Беременное лето 2011 года. Часть первая

Диалоги с Алексеем Кривошеевым

Середина лета. Солнечное пекло истомило город. Обезвоженные жители валяются на пляжах, пытаются укрыться в тени деревьев. Увы, и ожидаемый вечер не приносит прохлады.

Мы с Алексеем Кривошеевым сидим на террасе ресторана в уфимском парке «Олимпик» и пьём зелёный чай – умные люди считают, что он лучше всего утоляет жажду. Двадцать рублей за воду, называемую чаем! Казалось бы, смешно. Но мы платим не за воду, а за место, где можно посидеть, расслабиться и понаблюдать за беременным летом.

Мы, конечно, беседуем. О чём могут говорить мужики? Да о чём угодно: о женщинах, о политике, о футболе… Лёша размышляет о творчестве, а я, словно сухие поленья в костёр, – это в жару-то! – подкидываю каверзные вопросы, разжигая дискуссионный пыл моего собеседника.

Идеальный читатель

– Лёша, не надо считать себя гением и лукавить, что пишешь только для себя. Кого ты обманываешь? На самом-то деле истинный писатель предполагает свою аудиторию. Большую или маленькую, без разницы. Это может быть и огромная армия домохозяек, и только одна-единственная любимая женщина. Творишь ведь потому, что хочешь быть услышанным, наивно полагая, что твоё творение будет созвучно с чьей-то душой, найдёт в ней отклик.

– Если я говорю, что пишу для себя, то это ещё не означает, что я не вижу своего читателя. Конечно, надо не для себя писать, но я пишу для читателя идеального, вообще для читателя как такового.

– Абстрактный читатель? Не фикция ли это? И что такое идеальный читатель?

– Ну, вот я тебе объясняю: это категория, в которую входит множество читателей, которым мои произведения нравятся, то есть это множество – класс людей, откликающихся на то, что я делаю, у которых эстетические установки, уровень интеллектуального развития, культурный багаж совпадают с моими. Вот такой читатель реагирует на то, о чём я пишу. А есть читатель, который не реагирует на мои слова и мысли. Ну никак!

– Но ведь и не нужно, чтобы все реагировали…

– Вот-вот, я и не буду навязывать всем свою исключительность, как это делают некоторые.

– Нет, просто надо для себя решить: то ли ты пишешь для большой аудитории и сочиняешь попсу, например, или создаёшь нечто камерное.

– Есть некая модель читателя, которая, пока я как писатель росту, развивается параллельно, набирает какие-то новые свойства, качества, то есть динамичная модель этого читателя развивается вместе со мной. Чем больше я познаю мир, чем больше читаю, тем больше читатель способен реагировать на то, что я прочитал. А я ведь читаю принятые вещи. Скажем, какую-то философскую классику. Потому что это мои философы, так же как Юнг – мой психолог. Не Фрейд, хотя я и Фрейда изучал. И среди поэтов есть приоритеты, отвечающие определённым параметрам. Вот Пушкин, Блок, Есенин. Синтезирую для себя идеального писателя, а вместе с ним и читателя, – читателя, так же откликающегося на Пушкина, Блока, Есенина, знающего, что такое Юнг, что такое философское, научное учение о душе. Когда я пишу стихи, я пишу о душе, а не о тельце, предположим, девушки. Мне важно, чтобы человек был моего уровня, чтобы он понимал, что такое девушка. С другой стороны, каждый вкладывает в слова то, что может, на что способен. Правильно? Поэзия на то и рассчитана. Кто-то, может быть, вообще корову в девушке увидел. Я пишу о ней, а у читателя – зоофилические влечения. Ну ради бога, пусть он думает, что я пишу о корове, лишь бы ему было приятно.

– Понимание не всегда адекватно, более того – оно чаще неадекватно. Как раз это и зависит от опыта. Людей с совершенно одинаковым жизненным опытом найти трудно.

– Я уже переболел этим, перебесился. Сначала я пытался что-то кому-то объяснять и долго удивлялся, как можно не понимать того, что написано просто. А потом подумал: «А как же быть-то? Мир-то разный, и люди разные, ты же не один живёшь на свете. Со своим даже Юнгом там». Когда я вчитываюсь в писателей, которых люблю, то пытаюсь в их ментальность вживаться как-то, открывать своё в том, что они говорят. Открывать в себе самом. Когда я пересекаюсь с ними в каком-то смысловом поле, это питательно для меня и, наоборот. Так же и с читателем, я думаю, если читателю интересно то, что я пишу, питательно это, он до этого дошёл, ему этого не хватает. Конечно, для читателя пишешь. И первым читателем являешься ты сам. Первым прочитываешь то, что пишешь.

