Рожденный дважды. Часть вторая

Мустай Карим неоднократно указывал на то, какую роль сыграли друзья в его выздоровлении: «По окончании войны я тяжело заболел туберкулезом – дало себя знать пробитое легкое. Благодаря заботе и помощи многих друзей – знакомых и незнакомых – после пяти лет я снова встал на ноги».

На первом Всесоюзном совещании молодых писателей М. Дудин впервые узнал, как пишет М. Карим, «что из-за пробитого немецким осколком легкого я страдаю тяжелым недугом, что почти обречен на безысходность. Он не обронил ни слова в утешение, лишь при прощании вместо обычного “до свидания” сказал: “Будь!” Потом это “Будь!” повторялось в письмах. А в следующее лето мы с ним уже ходили по полям и лугам моей родной стороны. Мой аул в русском произношении называется Кляшево. Услышав это, Дудин живо сказал: “Моя - Клевнево”. Он явно обрадовался созвучию, хотя отдаленному».

Мустай Карим полагал, что первое чувство, которое проявил М. Дудин к нему, было сострадание. «Тогда, - пишет он, - в 1947 году, о моей безнадежной болезни знали многие, в том числе Дудин. Сам же я только смутно догадывался. Но у него сострадание или сочувствие, в чем я убеждался многократно, никогда не бывает пассивным. Он сострадает делом, действием. Я далек от мысли, что мои стихи тех лет так покорили его, что он немедленно захотел сделать их достоянием русского читателя».

Во время визита в Сараево Мустая Карима познакомили с известным югославским поэтом Изетом Сарайличем. Мустай Карим в связи с этим пишет: «Он просто сказал: “Я тебя знаю и про твой пробитый немецким осколком комсомольский билет тоже знаю. Мне о тебе еще много лет назад говорил Миша Дудин”. “Миша Дудин мне говорил…” Вот уже почти тридцать лег от людей моего ремесла и смежных ремесел при первом знакомстве я нередко слышу эти слова. А за те же десятилетия сколько доброго и доброжелательного рассказал он мне о других».

Да и после одного из посещений Башкирии Михаилом Дудиным М. Карим сделал вывод: «Лишь после его отъезда я понял, что Михаил Дудин ко мне в аул приехал не просто переводить мою книгу стихов “Цветы на камне” - первую на русском языке - но и подставить свое плечо под мою сильно покосившуюся судьбу. Он укрепил во мне веру в жизнь без уверений и сочувствий».

Здесь хочется еще обратиться к сочинению ученицы школы № 21 г. Уфы Миляушы Каримовой «Из истории одной дружбы (Мустая Карима и Михаила Дудина)».

В этой небольшой работе мы находим интересные наблюдения школьницы и не менее интересные находки: «Да, общего у Мустая Карима с Михаилом Дудиным немало. Оба прошли “священную войну”, отважно сражались и делали “стоящее дело, которое останется для будущего”. А познакомились после войны, на совещании молодых писателей, которые съехались со всех фронтов. Здесь и началась дружба поэтов. Дудин вскоре приехал в Башкирию, в “край розовых мальв и нефтяных вышек”. Гулял у Акманая, слушал соловьиные переливы в зарослях Демы, пил студеную воду из Святого источника, кумыс и айран, ел мед и… писал стихи:

От меда и песни хмелела

На этом просторе душа.

Война не прошла бесследно. Карим вернулся тяжело больным - туберкулез легких. Дудин переживал за него и очень хотел помочь. И вот однажды, возвращаясь с Девичьей горы, Михаил сказал Мустаю: “Недавно я закончил новую поэму о войне, о нас… Не знаю, как ты примешь. По нашему обычаю я хотел ввести в заблуждение Смерть, которая охотилась за тобой, хотел перехитрить ее. В моей поэме ты погибаешь”. Мустай вспоминал: “Не скрою, сначала странным показалась мне это. Я попросил, чтобы он прочитал”.

Звезда, как слеза, к горизонту стекла,

А мы хоронили Карима.

Был воздух прозрачней и чище стекла,

А мы хоронили Карима.

Незримые трубы трубили зарю,

А мы хоронили Карима.

Сверкали снега янтарем к янтарю,

А мы хоронили Карима.

Ударам кирки не сдавалась земля,

А мы хоронили Карима.

В тот день благодарность пришла из Кремля,

А мы хоронили Карима.

“Между прочим, нисколько не страшно слушать сообщение о своей гибели и подробности о своих похоронах, пока ты жив и шагаешь по неостывшей еще к ночи земле”, – рассказывал потом Мустай Карим.

С тех пор много воды утекло, прошло 20 лет. Давно нет Михаила Дудина. Но заветом для нашего Мустая Карима звучат слова его русского друга из того же давнего письма: “И пусть все горе мира стучится без устали в наши сердца. И все колокола и флейты наших душ не перестают передавать сигналы надежды. Будь, Мустай! Живи и свети!”»

