О поэзии Сергея Фроловнина

Поэзия – дело глубоко частное, сугубо личностное

Но поражён бывает мельком свет

Её лица необщим выраженьем…

Е. Баратынский

Весть летит светопыльной обновою:

— Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,

Я не Битва Народов, я новое,

От меня будет свету светло.

О. Мандельштам

1

Сергей Фроловнин – замечательный поэт, прекрасный переводчик, бард (автор песен). Ещё и прозаик. Он известен, у него есть читатели и почитатели. И то, и другое – вполне заслуженно и понятно. Стихи его – замечательны, они достаточно профессиональны. Песни – популярны и узнаваемы поклонниками авторской, чтобы не сказать советской, песни. Хотя даже только по времени, не говоря по духу (кому понятно такое выражение?) или поэтике – это часто одно и то же явление. И мне кажутся особенно замечательными как раз его переводы. Хотя это могут быть тоже тексты песен, например, Меркьюри.

Однако есть и разительная разница – она в индивидуальности текста. Как раз переводы песен и непохожи на расхожую тональность авторских стихов Сергея. (Я говорю об общей тенденции фроловнинского стихослогания, есть, наверное, исключение, но их немного). Общая тональность легко узнаваемая, лишённая особенной загадочности, тем более таинственности. Таковы, на мой взгляд, его собственные, повторяю, достаточно профессионально сделанные, стихи или песни. (Говорю о звуке и ритме.) Достоинства их не в собственно лиричности и утончённости, оригинальности художественно-смыслового выражения, а в необычном, остроумном повороте сюжета, или, может быть, во внимании и жалости к человеческому несчастью, например. Если последнее вообще оригинально, а не просто сентиментально. Оно всегда похвально, участие и сочувствие общей человеческой судьбе, общей беде народа. На этой теме легко спекулировать, но трудно её обновить и лирически возвысить над расхожей банальностью, над штампом и общим местом. Но я писал уже о стихах Сергея Фроловнина раньше и с симпатией к ним. Теперь мне хочется высказаться критически, чтобы меня услышали уши, свёрнутые в трубочку, если не в рупор, изрыгающий общность советской массовой поэтики, живой до сих пор за счёт живой писательской крови. Или в крови иного писателя, как раковая клетка.

Дело тут вот в чём. В стихах и песнях мгновенно узнаётся пресловутая общая тональность. Многажды прожужжавшая уши души. К тому же они, такие стихи, написаны от множественного числа, от лица «Мы». А Меркьюри, например, пишет от своего, индивидуального, лица – неповторимого, как божий замысел о человеческой личности. От лица самости. «Мы» – это ничто, это «порядковый номер на рукаве». Через это следует проследовать, приходится пройти – но лишь с одной целью: чтобы, наконец, прийти к себе самому. К неповторимости личностного индивидуального свойства. Цель общества – в становлении личности в этом обществе, в одухотворении каждой индивидуальности. А не в растворении всех индивидуумов в одной сплошной и однородной массе. В общем, часто просто отхожем месте.

В этом персональный смысл и замысел о человеке. Если он вообще есть, а он есть. Антропология (современная наука) и вера христова здесь вполне себе сходятся, не противореча друг другу.