– Но это вот хорошо для лирики, да? Возможно, для философской лирики. Там, разумеется, можно так характеризовать читателя. Но если взять жанровые «вещи», сюжетную прозу, то в этом случае понимание читателя всё-таки уже.

– Я сейчас подумал опять: да, действительно, надо высчитывать какого-то своего среднестатистического читателя с его кругом интересов, а я даже телевизор не смотрю, и оттого не знаю даже имён современных политиков. Мне это не интересно, телевидение перестало нравиться, оно раздражает.

Делать прозу труднее

– А телевизор и не нужно смотреть – такое телевидение, которое сейчас существует.

– Ну, я тоже так думаю. Жуют одно и то же.

– Но оно же сейчас настроено на зарабатывание, коммерциализировано. То, что в тебя вколачивают, – вколачивают ради денег. Телевидение – все равно что жёлтая пресса. Нужно выбросить свой телевизор, чтобы он не мешал жить. Я знаю людей, которые зарабатывают на телевидении, но сами его не смотрят.

– Бог с ним, с телевидением. Надо быть писателем, но читать то, что о тебе пишут, вовсе не обязательно. Если похвалят, то что? Почивать на лаврах? Да глупости! Если ругают – тоже чушь собачья… Какой смысл во всём этом? Писать и писать – и печатать. А читатель… Если это истинное что-то, то оно не бывает только для одного, оно для всех, считай. И я уверен, что искусство, лирика в большей степени связаны с познанием. Пусть – с познанием души, пусть – с познанием эмоций, ещё не познанных. Человеческая личность развивается в сторону усложнения. А искусство через упрощение снова приходит к сложному. Прозу писать действительно не просто, я вот несколько раз пробовал, но я лирик всё-таки. Я не хочу оскорбить прозу, но сколько ни брался за неё, мне становилось скучно. И в этом случае правильно ты говоришь. Тут, видимо, на результат надо настроиться – на то, что будет потом, что будет отклик. И мне кажется, что с этим связаны и фрустрации определённые: если вдруг чего-то не будет, не случится ожидаемого…

– Мне думается, что прозу делать труднее.

– Смотря какую прозу и с какими стихами сравнивать, я бы сказал. Поэзия – высший вид искусства, потому что в ней и живописная сторона, и смысловая – всё ручейками вливается в океан, а потом обратно из океана вытекает. Взять Пушкина, который писал и прозу замечательную, и стихи, и ставил поэзию, без сомнения...

– Кстати, проза у него шикарная, очень созвучная с сегодняшним настроением, сегодняшним днём, с тем, как это сейчас делается.

– Но он ставил выше поэзию. Несомненно. Он понимал, что между ними разница, как между небом и землёй, хотя и небо, и земля – вещи нужные. К сожалению, понимания этого не стало в нашем обществе. Конечно, век научно-технического прогресса мы пережили, пережили все эти технические новшества, человечество в своём развитии в конце концов пришло к кнопке. У нас нету внутренней необходимости расти: мы нажали кнопку – и всё, все блага перед нами. Раньше этого не было. Многие, конечно, тогда уходили в физики – в науку, время такое было. А сейчас снова откат должен быть, и он есть. Искусство вечно, а научные открытия движутся от одной научной революции к другой, одни научные знания приходят на смену другим. Математический метод – единственный, который существует, но искусство начинается там, где математика заканчивается, и не противоречит ей. Искусство начинается там, где наука смолкает и ничего не может сказать. Там, где мысль заканчивается, эмоция, выросшая на уровень мысли, которая замолчала и дальше не может развиться, начинает говорить – вот это и есть поэзия. А основа повести – всегда сюжет, фабула, то есть повторение того, что уже случилось. Какое-то происшествие.

– Но там действие, там столкновения, конфликты. Самое главное-то в том, что когда противоположные «вещи» в прозе сталкиваются, возникает некий взрыв…

– Понятно, понятно, это тебе не гармония, из которой поэзия родится. В жизни конфликтов хватает. И столкновений. Проза не из гармонии растёт.

– Наверное, да. В прозе невозможна гармония, иначе она будет скучна.

– Так же, как и поэзия без конфликтов, в общем-то…

– Да. Почему нет в поэзии конфликтов? Есть внутренний конфликт личности, он, может быть, не так заметен, но тем не менее он есть.

