Франц Кафка и его изогнутые зеркала. Продолжение

И с чего ему появиться именно в этой комнате? От холодного и одновременно убедительного ответа Кафка и сам задал себе похожий вопрос. Он стал выпячивать наизнанку всю реальность клопа, видя в случившемся собственное альтер-эго (аlter ego). Мелькнул, кажется, сюжетец для будущей повести. Закрутились треугольники-шестиугольники в детском калейдоскопе. «Пожалуй, назову его Грегором Замза. Он простой коммивояжёр…» – размышлял Франц Кафка, рассматривая клопа через увеличительное стекло. Нос его покрылся испариной, а в глазах забегал лунный блеск.

Бесспорно, для всего рода человеческого клоп – самое мерзопакостное и отвратительное насекомое. Другое дело – жуки! Они по форме напоминают чем-то рыцарей-крестоносцев. Некоторые из них и славные довольно. Не зря кто-то их коллекционирует, разводя в террариумах. Что не скажешь о клопах. Они в свою очередь и кровососы. И прибить тварь не жалко тапкой. Отсюда мысль: рыжий клоп в семействе Грегора Замзы сыграл бы – пусть и символически – более «яркую», значительную роль. С точки зрения автора, разумеется. Грегор Замза иносказательно выглядел бы и кровососом, пьющим кровь у своего семейства. Вернее, пил бы их жизни. Тогда бы и зеркальное мы увидели отражение, где сам Кафка чисто по эгоистическому соображению уклонялся от семьи, не желая участвовать в укреплении семейного очага. Как там говорится: «Не преумножать жизнь – значит лишать ее сущности». Писатель же видел иную ипостась, личную справедливость. Он мнил себя именно тем жуком (красавцем), который в иной форме существования не нужен никому. Он и мерзость в других глазах. И никчёмен, как клякса на бумаге.

После многочисленных сцен Франц Кафка месяцами скрывался в своей комнате. Не присутствовал на семейных трапезах, не разговаривал. Таким образом, он «наказывал» себя в жизни, наказывал и Грегора Замзу в повести. Его чудачества, а возможно и преображение, воспринимаются семьёй своего рода безобразной болезнью. Кафка действительно страдал бессчетным количеством заболеваний: мигренью, туберкулёзом, нарывами, запорами и прочими неприятными недугами. Он пробовал противодействовать всему этому натуропатическими способами, такими, как вегетарианская диета, регулярная гимнастика и употребление в большом количестве непастеризованного коровьего молока. Насчёт третьего способа можно и поспорить, ну да ладно! Общество начала двадцатого века насчёт переваривания лактозы в организме взрослого человека кое-чего, мягко говоря, не знало. Но Кафка пребывал в аду болячек, и они его явственно во что-то превращали.

Между прочим, Франц Кафка категорически был против иллюстраций к повести «Превращение». Особенно не хотел, чтобы изображали насекомое. По его убеждению, страх незримый в стократ сильнее, чем страх, имеющий явные границы, который можно пощупать и оценить его мощь. И что за жучище там растёт, копошится на кровати – пусть читатель сам дорисовывает картинку. Пусть вздрагивает от малейшего движения строчки на странице.

Франц Кафка непреднамеренно стал поклонником символики «три», а по-простому говоря – трельяж. Одно изогнутое зеркало показывает точку зрения Грегора Замзы. Второе – точку зрения его семьи. А третье зеркало – уже самого читателя, который в конце истории поставит точку и захлопнет с довольным или недовольным видом книгу.

Как немало в этом звучании общего. Имеется в виду подзаголовок, что выше. Прибит он накрепко гвоздями. Не оторвать. Есть откуда-то слушок… от самого Владимира Набокова, из интервью, что якобы Кафку он не читал до 1930 года, так как не знает немецкого языка. Но в его романе «Приглашение на казнь» углядело большинство читателей витиеватые линии кафкианства. И жирный намёк на великий шедевр «Процесс». Ну и что же?! Разве это преступление? Если на то пошло, скопировать что-то у Кафки ещё суметь нужно, что не каждый столяр сможет… тьфу ты, не каждый знаменитый писатель.

В 1914 году Кафка создает первый набросок для будущего романа: начальник изгоняет коммерческого служащего с работы за кражу пятифлоринового билета из кассы, служащий виновен, но отрицает свою причастность к краже. Набросок впоследствии будет отвергнут и полностью переработан: главный герой должен быть «дьявольским во всей невиновности». Работал он над рукописью с августа по декабрь 1914 года. Но издан роман «Процесс» только после смерти писателя – в 1925 году. Как мы знаем, и эпохальный успех к нему пришёл после его «ухода».

Набоков свой роман писал в 1934 году, во время работы над «Жизнью Чернышевского» и «Даром». И раскладывал сообразно замыслу, накопленный материал – по трем ларчикам-романам, не прерывая работы ни над одним из своих детищ. «Приглашение на казнь» опубликовано в 1938 году.

Казалось бы, даты что-то там подсказывают. Но нет, Набоков не знает же немецкого языка. Перевод на английский романа Кафки появился только в 1937 году, а «Приглашение на казнь» опубликовано годом позднее. Таким образом, прямой литературной преемственности здесь нет. Связь между романами можно признать типологической, ставящей экзистенциальные проблемы. Но нельзя отрицать однозначного факта, что Владимир Набоков всё же являлся большим поклонником Франца Кафки. Он завидовал его умению выстраивать абсурдистский сюжет с абсурдными персонажами, излагая историю на простом «неизворотливом языке». Более того, он видел в нём соперника.

Ведь по сравнению с гравюрными, черно-белыми рисунками Франца Кафки, произведения Набокова – полотна, написанные художником-пуантилистом, где раскидана цветовая сетка точек и пятен языковых находок, метафор, сопоставлений. Что останется от шедевров Набокова, убери в них всю пестроту и изобретательность? Очевидно, что осталось бы немногое – холст, загрунтованный событием. И наоборот, если представить себе произведение Кафки, изукрашенное радужными бантами, ленточками и кружевами языка, получился бы какой-нибудь Людовик ХIII или Людовик ХVI с Марией-Антуанеттой. Однако идея королевской власти, идея власти литературы, безусловно, исчезла бы.

Определённо, Набоков завидовал, а значит, он никак не мог что-то для себя не взять, не выкрасть у Франца Кафки. И кто знает, а вдруг он с писателем из Праги познакомился намного раньше. История ещё и не такие тайны-пятна скрывала. И потом, разве великому писателю придёт в голову шальная мысль признаваться всему миру, что одно всё-таки свое произведение (в нашем случае «Приглашение на казнь») он писал, идя по «извилистой улочке» еврейского писателя из Праги.