«Без дна эта бездна любви, что теряет равно»

Сначала пролог – и поскольку речь пойдёт о поэтессе.

Основоположник аналитической, вообще глубинной, духовной par excellence психологии К.Г. Юнг отзывался о самости у женщины, последней (наивысшей) фигуре психической интеграции человека, мягко говоря, скептически. (Вы знаете, вы читали Юнга.) То есть, слишком часто такая самость лишь неудачная попытка интеграции духовного начала в женскую психику. Относительно подобной же реализации в случаях с мужчинами. Крупнейший учёный-специалист и практик Юнг знал, о чём говорил. И он обозначил разницу существенную, говоря об образах духа в бессознательном у мужчин и женщин. Таковы были факты и положение дел в современной науке психологии в 20-м веке. Учёный брал показательные случаи интеграции самости (понятие в его психологии, соответствующее духу в религии) у мужчин и женщин своего времени и сравнивал их между собой. Времена меняются, но человек, даже вырождаясь, остаётся человеком.

Но правда, как нам представляется, может быть ещё и в другом. Подлинное величие женщины, её духовность – суть проявление жертвенной любви, индивидуального человеческого бескорыстия в своём единственном роде. Любое другое проявление женского могущества может оказаться чудовищной противоположностью проявлению такой агапэ. (Впрочем, равно как и в случае мужского величия.)

Понятно, встаёт вопрос: кому или чему стоит вообще жертвовать?

1

Вообще, Священная история спасения рода человеческого началась с явления насквозь меркантильному миру Богородицы – Матери Спасителя мира, Пречистой Девы. Образ необычайно ёмкий и покрывающий всё. Само по себе явление это – уже есть величайшая задачка для науки в целом и концептуальный кладезь для пытающегося соображать (не только в плане личной наживы) человечества. Источник любви и смысла. Способ и возможность присвоения исторического смысла существования всеми (скоропреходящими и сильно разрозненными) племенами. Народов больших или малых, утопающих в доисторической (до Священной истории) тьме аналогичных, групповых мифологий, с перечнем повторяющихся однородных сюжетов. Вялым, несущественным разнообразием своим способных развлечь лишь юношу или застрявшего на одной теме учёного мужа.

Но вот история Святой любви и доверия женщины к Первопричине всего сущего, к Богу-духу, который Сам по Себе суть такая Любовь, связующая всё и вся, совсем другое дело. Деяние, преодолевающее наконец мифологические (в том числе) ограничения понимания – суть истинная вера и данный исторический факт. Свершение Богочеловеческое. Не миф.

И вместе с тем – версия истинной Поэзии. Так Христос – Первый поэт новой эры. Притчи его прекрасны и удивительны. Говоря языком полунаучного научного жаргона: вот вполне реализованная (доказанная и показанная) божественная Самость, само Её совершенство. Пророчество, озарение (теория) и проверенная, явленная практика разом (версификация). Чего стоит один показательный пример этого чуда в случае сцены с Христом, блудницей и фарисеями, преследующими её злобно и безнадежно. Такой потрясающей сцены (и любви к женщине, пусть падшей) не найти даже у Шекспира. Бесспорно, притчи такого уровня, или рода (явления духа) – не есть мифология только. Это иные образы-символы. И читатель, достигший в своём духовном развитии четвёртого катарсического уровня, понимает это мгновенно.

Такая любовь (к блуднице, в том числе) – суть свершённая в истории версия Древнегреческой высшей разновидности любви – агапэ. Любви жертвенной, в смысле активного личностного деяния (не-деяния, неучастия в разбоях и мести). Пожертвовать можно только чему-то внутренне, духовно большему, чем есть ты сам. Ради своего же внутреннего роста (смысл сознательной, активной жертвы). В противном случае, это будет всего лишь повтором и самоутверждением и регрессом смысла в истории Человечества. Даже если это будет очередная жертва индивидуума исключительно своему роду – отдельному, однако, от других родов. В этом случае, будет торжествовать мифическая тьма коллективного бессознательного в человечестве, направленная в своей инерционной отвлечённости от конкретного духа жизни против Света всей христианской Культуры. Даже не сознавая этого. Против просветления этого мира. Даже если в этой истории (как заявил Ницше в своём безумии) был единственный христианин – поэт Иисус. Но их было больше. Но они ещё – в грядущем.

Такая любовь, бесспорно, не то же самое, что жертвование собственным детям, сородичам или предкам только. Агапэ христианской священной Культуры и истории – явление надисторическое. Лишь такая любовь способна обнять и вместить все вообще разновидности любви. Она только и может стать сегодня смыслом для общей истории человечества, не говоря для литературной беллетристики или поздней мифологии.

И стихи как поэзия вообще, как искусство слова ближе других искусств и разумных практик подходят к форме человеческого самостояния в безвинном животном царстве, в мире приземлённых наук и фантастических сказок.

Тем более, сегодня, когда иные Музу предпочитают вовсе не слушать, увлёкшись очередным мрачным мифом (о войне, о нелюбви и ненависти), разговаривающим уже на языке суперсовременных, всегда примитивных орудий уничтожения, разорения жизни. Отвратительная нечеловеческая сказка, которая возможна в животном царстве вообще сегодня. Но среди животных не существует мифов или войн. Миф об героическом истреблении представителями одного вида друг друга – человеческий миф. Вона – порождение озлобления. И аналогов этому, как мы хорошо знаем все, среди други видов животных просто нет.

Так кончается земная слава (латинская пословица).

Это была преамбула к подборке Геры Столицыной. Теперь перейду к слову о её стихах.