Большую моральную помощь – и не только в дни болезни – М. Карим получил от Твардовского. Почитаем поэта: «Кем же приходится мне он - Александр Твардовский? Он не был ни моим прямым наставником, ни сверстником, ни другом на равных. По отношению ко мне он и особой опеки не проявлял. Если в “Новом мире” печатал мои стихи, на то он был его редактором, если в пору моей тяжелой болезни в 1947 году принимал участие в устройстве меня на лечение, на то он был тогда председателем комиссии Союза писателей СССР по работе с молодыми писателями. Для него то и другое явилось делом естественным, почти служебным. Возведение его тех поступков в степень особой чуткости сильно задело бы его. Он не любил приписок, особенно на свой счет. Так и было однажды. В присутствии Александра Трифоновича я хотел признательно вспомнить тот случай по поводу моих больничных дел. Он даже смутился. И неожиданно довольно резко заметил: “Что, вы хотите меня благодарить за то, что я не чинуша и не подлец?..”»

Особую роль в жизни М. Карима, когда его жизнь балансировала на грани жизни и смерти, сыграли два человека. Один из них – Константин Симонов. Это он в 1946 году добился, чтобы башкирского поэта поместили в хорошую больницу. Именно по его просьбе выделили очень дорогой и редкий тогда стрептомицин.

«С некоторым перерывом я провел в той лечебнице больше года. Однажды мой фронтовой друг писатель Николай Атаров привез договор из “Молодой гвардии” на издание книжки моих стихотворений. О том у меня никогда ни с кем разговора не было. Я недоуменно посмотрел Атарову в глаза.

- Тебе мало хлопот со мной? - спросил я.

- Только просьба моя, хлопоты - Симонова. Он добился.

Я совсем не думаю, что и в первом и во втором случае Константин Михайлович так поступил потому, что хорошо знал тогда, кто я и что делаю. Довоенное наше шапочное знакомство на досуге в расчет я не беру. Он, наверное, тоже. Он просто поверил словам и озабоченности людей, которые за меня беспокоились и хлопотали. С годами я все больше и больше убеждался в том, что он – баловень безбедной жизни, раннего признания и пожизненной славы - так с болью принимал чужие страдания и чужую нужду. Поэтому однажды вырвались у него слова: “Чужого горя не бывает…”».

Следующим человеком, практически спасшим М. Карима от смерти, является Л. Богуш.

Вся признательность поэта своему спасителю изложена в известном письме М. Карима Льву Константиновичу.

«Не ждали такого письма? Наверное, нет, - пишет Карим. - Поэтому я его Вам и не посылаю. Публикую в газете, ибо то, что произошло с нами, - это не только личные взаимоотношения двух людей - спасенного и спасителя. Письмо это в сознании моем, видимо, было написано давно, и почти двадцать лет шло оно к вам. И подоспеет к сроку.

С возрастом каждый из нас все больше думает о самом важном и главном, что было в его жизни. Но у каждого из нас есть еще свои вехи, свои огни, свои парады, свои панихиды. Извините за печальное слово “панихида”. К счастью, Вам известно немало случаев, когда они отменялись. Случай со мной я считаю именно таким.

Вы знаете, на войне мое левое легкое пробил большой осколок немецкого снаряда. В полевом госпитале его извлекли оттуда, и сестра показала мне его. Он был похож на жука. Врач советовал мне оставить его на память, но я вышвырнул железного “жука” в опавшую листву. Невидимый двойник и наместник того “жука” к концу войны в двух легких моих просверлил две огромные дыры. По-вашему это называлось туберкулез. Как пишется в старых книгах, я медленно угасал».

Удалось добиться созыва небольшого консилиума. На том консилиуме был и будущий выдающийся врач. Пришли почти к единодушному выводу о том, что оперировать нельзя. Далее М. Карим пишет:

«Это означало – поздно. Вы с самого начала молчали, но вдруг встали и сказали:

- Я беру его.

Все пожали плечами. Мы вышли из кабинета. Вы догнали нас в конце коридора и как приговор заявили: “Попробуем. Мы солдаты. Из разведки не все возвращаются. Попробуем”. С Вашим ассистентом Анной Акимовной Савон Вы меня долго готовили к операции. (Кстати, Анна Акимовна сама уже давно доктор наук.) В течение двух лет Вы меня оперировали в три приема…

…Вы в самый решительный для моей жизни момент сказали три слова, благодаря которым я сегодня разделяю радость и счастье живых. Вы сказали тогда: “Я беру его”.

Почему Вы так сказали? Ваша неудача уронила бы Вас в глазах тогдашних Ваших недоброжелателей, людей осторожных, не ошибающихся, кричащих каждому смелому молодому дерзанию: “Выскочка!” А Ваша удача Вам не принесла бы никаких новых лавров, ибо Ваша звезда ученого сияла уже тогда высоко и ярко. Я знаю, что Вам нужно было попытаться спасти просто человека, просто брата. И Вы взяли ответственность за мою маловероятную жизнь и весьма вероятную смерть.

Да, не всякому дано человеческое, гражданское мужество сказать те три слова в час надвигающейся беды. Но Вы один из тех, кто не сможет не сказать их.

Ваш Мустай Карим.

Октябрь 1967».