ему не упустить из вида выражения своего собственного, им столь возлюбленного лица.

Посмотрите, как ловко Лимонов (тоже лимоновский тип) подкручивает свои троцкистские усики и такую же остренькую козлиную бородку на публике. Как очарователен на самом деле он при этом. До самозабвения, если только это возможно (возможно), любуется он своим красивым, подбритым на висках, выдающимся черепом. И при этом – наиважнейшем занятии – чуть снисходительно, зло или дружески, безапелляционно (ибо это то же самое мужество и героизм) описывает всё остальное мировое, живое и загробное, паблисити – почти случайное в эгоцентричном Лимоновском мире. Всё остальное человечество, то же «козье племя» и обречённо Лимоновым служить Лимонову – подходящим лишь фоном. При всей искренней лимоновской симпатии к товарищам, в разной степени отражённой в созданных им образах своих друзей, они все – лишь фон для его героической персоны. Для его художественно скудеющей эгопрозы.

И вот, создано уже стойкое читательское впечатление: ради возвеличивания собственной персоны автор Эдуард Лимонов, кажется, готов едва ли ни на всё на свете. Это и есть герой. Фигура препротивная для писателя вообще, и для русского в частности. Персона Лимонова в трактовке самого Лимонова неизменно велика и победительна. И персона эта, но я уже повторяюсь опять, но не беда, создана и возведена в Герои Эдуардом Савенко собственноручно. Аминь.

Героизация произведена ценой утраты и возможной художественной полноты своих произведений в единый миг, и всей полноты писательской человечности, ценой потери всей неуловимой трогательности и умильности миров видимых и невидимых. И всех нерукотворных, истинно поэтических, божественных красот, Богом же созданных и творимых поэтами беспрерывно и поныне. И покончим уже с Лимоновым.

5

Либуркинский рассказчик – это, разумеется, совершенно иной тип повествователя, чем лимоновский. Он скорее уж смахивает на тонкого и умного простоватого довлатовского рассказчика. Только не столь же грустен и фаталистичен. И ещё более как бы простодушно наивен либуркинский рассказчик-миниатюрист.

Итак. Либуркин внутри своего рассказа – лишь только тень своих персонажей. Тень благодарная и я бы сказал, благодатная. Разве что не вынужденно остроумная, как это всегда бывает с шутливым угрюмцем Довлатовым. Наш автор и вообще не живёт в оппозиции. Саша Либуркин, как мы уже сказали, и не бегает по-лимоновски, как угорелый, по всему миру, совершая дикие и бессмысленные справедливые и по-человечески понятные революции. Или учиняя какие-то иные, правомерные или не очень, героические человекоубийственные действия и нарушения общественного покоя. Речь не о беспокойстве властей предержащих, разумеется (хотя это тоже может быть целью самолюбивой оппозиции). Отнюдь. Даже контрреволюционные, подавляющие мятеж и относительно справедливые войны Сашу Либуркина-рассказчика не интересуют и, кажется, не занимают совершенно.

Вот насколько чист эстетически его поэтический, не слишком внутренне активный, но всё же созерцательный настрой!

6

Или проведём ещё одно, другое, тоже уместное, сравнение между разными повествовательными типами. Питерский либуркинский лаконичный летописец, ни в коем случае и не рассказчик-деятель типа прилепинского актива (каким бы мужественным и благородным последний не являлся в своих самых высоких намерениях). Рассказчик Либуркина – лаконичнее, тоньше, чище, чувствительнее, даже слабее. Он вовсе непретенциозен. Он, даже может быть, и пассивнее, чуть ли не как простой обыватель. Но он же при этом и объективнее, хоть и не воинственен. И пассивность его, короткое дыхание акта-рассказа, кажется, принципиальная и продуманная. Она ведь при своём художественном минимализме всё же иерархически-системная, канонически-текстуальная. Подлинно эстетическая без примесей «чистой» гражданственности. Нетрудно угадать за позицией подобного либуркинскому повествования великую школу русского критического реализма конца прошлого – начала двадцатого века, вполне гуманистического, русского же типа. Сильно подавленную советским идеологически-массовым, насильственным, в смысле искусственности насаждения а ля по лысенковски и механическим, в сущности своей, романтизмом. Школа эта, под видом «Школы для дураков» (туда её загнали тогда злобные пропагандисты), сохранилась в ранней, по-человечески грустной, удивительной совершенно прозе великолепного Саши Соколова ("последнего русского писателя"). Также она блеснула в виде озарения в арсенале просветлённого алкоголика, гениального Венедикта Ерофеева, да и ещё, может, где-нибудь, у двух-трёх авторов, затерявшись почти бесследно посреди кимвалобряцающих безлюбых громыханий массовой советской и постсоветской литературщины и её сегодняшних многочисленных порождений… любительских околокружков и целых порой литгрупп…

7

Итак. Рассказчик из прозы Саши Либуркина, к счастью для истинного читателя и ценителя литературы, не деятель, и не дай бог, ещё героический. Он, напротив, неисправимый эпикуреец, любитель незамысловатых удовольствий и прекрасных наслаждений. Он и не желает истончаться до интеллектуалистичекой объективности, как, скажем, альтер эго великой джойсовской прозы. Он не столько описывает дискретно, сколько смакует своих любимых героев целиком – и только слегка касаясь до них своими высокими человеческими чувствами. А их, этих высоких и чистых чувств в природе человеческой ведь не так уж и много, верно, читатель? Если ещё исключить игру (мысли, чувства ли, воображения) и устремлённость к полноте истинного смысла. Радость любования персонажами – мужскими или женскими – на фоне питерских кафе, ресторанчиков, парков, бульваров, садов и книжных магазинов – радость всегда чистая, неподкупная и преданная радость ключ к либуркинской прозе. Радость эта – возвышенная, забывающая того, кто радуется, ради того, кем он любуется!

Рассказчик Саши Либуркина – осмысленно-наивен, разумно-непорочен и любвеобилен при том. Он заметно тих даже к чуждым ему персонажам. И в этом смысле вымышленного гениально простого, ни с чем не смешанного простодушия у своего хроникёра-рассказчика, и сам автор Саша Либуркин видится мне весьма ценной персоной среди пустоватых и блестящих, ставших массовым явлением в литературе, околопоэтических мельканий и нечастых проблесков посреди настоящего, забываемого кем-то русского искусства. Ценным – потому что цельным изнутри явлением в современной русской изящной словесности. Пусть и не великим. Это важно посреди литературы широкого и нарочитого искусственного потока.

Окончание следует…