Поэт и общественность

Мелькание лиц и слов в эфире – само по себе не имеет отношения к высокому искусству, к поэзии подлинной и глубокой, выражено-авторской, отличающейся от общих мест и фраз «лица необщим выражением» (Е. Баратынский). «Поэт сам избирает предмет для своих песен, толпа не властна над его вдохновением» – ничего не изменилось со времени этого Пушкинского высказывания-отповеди. Оно не зависит от времени.

Поэзия – явление не то чтобы герметичное, но оно – не плоское, не двухмерное, не камерное, даже не эстрадное. Хотя эта идеальная реальность вполне себе может являться и в этих, не совсем естественных для её обитания, несколько искусственных форматах. Явление искусства больше напоминает голограмму или Видение – сами по себе, вне поля обыденности, пусть и декоративной. Она, эта природно-искусная сущность идеально раскрывается при чтении продвинутым читателям того или иного шедевра. А вообще, представлений, особенно нелепых, может возникнуть (и возникает) на тех или иных площадках, сколько угодно. Но, как сказал философ: «Мы должны участвовать в божественном созерцании». Это и есть оформленное в шедевр Видение. Иногда оно прописано буквами (красками, звуками) или отпечатано в виде книги. Но, так или иначе – оно существует, пока есть смотрящий и видящий (слышащий, прозревающий).

А в иных передачах, перформансах и проектах этого искусного эффекта как раз не возникает, «в силу» их убогой вторичности и модной вульгарности. Напомним: Искусство – не погоня за модой, а порождение Сущности. Оно всегда вырастает на границе истинной современной науки (её важных открытий и знаний) и художественного гения своей эпохи: тут художнику чудом приоткрывается то, что он хотя бы отчасти успевает запечатлеть или транслировать. И чего не передать ни общезначимым языком медийных программ, ни научным или другим общепринятым дискурсом.

Я специально злоупотребляю в этом тексте заглавными буквами, дабы слегка обозначить забытые или разрушенные массовой культурой приоритеты подлинного искусства. Угроза Истине и Красоте («Сиянию Истины») в Искусстве всегда исходит от массового искусства (от ширпотреба и его вкуса), которому как раз никогда и ничто не угрожает, помимо собственной вульгарности и претенциозности.

Поэт напрямую сообщается с Божеством. С Языком (мгновенно выстроенным, вспыхнувшим и озарившим его поэтическую речь своей смысловой целокупностью). Он сообщается с Музой, с Первообразом. С Первопричиной и её рационально невыразимым Замыслом, с её постоянно отдаляющейся Целью. Мотив такого поэтического обращения – не утилитарный и корыстный. Это не извлечение выгоды, частной или общей, не очередной денежный проект. Цель художественного обращения – сугубо эстетическая и глубоко этическая, выразимая только в искусном слове, с помощью творимой им новой реальности. И если цель эта и практическая, то она – суть устремлённость человеческого духа (поэта и его читателя) к Гармонии, Красоте, приоткрывающейся внезапно Сущности вещи, явления, Универсума. Но это не та прямая, общая или частная, польза, которую обычно ожидаешь от ЖУ и современного правления власти. И, увы, она, «польза» эта, не всегда мгновенно выражается в виде достойного её Красоты денежного вознаграждения. Она предлагает не те «услуги», которые иногда от неё ожидают потребители с покупными способностями. Как писал поэт Николай Гумилёв: «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать» – бессмертное стихотворение нельзя.

В случае практической выгоды всё определяется исключительно сиюминутной пользой и быстротой реагирования соответствующих служб на нужды населения. Но в чудесных стихах многое, если не всё, определяется только живым созерцанием явленного через них Идеала, поэтическим Видением воспринимающего их. Или же суждением врождённого и многократно усиленного Вкуса, «тренированного» изящной словесностью, её бесконечным постижением или созиданием. Поэт (как и его художественное произведение, текст) – суть вещь (весть) Искусства, прежде всего и в конце концов. И только уже в силу этого – общественный деятель.