Современность искусства нашей уже эры – в индивидуации, в личностном одухотворении общей жизни. В итоге – в обожествлении человека и общества людей и в просветлении всей космической материи через творчество, науку и искусство человека. Такова общая, идейная (идеальная) техника обретения смысла (никогда небывалого прежде) через собственное творчество. И в советское время поэтические единицы (не стану приводить примеры, их достаточно), случалось, попадали в такую категорию (извиняюсь за слово) человеческих лиц с необщим выражением. (Говорю об искусстве, не науке и технике, не о прогрессе.) От них исходил внутренний свет. Её, сущность русской поэзии, лирически точно определил ещё в 19 веке русский поэт Е. Баратынский, говоря о своей Музе, – имеющей, по его словам, «лица не общее выраженье». И ещё, «Мы» (множественное число в советской лирике) – ещё и название романа-утопии замечательного русского писателя Е. Замятина. Там тоже все лица, «общее лицо» – волей серого кардинала (по Достоевскому), превращены в числа, в номера. Пропал человек! Но это, слава Творцу, пока лишь мрачная утопия в романе о будущем советского социального проекта. Проекта контркультурного, потому что безбожного. Хуже только империалистический мир хищного приращения капитала на Западе, стремительно теряющем гуманистическое свое, земное общекультурное начало, не говоря уже о небесной христианской любви и деятельной жалости к человеку. Но и на Западе культура призвана противостоять такому «цивилизационному», технократическому расчеловечиванию общества. И противостоит. Меркьюри не единственный пример. Запад – искони «страна святых чудес», по меткому слову русского философа и поэта. И России Запад (старая Европа и новый свет) особенно дорог, и Россия призвана сохранить ценности Запада и приумножить их.

2

Стихи Сергея Фроловнина напоминают мне талантливые стихи другого поэта из Уфы и Свердловска – Владимира Денисова. Та же манера ставить вопрос ребром и решать его в лоб. Та же скупая манера, продиктованная сухой, чтобы не сказать фальшивой, комсомольско-однопартийной дисциплинарностью. Иначе будешь наказан, по-другому – ни чувствовать, ни думать (в обществе или в трезвом виде) было не положено. Запрещено идеологической пропагандой, госмашиной, подчинившей себе даже души людей, даже само время... Прыжок на месте – расстрел. Шутка? Вовсе нет. Пример – Н. Гумилёв. Сколько судеб талантливых, честных поэтов и писателей было целенаправленно загублено антихристианской контркультурой, так называемой, «советской» ориентацией. На деле – воинствующей идеологией, революционной (потом контрреволюционной) социальностью, отменившей (пытавшейся их полностью уничтожить) истинно божественные вещи. Читайте об этом (написано не в лоб, а косвенно, художественно и тонко) у реалиста чеховской школы Сергея Довлатова. Но особенно поэтично и гениально это выражено у Венедикта Ерофеева в его творчестве. И не только в эпохальной его поэме «Москва – Петушки», но и в дневниках. Вероятно, единственный пример высоты такого духовного уровня в русской разночинской литературе после Достоевского и Платонова. Есть ещё, правда, умный и удивительно талантливый писатель той же школы Юрий Мамлеев, но он как-то слишком уж Москвич и профессор.

Уфимские поэты были сломаны (кто не сделался политическим конформистом) антихристианским (немилосердным) духом эпохи, ложно понятой человеческой социальностью, навязываемой сверху госвластью, госаппаратом. Так называемым научным коммунизмом и марксизмом, распространявшимися даже на математику. Диамат – была философия не просто ложная (это бы ладно, философия не математика и дефиниций не выводит), но вполне чудовищная по своим реальным последствиям, сказавшимся на душах советских людей. Конформизм – болезнь разума. Как раз всякая иная философия – подавлялась. Этот социальный режим, преследуя на словах ценности общечеловеческие, на деле исключал именно индивидуальную личность живого, искреннего и честного (добросовестно мыслящего до самого конца, до сути) человека, личность человека одарённого, внутренне свободного, умного и одновременно верующего. Многие писатели того времени вынуждены были принять условия нечеловеческой игры в «светлое будущее» под угрозой смерти. Повальный конформизм или разного рода издевательства сверху. В зависимости от периода советского времени эта игра, как всякая игра – подразумевала бросок костей. И эти талантливые, эти кости бросались то в лагерь (не пионерский), то в психлечебницу, то в трудовую ссылку за якобы тунеядство. Но здесь и была зарыта собака.

