5
А. Иликаев добросовестный учёный-литератор, именно в этой последовательности, историк, социолог. Топором это не вырубишь, он едва ли не русский шовинист в прямолинейных своих политических взглядах. А рассказы его – замечательны уже тем (если не прежде всего этим), что они схватывают именно черты современности (место и время) на уровне хотя бы молодёжной моды, в какое бы безумие порой сам автор их не рядил. Уровень социальной только и натуралистически ориентированной прозы, понятно, не бывает слишком высоким, но зато уж проза такая всегда массовая, всегда «продажная». В силу своей массовой невысокости, и в силу своей невысокой массовости вся социально только ориентированная литература и востребована обычно читающей публикой, и покупаема. Хочется сказать «Аминь», но не получается.
Кроме самого себя Александр Иликаев включил в сборник отредактированного им частично Игоря Вайсмана – другого замечательного уфимского писателя со стажем, известного, в частности, своим обширным рассказом «Книговорот» (вряд ли это повесть, поскольку в рассказе нет судьбоносных исторических движений народа или общества в целом). Но, главное, конечно, знаменит И. Вайсман высоконравственными своими, чтобы не сказать риторическими, трактами, которые, прочти их народные массы, давно привели бы человечество к «светлому его будущему». Вайсмана Иликаев тоже совратил на коммерческий путь, благо тот и так годами подрабатывал книгопродавцем в хорошо обдуваемом ветерком переходе или на поверхностных, тоже облитых летним солнцем лотках. Развратил его целомудрие, переориентировал на модную фривольность.
6
Несколько слов придётся сказать об обложке книжки. Её почти не видно за широким бедром в штанах в обтяжку. Бедро напоминает женщину, сверху симпатичная голова не даёт вам обмануться и опомниться – это точно дама! Хорошего в человеке, а особенно прелестного, понятно ведь, чем больше, тем лучше. Таково и женское бедро из мужского в целом ребра. Вот художница-оформитель обложки и размахнулась от всей широкой души красной девицы, подстёгиваемая, возможно, самим нашим писателем – серьёзным учёным, играющим с молодёжью по её фривольным, чтобы не сказать безвкусным, правилам. Впрочем, это сугубо моё, личное ощущение. Мне представляется всё иначе. Конечно, от изобразительного искусства, часто именно вульгарного в своей чрезмерной новомодности (читай той же массовости) современную литературу уже не спасти. Как и от сплошного перформанса или китча. Только единичных, отдельных литераторов со вкусом спасти ещё можно. И то, если они сами этого сильно-сильно захотят. Не шумихи и продажности возжелают вокруг бесконечных литпроцессов, а подлинно высокого мастерства и служения Художественному Слову, Искусству реально-символическому, Поэтическому Гению в целом. Но отнюдь не утилитарному Разуму, не прагматической общественности (этой околорелигиозной корыстной блуднице в строгих одеждах).
Только бескорыстных, честных служителей Искусству, увы, всегда ничтожное меньшинство. И потом, современные художницы тоже ведь должны зарабатывать и участвовать, работать со временем и пространством культуры текущей. Не всё же ширпотребному кино масленица. Но, всё же, всё же, следует, пожалуй, и стремиться хотя бы к тому, чтобы обложка или название не замазывали толстым слоем краски саму литературу. Русскую литературу великую, гениальную, подлинную, ориентированную на лучшие образцы и Запада и Востока сразу. Ибо это – Россия. Евразия и Азиопа, западо-восток и востоко-запад одновременно. Просто таково месторасположение России в Космическом пространстве. И русский писатель, будь он по крови хоть афроамериканец преклонных годов, не может сдать этой семиотической позиции действительного, не показного – не то чтобы превосходства, а необычно мощного потенциала и сердечно-сосудистой нагрузки на совсем не широкое (не подобное душе) своё тело. Большей нагрузке – на такую же, как и у других, плоть. Ни сдать, ни выдержать порой не может такого «превосходного» давления количества атмосферных столбов на квадратный сантиметр дублёной своей шкуры русский писатель, если он хоть отчасти изначально поэт. Не может, но надо, ибо это Россия, поднебесная страна.