2

В случае поэта мыслить особенно трудно, поскольку мысль в поэзии насквозь облекается субъективным чувством (образами). То есть даже, в редких, исключительных случаях – чувствами, переходящими в плоть (в ощущения). Правда, плотью уже превращённой до неузнаваемости. Плотью духа. Самый, пожалуй, яркий тому пример – случай Марины Ивановны Цветаевой. Пример этот – свидетельство возможной одухотворённости плоти в искусстве Слова в русской (и не только) поэзии.

А)

Итак, мыслить нельзя заставить. Однако, поэт и философ (часто это одно лицо) мыслят с неизбежностью зла. Тут не свободный выбор, а высшая необходимость. Не демократическое правило, а единичное исключение. Злосчастье, социальная изгнанность в пространство вне времени. Ад здесь, оборачивающийся раем там. Характер благой асоциальности творческого типа в искусстве. Учёный, социолог и зубной техник – мыслить самостоятельно нет, не обязаны. У них – предписания. За них мыслит существующий уже в науке апробированный современный научный метод, сформированный всем предшествующим учёным сообществом, всем миром. В поэзии мышление суть познание и чувствилище одновременно, однопространно. Такое мышление суть – видение. Телескоп и микроскоп вместе, но не только.

Б)

Так поэт приносит в искусство свой (новый) художественный закон. Если, конечно, закон этот имеет силу закона (ощутим). Тогда и читатель новой поэзии эту силу хотя бы чувствует, если не до конца понимает. А заставить кого-то мыслить – сама такая попытка – есть уже тяжкое, часто непосильное наказание. Но нет такой частной вины, чтобы один мыслящий отвечал за всех: мыслил общее нечто (Ничто). Хотя он делает именно это.

В)

Мучительна сама проблематика духа: она не скептична, но утвердительна. И Гера по-своему пытается её нащупать.

3

Гера Столицына выработала свою изящную поэтическую манеру. Немножко смысла (идейности) и немножко тени (предметности в стихах), немножко игры со словом: свесть, например. Или: какая блажь – с-цвести нектар по венам. Читатель найдёт много окказионализмов в её тексте, работающих на внутреннее ощущение необычных образов. Мельчайшие семантические сдвиги и ещё лёгкий, точно весенний бриз, музыкальный порыв. «Шуберт на воде».

Красота иных стихов в их неясности. Обаяние, недосказанность у Геры Столицыной – в некой непрояснённости, прикровенности.

Полутени, полутона, игра с ними. Многозначительность намёков в сочетании с музыкальностью строки создаёт таинственный флёр, в котором без остатка, сразу растворяется вся семантика стихотворения. Вероятно, эта мгновенная отсылка всех подвернувшихся под изящную руку авторессы знаков сразу обратно к подсознанию (без абсолютного извлечения их в сознание) является реакцией на возможный (в принципе), хотя и адски трудный – слишком углублённый процесс мышления. Иного, могучего думанья, как, например, это было у Марины Цветаевой. Но у каждого – своя поэтическая планида.

С поэтикой Марины Цветаевой есть лёгкая перекличка у Геры Столицыной. Но заставить вдруг мыслить – целиком извлекать из психики элементы мышления, помещая их в абсолютный луч сознания-слова – никого ведь нельзя. Можно смертельно напугать человека, оставить его заикой, но так и не научить его додумывать – от начала и до самого конца – свою мысль. Для того только, чтоб снова возвратить преображённую поэзией субстанцию в сферу мирового бессознательного, в пресветлую мглу. И любая поэтическая удача есть такое претворение реальности.

И стихи Геры Столицыной – такое поэтическое делание в меру её хрупких сил.

Нужно отметить как поэтическую удачу преемственность в её стихах. Пересеклись рифмы, ритмы в целом регулярного стиха и соответствующие им по духу образы – с самими мотивами любви и смерти.

Обаяние глубины, той зыбкой, тающей линии, на которой босая душа певца соприкасается с мировым духом, в его временном преломлении. Веяние сквозь приоткрытые скважины или приотворенные в космос окна. Такая образность напоминает благодарному ценителю русской (и не только) поэзии, что символизм, в истинном его изводе, как вечное направление в искусстве, возможен и сегодня. Несмотря на казалось бы тотальную разделённость мира на две изолированные части: грубую материальную реальность и виртуальность, без чётких, правдивых границ. Когда грубость и фальшивость обеих сторон сливаются в досадное и безумное – разрушительное в абсолютной негативности единство.

Поэзия Геры Столицыной, как творческая индивидуальность, противостоит такой обоюдной безразличной фальшивости, бесчеловечности нового скепсиса и крайнего, древнего как змий, цинизма. Как только чувствительность человеческого сердца, как любовь, способна противостоять газовой камере, Освенциму или ненасытному прогрессистскому аппетиту современности. Так противостоит вечно голодным духам времени – молитва одинокого и слабого странника с его поэтическими строками, уходящими в глубину эпох.

Поэтическая преемственность и есть такая спасительная для человечества серебряная нить. Или хотя бы для некоторых человеческих душ, не насильственно обращённых к божественному мигу времени с помощью мирского и всё-таки сокровенного искусства слова. Так иная музыкальная фраза, иной образ – надёжный щит, оберег для бессмертной души. С ними не страшны орудия физического уничтожения, в их тишине смолкают, склонившись, пушки.

Вот примеры таких провидческих строк, у Геры их немало:

(Душа)… дыша! глядит в дух – благо-вест ночи... (!) ты – рядом – мистерий мочь… пылает свесть и застит алым щёки (проникновенное словотворчество)… какая блажь – с-цвести нектар по венам…

И другие примеры.

Читатель сам познакомится с ними по ходу чтения. Гера Столицына – молодая поэтесса, перед ней – будущее.