Беременное лето 2011 года. Часть вторая

Любовь – это беременность счастьем

– Здесь тихо, ветра нет, белый потолок, что-то гоголевское во всём этом. Слушай, одиннадцатый год я запомню – вот весну, лето – невероятным количеством беременных. Это так приятно. Столько беременных! Еду я в транспорте, по нескольку штук их вижу… там, тут… Это так здорово! В мире благодать разливается благодаря этим животам. Это радует. Как бы, дело такое… мировое.

– А одиннадцатый год… годом чего его объявили? Не годом ли беременных?

– Было бы обидно, если б это объявили, а не произошло стихийно. Женщины для того и существуют, чтобы заряжать их постоянно, чтобы они бегали с пузами, но только вот для этого мы должны быть богатыми такими. Баями.

– Не кажется ли тебе, что пока они нас заряжают?

– Увы, происходит всё наоборот, и с этим уже ничего не сделать. Вон кавказские мужчины… Они сидят и разговоры разговаривают, а женщины их обслуживают и деньги зарабатывают. Но это традиция такая, у нас не так. У нас так не получится. Нашим бабам что надо? Она как ванька-встанька, её надо постоянно лупить, чтобы она лежала. Я в переносном, конечно, смысле.

– Я недавно у кого-то прочитал, у кого уже не помню, что мужчины ищут женщину, для того чтобы её обеспечивать, а женщины ищут мужчину, для того чтобы он её обеспечивал. Установки разные.

– А я для себя про любовь сформулировал так: когда двое любят одного и того же человека, одному становится обидно, то есть когда она любит себя, и он любит её. Хе-хе, вот так вот получается! А у женщин… ведь любая нормальная баба не должна никого любить больше, чем своих детей.

– Это правильно, я с тобой согласен, но иногда бывает очень обидно. Когда тебе вдруг откровенно говорят, что твои проблемы вообще не волнуют…

– Я любовь вообще широко понимаю, но когда от тебя ждут только того, чтобы ты выполнял лишь программу по обеспечению семьи, тогда действительно становится обидно. И очень. А вот всё остальное – любовь и романтические иллюзии получается. Но это не значит, что иллюзии не действительны и романтической любви нету.

– Подожди… У человека же существует представление о счастье, и любовь надо рассматривать как одно из представлений о счастье. Нет разве?

– Абсолютно. Я не знаю, чтобы делал в этой жизни, если бы до сих пор эту иллюзию не питал. Просто нет любви безответной. Вернее, она даже безответная – все равно счастье.

– Ну, конечно, счастье. Любовь – это беременность счастьем. И плод любви нуждается в заботе, дабы избежать опасности аборта или нечаянного выкидыша.

– Просто любить, просто смотреть и любить, вот видеть, радоваться, любоваться безобидно, так сказать. Красота же не принадлежит какому-то отдельному человеку.

– У меня стишок такой был: «Люби, не требуя любви, прости, не требуя прощенья». Но сможешь ли ты жить по такой формуле? Ведь очень хочется, чтобы тебя тоже любили!

– Ещё бы! Тем не менее, когда меня любят, я чувствую, что начинаю отказываться от чужого чувства, мне это претит, я чувствую, что ко мне относятся как к ребёнку, как к маленькому какому-то, хотя я сильно хочу того, что называется единением, – близости, растворения взаимного. Но не умеет женщина так растворяться, как ты в ней растворяешься!

– У женщин другие задачи, в общем-то. Мы просто это признать не можем, не хотим.

– Мы не хотим это признать, хотя и понимаем всё. Принять не можем…

– Не можем потому, что хочется ещё и пострадать, – хочется, чтобы нас пожалели?

– Жалость – да, тоже любовь, но нужно, чтобы отношения были полноценными. Они такие и бывают, а нам всё мало, мало… А на самом деле в наши годы ничего нам не мало, у нас уже всё было, всё есть. На самом деле вот это надо понять. Конечно, есть вероятность и того, что «может быть, на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной». Ну, может быть… Но как-то мало надежд, потому что раньше, смотришь, помоложе был годика два-три-четыре назад. И как-то женщины смотрели жадными глазами, отвечали на твои взгляды. Помню, был у меня случай: в метро когда-то ехал и вижу – одна кончает… Я сидел напротив, ехал с ночной смены, охранником был, она зашла, я на неё так посмотрел, смотрю на неё – ну, хочу просто, я как раз один жил, сорок два года мне – и она зашла, метро полупустое было, утро, часов восемь, сначала у двери встала так, взгляд бросила и глаза прикрыла. Я сижу и продолжаю смотреть неотступно. Она раз – и села прямо напротив. А это в конце вагона, там, где маленький отсек с сиденьями. Села вот так, посмотрит на меня и глаза закрывает. Понимаешь? И трепещет! Вот такого кайфа я вообще раньше никогда не испытывал. В воздухе всё происходит, представляешь! Достаточно долго… Удивительно! И красиво главное! По обоюдному желанию. Вот возбуждение, это тебе не механика какая-то – хватать за ляжки, – хотя это тоже приятно… «Меня знобят блестящие подмётки, а ляжки прямо забирают в плен». Это действительно, озноб такой сексуальный идёт. А сейчас уже не так, сейчас уже… средств таких нету. Молодёжь сейчас прагматичная. Если б я на белом лимузине сейчас подъехал, все бы смотрели, кончали. Старость приходит, пожелатость, пожелистость, пожелетость. Пора избавляться от моложавых иллюзий. Наступает время прозы.