– Просто поэзии необходимо разрешение в гармонии, она должна разрешиться гармонично, даже самая трагическая. И эта гармония не постижима, рассудком не постижима. Она не поддаётся схеме, в которой можно изложить сюжет. Хотя проза высокого качества похожа на поэзию. Когда Толстого спросили, о чём «Анна Каренина», он ответил, что должен весь роман слово в слово пересказать. Но это уровень художественности. Выше его только поэзия. Вот идёт научный уровень мышления – рассудок, потом идёт художественный уровень, он включает в себя этот рассудок. И дальше идёт то, что свыше уже, – вдохновение, поэтический уровень. Не все стихи таковы. Но вот шедевры русской поэзии… Пушкинское «Когда не требует поэта к священной жертве Аполлон» – вот об этом.

Боюсь, что в современном обществе вкуса в поэзии не наблюдается, собственно говоря, поэтому ориентироваться на читателя невозможно, иначе вообще бросишь писать.

Многие вымерли, как динозавры

– А что, если и дальше так оно и будет?

– Ну, значит, мы вымрем как динозавры.

– А американцы не вымерли же, они к литературе проще относятся.

– Нет, многие вымерли. Джеферсон бросился с моста, Эмилия Дикинсон покончила жизнь самоубийством, Беримор тоже. Не так просто всё. Я думаю именно поэтому художники либо уходят вообще из этого общества тупорылого, технократического, жрущего и жующего, если они настоящие художники, либо кончают жизнь самоубийством, если не могут дальше, задыхаются, их колбасит по-чёрному. Они спиваются. Тот же Буковский, тот же Берроуз, вся их жизнь – чёрный юмор. Какие тут премии могли помочь? Как Буковского начали печатать, в пятьдесят лет на него обрушилась популярность, бабы все эти сумасшедшие опять, бедняга вообще офигел.

– На нём же просто зарабатывали, я думаю. Спаивали его и зарабатывали, зарабатывали и спаивали.

– Ну, он и сам не дурак был выпить, не надо. До пятидесяти лет только об этом и мечтал. О бабах и о выпивке. И потом получил то, о чём мечтал. Так что он не в проигрыше в каком-то отношении. Если б не хотел, ушёл бы от этого. Но он предпочёл идти дальше, до конца.

– Удивительная история! Он был силён в том, что образ жизни его ничем не отличался от жизни героев его произведений. Часто в этом видят слабость книги.

– Но это действительно переходит в некие комиксы. Когда знакомишься с лучшими его рассказами, переведёнными и напечатанными у нас много лет назад, видишь, что это действительно шедевры и писатель большой, великий… алкоголик. Потом ты ждёшь поменьше подобных штук подобного пошиба, а появляются словно пародии на прежние «вещи». Становится нестерпимым самоповторение: украл, выпил – в тюрьму, украл, выпил в тюрьму – всё одно и то же и идёт по кругу.

– Но это же обычное явление в литературе. Случается у автора находка – несколько удачных вещей, – а потом приём нещадно эксплуатируется, как «гарики» этого самого… фамилия вылетела из головы… Губермана. Тоже ведь: есть очень удачные вещи, но большей частью вторичные поделки.

– И осудить за это нельзя, потому что деньги зарабатывают люди. А с другой стороны, и уважения такая практика не вызывает. Мне всегда вспоминается Давид Самойлов, который Губермана принял у себя, когда он к нему приехал. Вместе они бухали (Губерман сам вспоминал об этом, такая книжка есть очень хорошая о Давиде Самойлове), тот на него шикал, цикал, чтобы не мешался и ушёл спать, поскольку не умеет пить. Бухали вместе, и, конечно, Самойлов научил его немного уму-разуму. Вот Самойлов в этом плане один из последних. Умел и смешные вещи писать, юмористические, иронические и высокого уровня. Ну а у Буковского здоровье было отменное, конечно.

– Весьма! При таком образе жизни, да ещё умудряться и писать. Причём хорошо писать.

– Но он настоящий был писатель со вкусом, с талантом, стилем.

– Ну, как сказать… Тоже сам себя сделал. Это же надо очень захотеть, чтобы работать на почте и писать.

– Сила была огромная, высокая вера в себя, вера в то, что делает. Индивидуальный стиль, талант, который не пропьёшь сразу.

– Что? Может, ещё грамм по сто чаю?

– Идём!

Продолжение следует…