3

Сделать ведро, или ракету (железку с крыльями и мотором, грубо говоря) – считалось трудовым героизмом в эпоху НТР и ранее. А пропеть гимн Красоте Божьего мира – было едва ли не преступлением, подлежащим наказанию. Можно было загреметь с факультета и закончить статьёй за то самое тунеядство. Или – самоубийством (поэты Аронзон, Шпаликов). Или спиться, например, от своей ненужности – и тоже погибнуть (Олег Григорьев, тот же Довлатов и пр.). Но это если у тебя была интеллектуальная честность или добросовестность человеческая (в бывшем, религиозном понимании человека). Этого, как моральной девственности, грубо лишали уже даже не в ПТУ, а на утреннике в детском садике. Лучшие хиты десятилетий «Это Ленин наш родной, это Ленин дорогой» бдительность души усыпляли, невинность лелеяли, наивность подпитывали. Поэтому прозрение бывало болезненно для души. Ведь иные души всё же прозревали – прямо посреди бесконечного парада очаровательных физкультурников.

Основная (и единственная) тональность советской поэзии начиналась с таких милых, в общем, мелодичных порой, песенок. Шаг в сторону – десять лет лагерей без права переписки. Участь честного гениального Мандельштама, экстраординарного Хармса – насильственная, издевательская, унизительная смерть. Ничего не стоило запросто растоптать человеческое достоинство. (Можно ли об этом спокойно забыть сегодня?) Иногда, правда, если очень везло: возвращались из узилища домой живым и знаменитым, как Заболоцкий или Шаламов, или последний великий русский философ А.Ф. Лосев. В виде исключения. Поэтому, писателям послеповатей в массовом порядке оставалось только приспосабливаться к жёстким идеологическим ограничениям и требованиям изуверского времени, уверовав в них как в последнюю истину, провозглашаемую сверху, официально, с партийной трибуны. А как они действовали, просвещённые такой истиной, читай хоть у Булгакова в «Мастере и Маргарите». Все эти чудесные Берлиозы и Латунские – не кошмарная выдумка психбольного, а слишком даже живые и реальные, достоверные типы, взятые из современной действительности и прописанные чётко, детально гениальным русским писателем. Типы эти и подорвали психическое здоровье Булгакова. Одного из последних, кстати, великих русских писателей-интеллигентов досоветского и советского периода. И то, разве можно нормальному человеку такую жуть вынести? И все они (эти типы) – результат подчинения ума и совести жесточайшим требованиям нечеловеческого (обезличивающего, коверкающего) характера. Религиозные духовные практики, в том числе писательские были строго запрещены под угрозой и жизни, и отлучения от редакторского кресла и сладкого общего пирога. Булгаков был наследником Гоголя, от того и «пострадал». Но ему, как известно, ещё повезло, не без участия Высших сил. Да у него всё про это написано.

Свободомыслие, свобода слова выжигались, так сказать, калёным железом пропаганды недетской. И не только в спецлагарях для политзаключённых, но и на утренних линейках в школах и пионерских уже лагерях. И тогда в головах происходил катастрофический переворот, если не медленное перерождение (конформизм, повторюсь, болезнь сознания).