Время прозы

– Да оно всегда было, взять Гоголя, например, да… Поэт. Даже в прозе.

– В принципе, так и должно быть, поэзия должна жить в прозе. Куда же деваться? Саша Соколов говорил же: такую претензию имеет поднять прозу русскую до уровня поэзии.

– К сожалению, есть прозаики, которые под поэтической прозой понимают цветастость фразы, а это ещё далеко не поэзия.

– Красивость отвратительна бывает…

– Это похоже на болезнь, которой литература однажды уже переболела.

– Литература – да, переболела, но есть люди, которые плохо знают литературу, невежи.

– Вот у Куприна проза цветастая, но вкусная и поэтичная, настолько всё сделано умело, мастерски.

– Вот красивость и красота…

– Это всё в меру должно быть, конечно, не перенасыщено.

– Красивости не должно быть, должна быть красота. Когда красота переходит в красивость – это плохо, дурновкусие.

– Что ж, есть образцы удачных включений красивостей. У Северянина, например.

– Плохой пример.

– Почему?

– Вот лучше Брюсов, мой учитель, он действительно был учитель.

– Кстати, его многие воспринимали как учителя.

– По крайней мере, он, благодаря своей воле, добился всего в поэзии. Он не обладал большими талантами, как Блок или даже Гумилёв.

– Да, но знания какие!

– Знания, интеллект были у него, воля была, совершенно остервенелая воля. Тут вдохновение нужно, а он вдохновения не имел. У него не было таланта такой силы, чтобы вдохновение было, как у Пушкина. Пушкин тоже обладал широкими познаниями, но он все равно ждал вдохновения.

– Гармония в жизни Пушкина была нечастым гостем, может быть, это и заставляло его творить.

– Я и говорю, гармония – она свыше. Она приходит через вдохновение. Вот Блок писал в статье «О назначении поэта»: «Кто такой поэт? Сын гармонии». Я бы сказал – дитя гармонии. Потому что женщина тоже поэтом быть может. Да? Дитя гармонии. В хаос поэт вносит гармонию. С хаосом мы все имеем дело в жизни, а вот только он один – дитя гармонии. Аполлон и над ним Бог! И Дионис ещё потом. А прозе вдохновение не обязательно. Вон Веллер как строчит! Он совершенно не ждёт ни вдохновения, ни гармонии. Это человек, у которого работает интеллект, мозг.

– Это тоже очень хорошо.

– Ну, а кто говорит, что плохо?

– Поэтому надо говорить, что проза бывает разная. И это правильно. И Достоевский ведь так дико писал, но не могу представить, что Достоевский писал без вдохновения. Высочайшая проза!

– Но если разбираться, то в ущерб стилистике, в ущерб…

– Да, конечно, это все признают. И Чехов говорил: «Здорово, хорошо, но как много, и как лишнего много, как уродливо в конце концов». Это понятно, но, когда я в студенческие годы открыл «Бесов», «Идиота», меня необычайно потрясла его проза. «Бесов» я читал – вообще руки потирал от удовольствия. «Подпольного человека» читал – это было настолько в тему, своевременно. И не надо было никакой стилистики. Что мне тогда было до Льва Толстого с чувством слова и стиля, которого и Бунин, и Набоков ставили выше любимого мной Достоевского?

– Есть вещи, которые нельзя назвать беллетристикой. Да? Язык не поворачивается. А ведь Достоевский писал для массовой аудитории, но вкладывал столько философии, размышлений, столько энергии, что выходили произведения глубокие.

– Получилось так, что он прорицал, он открывал такие глубины, которые действительно имели силу, люди их чувствовали, но они – мысли, идеи – ещё не были никем сформулированы. Нужен был Достоевский, чтобы внести их в общественное сознание. И он был писателем общественного сознания. Он имел дело с коллективным бессознательным как поэт, собственно говоря, настоящий. Хотя его проза отвратительна, там и художества нет никакого, это мысль, идея. Она идёт напряжённая, он её выражает со всеми несущественными несуразицами.

– Ты говоришь о соответствии общественной динамике, изображаемые конфликты переживались современниками, которые остро на них реагировали, а потом вдруг оказалось, что эти конфликты актуальны всегда – в любом времени и пространстве.

– Да, архитипика эта вот наша российская, народная. Но уровень Достоевского – высочайший, его достичь не каждый может.

– Сейчас литература стремительно меняется. Вернее, она уже изменилась.

– Так же, как и жизнь общественная.

– Старое представление о литературе и старые технологии сейчас не годятся.

– А многие люди давно говорят об этом. Я когда ещё увлекался Достоевским, для меня было дико, что какая-то там женщина-критик заявила, что не может вообще его читать, что она его отбрасывает и всё такое. Тогда для меня, для юноши, казалось, что Достоевский – высшая правда о человеке, и не знать этого… А она могла его, значит, отбросить. Такой сибариткой надо быть тупой, самодовольной. Сейчас я понимаю прекрасно, что людям это не нужно, они…

Окончание следует…