Но это «превосходство» в чём-то и ученичество русской литературы у всех народов – литературы ещё относительно молодой, но потенциально мощной и перспективной в силу своего необыкновенного склада языка русского, а по сути и греческого и довавилонского, единого в высшем смысле. Языка, включающего в себя дружелюбно все остальные языки мира. Всеязык такой русский получается. И писатель не должен ударять себя лицом об грязь, а – соответствовать своему призванию, если такое вообще имеется. Или тянуться, по крайней мере, к такому соответствию.
С чистой совестью и положа руку на книгу «Фривольный сон» свидетельствую: Александр Иликаев – русский писатель, добросовестный труженик, одарённый и любящий русскую литературу, включающую в себя разные другие литературы. На этом поприще, не только угождая массовому читателю и всячески его развлекая, А. Иликаев отчасти и просвещает его (исторически, краеведчески, премного при этом, конечно, мифотворствуя по старинке). Но, главное, он стремится соответствовать высшему уровню, образцам русской литературы, обозначенному мной выше.
7
Я сознательно не разбираю того, что не разбирается в принципе, когда рассказ удался. Литераторы-дилетанты очень любят «профессиональные» разговоры о сюжете, фабуле, названиях того, о чём они рассказывают. Сегодня широко шагает набившее оскомину, из всех ртов звучащее слово фэнтези. Слово не виновато, виноваты говорящие всюду одно и то же говорящие головы.
У писателя большого, сильного – подлинного! – всё появляется само собой: вовремя и к месту. Это – гениальная интуиция в работе. Александр Иликаев, я повторюсь, прежде всего учёный. Само по себе это не плохо или хорошо, это метод работы с материалом. Он работает свой матерьял и в литературе как диссертацию. Собирает факты, объединяет их, придаёт им форму (художественную в данном случае), затем собирает коллегию. Коллегия критикует его, он принимает поправки и снова делает текст. В результате получается почему-то не диссертация, а роман или рассказ. А теперь представим иное самостояние в работе Гоголя или Достоевского. Одержимость духом у писателя-пророка, Поэта, и критику на пророка, Поэта. Обычно это просто камни в его адрес. А никакая невозможна критика святой, пусть художественно переданной, правды. Только – заткнуться и слушать, себе же на радость. (Но нет, зачем-то завидуют и ревнуют.) Томас Манн и Рильке (один – великий писатель и другой – величайший поэт) оба русскую литературу ставили выше себя самих-любимых, полагая её прежде всего именно святой и высокоправдивой, а уж потом уже и потому же самому и – мощной ещё и художественно (в силу вообще размаха Русского западовосточного Гения). Ибо широка и глубока Россия поэтов, святых и пророков. Щедра на них и жестока к ним, часто не справедлива с ними.
Но вот поэтому художественный метод А. Иликаева, метод не прозрений, озарений или откровений прежде всего, а научный, вполне себе позитивный метод, подобный работе над диссертацией. Плюс коллективно-мифологическое, материалистическое ещё воззрение. А нужно, чтоб сначала это была для писателя одержимость – личная духовная одержимость Божественным, во всей органической и мистической совокупности понимания этого Слова. Которое было в начале даже мифов, хотя и явилось после них.
8
Но кто сказал, что естественно-научная, объективная, так сказать, установка на художественность (тот же, например, метод диссертации в художественной литературе) не интересна сама по себе или вовсе бесперспективна в высшем плане, божественном. Ведь вокруг нас всюду – история и краеведение. Но сунься дальше, выше да глубже – начинает вдруг веять – и веет уже всюду – дух божий. А уж этот Поэт и Первохудожник – с чего бы ни начал, с плотоядного бедра ли в виде чудовищного окорока или с ушка женского, алеющего от жгучей нежности веяния Эроса – ему, духу живому – творящему, неважно уже!
Цели своей, могучий Художник, он всегда достигнет. Он сложит любой сюжет, перевернёт его как пожелает, соединит любые факты, слова и формы неразрывно, и уже не просто одной учёной, или украшательской вязью их увяжет. Нет! Он выстроит из всего этого – ушка с ляжкой – гулкий просторный храм или светлый, как мел, дворец. И, воздвигнув его, поселит в нём Дух живой и многоочитый, то есть поселится в нём сам. И, возведя, запустит в него благовонье несказанное и курения с фимиамами. И возожжёт в нём светильники – света незримого, невыразимого, но негасимого и неугасаемого окончательно уже никогда. Никогда не ослепляющего до материальной слепоты и не меркнущего до исчерни чёрной черноты сияния неуловимого – трансцендентального или глубинного имманентного мерцания. И тогда только умиротворится и успокоится в мире Живая Душа или Дух, всюду витающий. И низойдёт на Художника изящной русской словесности – незаметного, истончённого до небытия Мастера слова, как и на немассового Читателя его, мир и покой несказанные.