«А нам это надо – лагеря, ссылки, психушки?», – задавались незамысловатым вопросом благоразумные писатели-поэты советского пошиба до благодушного брежневского времени. «Не надо!» – отвечали они хором от первого лица множественного числа. «Мы» – так называемая передовая советская интеллигенция, она же трудовая. Без Бога в голове. Желательно при этом для «мы» работать не каким-то там безродным бездомным сторожем-дворником, как это делали честные поэты или музыканты в СССР. А сидеть где-нибудь на философском (читай пропагандистском) факультете или в редакторском кресле газеты-журнала, учреждённых специально для таких как ты, конформистов. Либо бойцов идеологического фронта. Наместник из родного аула даст тебе квартиру, машину, ещё квартиру. Не надо будет ни о чём уже думать, пиши только очерки о людях труда, о наместнике, о власть предержащих товарищах по оружию. Не беда, что не хватает таланта, зато есть хватка и мужицкая жадная сметка! А ещё способность имитировать поэтическое искусство, умение произносить вслух такие слова, как «душа» или «народ» – сами слетают с языка. Свело и привольно. Главное же, есть вкус к материальным благам и умение расточать комплименты, кому нужно. И чиновникам, и творцам. Ведь люди так доверчивы, а хорошие слова вливать в их уши – тебе не стоит особого труда. Зато, каков результат! Натурально, чувствуешь себя властелином этих доверчивых душ. Чуть не сказал «колец». Не страшно, если и приврёшь при этом. С кем не бывает? Зато всюду друзья! – доярки, художники, чины, высокопоставленные особы, водопроводчик. А ты говоришь, «психлечебница, ссылка-высылка». Дурашка ты. Нет, мы ещё попьём кваску с икоркой на празднике народного труда с самим трудовым народом. И нам ещё памятник поставят, звание народного дадут. И точно. И дали, и поставят. Божий дар с яичницей так легко спутать. Тем более что даровое (от слова дар Божий) искусство было объявлено вне закона, как и бытие Божие. Поэта замучивали, как Христа (тривиальное сравнение). Напрашивающаяся сама собой параллель. Кто же сам захочет на крест? Это было – как путёвка в жизнь. Я тут вспомнил строчку одного хорошего иностранного поэта на этот счёт: «И настал судный день. И в поисках самого позорного из деяний к Христу снова прибили крест».

(Э, зачем крест, дорогой! На, премия возьми-да, в кресло садись! Шашлык-машлык кушать будем.)

4

Но перейдём от общего к частному, личному, индивидуальному. Поэзия – не дело труда только, даже героического. Она – более того. Она – дар Божий и личное дело поэта, избранника. Очень интимное, забирающее все силы дело. И не надо путать святые чудеса и дары свыше с яичницей или даже с социальным заказом. Не надо, но до сих пор путаем.

Поэт, конечно, трудится как ядерный реактор. (Кант аргументировано полагал, что гений существует как раз не в науке, а в искусстве.) Но он (поэт) – более того реактора. Он – качает на руках весь Космос, Вселенную. Саму Колыбель Жизни. Случается это только в мгновенья экстатические. В минуты вдохновения, внутренне свободные от любых декретов. Пушкин написал об этом. «Пока не требует поэта / К священной жертве… и т. д.» В остальное время он «ничтожней ничтожных детей». Но для многих сегодня это красивые, но пустые только слова. В ПТУ, в радиотехникуме учили не этому. А достойному и нужному, надёжному ремеслу. Но ремесло – всё же ещё не искусство. Но и поэт – не лоботряс, не охламон, не тунеядец, заслуживающий общественного порицания и уголовной статьи. Тут великая вышла сознательная подтасовка понятий. Преступление против священной правды и живых до поры людей. Кто хочет понимать всё это фигурально – понимай это фигурально. Но поэт знает, о какой тяжести я говорю. И, только преодолев такую тяжесть – вдруг выпархивала из груди певца прекрасная, вольная песня. Песенка. И вздыхалось тогда полной грудью. Песня, не по заказу социальному придуманная (с оплатой, квартирами и креслом). И не через ангажирование наместником. Не через мнение «трудового коллектива».

5

Поэтому, когда читатель строф встречает такую, полную искренней тоски, строку поэта С. Фроловнина как эта:

Пока не стал я нем,

И тело не остыло –

Мне надо знать – зачем?!

Зачем всё это было

 – то читателю стихов хочется ответить (если это не пустой риторический вопрос и не претензия к Создателю) примерно так, как я попытался ответить выше жалкой прозой. Ещё, к тому же и сбивчиво, и высокопарно. Но, что делать, как уж получилось. Если коротко: без подлинной поэзии, без великой поэтической культуры – бессмыслен и весь полезный труд человека. Теряют всё своё значение и любые чины и кресла начальников. И квартиры, важные для всех людей, теряют значение. Не стоит всё это и одной потерянной или загубленной души человека.