Предмет утилитарный должен исправно функционировать. Например, ванна не должна протекать. При этом не столь важно, состоит она из металла или нет, и какой она изящной формы. В отдельном стихотворении, напротив, существенно – всё до малейших формальных моментов, которые способны полностью менять его общий смысл и которые сами же являются и материей стиха. И погрешившие против принципа Красоты стихи часто напоминают такую утилитарную вещицу, протекающую ванну, самого модного дизайна и искусственного материала. В этих стихах нарушены какие-то смысловые, порой далеко идущие, крайне важные культурные ассоциации (коммуникации), а с ними и единство сложного целого. Всё остальное в плохих, новомодных стихах – лишь благие, но не осуществлённые намерения. И если ванну можно починить, то плохие стихи нужно непременно выбросить. В плохих стихах целокупности нет изначально, одна претенциозность.

Вся сегодняшняя техногенная цивилизация, вышедшая из наук и ремёсел, сама обучается некоему Единому Порядку, или Красоте (Прекрасному) – как некой Универсальной Модели всех возможных отношений у предшествующей ей Культуры и свободных издревле Искусств. И материальная, техническая цивилизация, в которой мы не первый век проживаем, будет вечно стремиться к тому, из чего Культура (читай – духовная) изначально произрастает. Ибо тончайшая материя великолепных стихов (в узком и широком смысле слова), изящной словесности в целом, уже ничем не отчуждается – ни средствами производства, ни орудиями труда, ни массой людей, отягощённых общим для них психическим бессознательным, часто тягостным и смутным, никак, или плохо выраженным, косным и безъязыким. Ни передачами, ни программами, ни новостями (фейковыми в том числе). Ни другими полезными продуктами сиюминутного потребления.

Поэтому общественная ответственность в случае художественного слова целиком лежит на Поэте, и никем с ним не разделяется. Ни с автором и ведущими той или иной передачи, ни с общественным проектом, ни со спущенной «сверху» (сбоку) темой. Поэт сам в своих стихах – и ЖКХ и ЖУ, и дворник, и ассенизатор. Он заново создаёт, или воссоздаёт, весь язык целиком – от альфы и до омеги: язык своего времени и отныне для всех времён – язык индивидуальный и универсальный одновременно.

Поэтому, прежде чем идти к людям со своими стихами, желательно, чтобы свободный художник слова крепко потрудился, чтобы было – с чем к людям идти. В советское время существовали кружки и лито, детсадовские утренники, университетские агитбригады. Был даже литинститут. Это не плохо, в чём-то даже полезно. Но поэтическое производство – нельзя поставить на поток, оно не конвейерное, а сугубо личностное предприятие. При этом всякое блестящее индивидуальное разрешение задачи в этой тонкой, изначальной, словесной сфере творчества способно достигать космической универсальности. Это случается в пределе, конечно, в шедевральном достижении идеала. А штамповать гениев, как когда пытались это делать в административно-общественном порядке – всё равно, что преображать шариковых. Дело безнадёжное. Не штамповать, ни «залечивать» таланты не следует. Воздействовать на их божественную свободу возможно только лаской, другого продуктивного способа в природе просто нет. Ещё талант можно погубить, просто убить, наконец, его носителя. Что крайне не продуктивно, с точки зрения любой перспективы развития достойного общества будущего.

Только автономное наше усилие, доводимое порой до опасного для здоровья крайнего напряжения душевно-духовных сил и всех способностей в творческом субъекте, дерзнувшем подняться до Прообраза всего существующего, способно раскрыться навстречу такому Вдохновенному, озаряющему потёмки души Слову. Тогда это и будет – явление Гениальности или субъективной всеобщности в лице того или иного таланта. Тогда мы слышим такие от этих лиц признания, как: «Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын!». Или сухо констатирующее: «Сегодня я – гений», Блока. И т. п. Это делается не на эстрадных подмостках, городских гуляниях и праздничных (любых) программах, разве что исполнительских, концертных. Это не программируется вообще. Происхождение шедевра – таинственно и не терпит суеты. К нему, своему желанному образцу, свободный художник слова стремится всеми силами души и до полной потери их, этих сил. За это иногда ему удаётся (даётся, даруется свыше) величайшее счастье лично поучаствовать в чудодейственном божественном дуновении некой незримой, блаженной «субстанции». Случайно, если повезёт, не по одной своей собственной воле…

В древности, чуткой к явлениям этого порядка, едва уловимого в яви глубинного уровня – подобное в Поэзии называлось «одержимостью Божеством». Аполлоном или Дионисом. И сомнений на такой счёт быть не могло в принципе.

