В нем сидят два «двойника»

Рассказ «Господин Прохарчин» (1846 г.) вызвал недоумение знаменитого критика: «…не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту странную повесть, а что-то вроде… как бы это сказать? – не то умничанья, не то претензии… Может быть, мы ошибаемся, но почему ж бы в таком случае быть ей такою вычурною, манерною, непонятною…»

А вот что писал Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» о повести Достоевского «Хозяйка» (1847 г.): «…смысл этой… повести остается и останется тайной для нашего разумения, пока автор не издаст необходимых пояснений и толкований на эту дивную загадку его причудливой фантазии. …автор хотел попытаться помирить Марлинского с Гофманом, …сильно натеревши все это лаком русской народности <…>. Во всей этой повести нет ни одного простого и живого слова или выражения: все изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво».

В рассказе «Полозков» (1848 г.) Достоевский употребил глагол «чебурахнуться»: «Чуть я ей в ноги не чебурахнулся тут!» Как известно, свое имя Чебурашка получил именно от этого глагола, который редко встречается у классиков.

Женские персонажи в романах Достоевского – равноправные участники диалога самого высокого уровня. О чем иронично отозвался Н.А. Добролюбов в статье «Забитые люди», упоминая роман «Униженные и оскорбленные» (1861 г.): «Силлогизмы Наташи поразительно верны, как будто она им в семинарии обучалась… Психологическая проницательность ее удивительна, постройка речи сделала бы честь любому оратору, даже из древних. Но согласитесь, ведь очень приметно, что Наташа говорит слогом г. Достоевского? И слог этот усвоен большею частью действующих лиц».

1 ноября 1866 г. Достоевский передал издателю Ф.Т. Стелловскому рукопись романа, которая была названа «Рулетенбург» Издатель потребовал, чтобы название это было заменено на «какое-нибудь другое, более русское». Достоевский согласился. И в мировую литературу этот роман вошел под названием «Игрок».

Произведения Достоевского остаются очень неровными по качеству. Это отметил, например, критик А.М. Скабичевский, разбирая роман «Подросток» (1875 г.). Рассуждая о стремлении писателя показывать «факты болезненного раздвоения» личности, Скабичевский утверждает, что подобное двойничество свойственно и самому Достоевскому как писателю. В нем сидят два «двойника», похожих, но вместе с тем и противоположных один другому. Один из них, «раздражительный» и «желчный», впадает то в «резонерство», то в «мрачный скептицизм» или «мистический бред». Это слабый художник, очень «небрежно», «неумело» строящий сюжеты своих романов. «Тяжелый и нестройный слог», любовь к длиннотам делают непонятными многие его сцены. Зато второй двойник Достоевского – «гениальный писатель, которого следует поставить не только на одном ряду с первостепенными русскими художниками, но и в числе самых первейших гениев Европы нынешнего столетия». Однако, замечает Скабичевский, первый из двух двойников гораздо плодовитее второго. Если первый напишет целый роман, то второму в этом романе принадлежит всего «пять- десять страничек», какой-нибудь вставной эпизод. Так получилось и в «Подростке». «Весь роман в своем полном составе не стоит медного гроша», – заявляет критик. Все основные герои, сюжет, бесконечные рассуждения, самая «идея» «Подростка» – все это мусор, «изверженный мрачным двойником г. Достоевского». Но в романе, по мнению Скабичевского, есть эпизоды, написанные «вторым двойником», за которые все остальное можно «простить» Достоевскому.

Александр ЗАЛЕСОВ