7
Я сознательно не разбираю того, что не разбирается в принципе, когда рассказ удался. Литераторы-дилетанты очень любят «профессиональные» разговоры о сюжете, фабуле, названиях того, о чём они рассказывают. Сегодня широко шагает набившее оскомину, из всех ртов звучащее слово фэнтези. Слово не виновато, виноваты говорящие всюду одно и то же говорящие головы.
У писателя большого, сильного – подлинного! – всё появляется само собой: вовремя и к месту. Это – гениальная интуиция в работе. Александр Иликаев, я повторюсь, прежде всего учёный. Само по себе это не плохо или хорошо, это метод работы с материалом. Он работает свой матерьял и в литературе как диссертацию. Собирает факты, объединяет их, придаёт им форму (художественную в данном случае), затем собирает коллегию. Коллегия критикует его, он принимает поправки и снова делает текст. В результате получается почему-то не диссертация, а роман или рассказ. А теперь представим иное самостояние в работе Гоголя или Достоевского. Одержимость духом у писателя-пророка, Поэта, и критику на пророка, Поэта. Обычно это просто камни в его адрес. А никакая невозможна критика святой, пусть художественно переданной, правды. Только – заткнуться и слушать, себе же на радость. (Но нет, зачем-то завидуют и ревнуют.) Томас Манн и Рильке (один – великий писатель и другой – величайший поэт) оба русскую литературу ставили выше себя самих-любимых, полагая её прежде всего именно святой и высокоправдивой, а уж потом уже и потому же самому и – мощной ещё и художественно (в силу вообще размаха Русского западовосточного Гения). Ибо широка и глубока Россия поэтов, святых и пророков. Щедра на них и жестока к ним, часто не справедлива с ними.
Но вот поэтому художественный метод А. Иликаева, метод не прозрений, озарений или откровений прежде всего, а научный, вполне себе позитивный метод, подобный работе над диссертацией. Плюс коллективно-мифологическое, материалистическое ещё воззрение. А нужно, чтоб сначала это была для писателя одержимость – личная духовная одержимость Божественным, во всей органической и мистической совокупности понимания этого Слова. Которое было в начале даже мифов, хотя и явилось после них.
8
Но кто сказал, что естественно-научная, объективная, так сказать, установка на художественность (тот же, например, метод диссертации в художественной литературе) не интересна сама по себе или вовсе бесперспективна в высшем плане, божественном. Ведь вокруг нас всюду – история и краеведение. Но сунься дальше, выше да глубже – начинает вдруг веять – и веет уже всюду – дух божий. А уж этот Поэт и Первохудожник – с чего бы ни начал, с плотоядного бедра ли в виде чудовищного окорока или с ушка женского, алеющего от жгучей нежности веяния Эроса – ему, духу живому – творящему, неважно уже!
Цели своей, могучий Художник, он всегда достигнет. Он сложит любой сюжет, перевернёт его как пожелает, соединит любые факты, слова и формы неразрывно, и уже не просто одной учёной, или украшательской вязью их увяжет. Нет! Он выстроит из всего этого – ушка с ляжкой – гулкий просторный храм или светлый, как мел, дворец. И, воздвигнув его, поселит в нём Дух живой и многоочитый, то есть поселится в нём сам. И, возведя, запустит в него благовонье несказанное и курения с фимиамами. И возожжёт в нём светильники – света незримого, невыразимого, но негасимого и неугасаемого окончательно уже никогда. Никогда не ослепляющего до материальной слепоты и не меркнущего до исчерни чёрной черноты сияния неуловимого – трансцендентального или глубинного имманентного мерцания. И тогда только умиротворится и успокоится в мире Живая Душа или Дух, всюду витающий. И низойдёт на Художника изящной русской словесности – незаметного, истончённого до небытия Мастера слова, как и на немассового Читателя его, мир и покой несказанные.