Позже, в эпоху уже христианской цивилизации – то же самое нашло гениальное выражение в стихотворении Александра Пушкина: «Веленью Божию, о муза, будь послушна!». Итак: одержимость или воля – но не своя, а Божия.

И лучше этого не скажешь.

Подведём нехитрый итог вышеизложенного.

Визионерство (высокий уровень творчества, глубочайшее погружение в океан мирового бытия, практически уже небытие) явление столь же ценное, сколько и редкое. Чаще на место незадачливого созерцателя, провидца истинно Прекрасного является какой-нибудь неудавшийся на роль свободного художника, Поэта, «истинного музыканта» претендент. Иные великие неудачники иногда становятся (делают из себя, сил-то много освобождается) очередного «нового» героя своего времени (и хорошо, если этот герой окажется не вполне фюрер). Или, если хватает ему такта, он становится нормальным общественным деятелем. Последнее можно считать удачным исходом дела.

А Поэт сегодня (и всегда) – существо таинственное (глубоководное) – не частное, не общественное (и то, и другое). Он – тот, кто бодрствует во сне, а в обществе, среди всяческих удачных и не очень программ, вдруг начинает сновидеть. Такова его планида, доля, участь…

Он – «ничтожней всех детей мира… он тоскует… и чуждается людской молвы и народного кумира», когда он «бежит, дикий и суровый» прочь от них. Бежит прочь, как сумасшедший, не знающий своей выгоды, от общества людей, озабоченных лишь своей пользой, бежит, чтобы послужить Божеству, Языку, Миру невидимому – не вполне являющемуся перед корыстными глазами разнородных сутяг и стяжателей, милейших обывателей, его любимых родных и близких, родственных его душ.

Бежит, потому что в чистейшую минуту Вдохновения самые близкие люди – враги поэта. Поэтому иные общества, утрачивая в себе свободное поэтическое начало, упекают своих беспокойных, свободолюбивых творцов в психиатрические лечебницы, отправляют в ссылку или пускают по этапу, чтобы не мешали делать план, устраивать пятилетки и считать прибыль. Уже мёртвому, «железно запланированному» обществу так понятней «живётся». Без этих «тёмных» поэтических велеречений и свободолюбий. Но следом как Возмездие являются и обрушиваются на такие общества беды, разрушения, массовые истребления. Всё начинается с невинной гибели (общественного убиения) поэта. Да и сам он приспосабливается как-то трудно.

Любые мёртвые, заразно разрастающиеся формирования освобождаются от живой спонтанности и органики Искусства. Гитлеровский нацизм, одна из эпидемий прошлого века, коричневая чума, начинал с массового истребления извечных культурных ценностей, сжигал книги и закончил самоубийством, истребив прежде в себе всё живое, достойное существования, дотла. А жизнь вне его сохранилась и пошла заново.

Итак. Молодого поэта ждёт (если ещё не дождался) удивительный, небывалый путь самоотречения (избавления от собственной ограниченности, невежественности своего эго), путь освобождения творческого ума для восхитительного постижения им живых и важнейших основ Искусства, путь добровольного, счастливого служения – Музам. Без какой-либо уже суеты.

Юноше, идущему этим чудесным путём, предстоит пожертвовать, как ненужным, впрочем, балластом, часами бестолкового (или полезного для карьеры) общения, денежными, приносящими большую, мгновенную прибыль проектами. А равно и дешевой – медийной, поддельной популярностью. Ибо ничто из этого близко не идёт в сравнение с честным великолепием и роскошью, даруемыми свободным стихотворством, служением Муз, своему счастливому избраннику. Ведь молодой поэт быстро состарится, ибо, как гласит древняя пословица, жизнь его коротка, и только искусство вечно. Важно успеть стать вещью (вестью) искусства. Или придётся заняться делом меркантильного свойства.

Хорошее начало требует продолжения и развития.