Во взгляде влюблённом твоём

 

Ведь мы это сделали, ангел

                                               Р.М.Рильке

                       

Вступление

Чтоб только тенью стать и снова жить в тени,          

до утренней звезды блаженно дотянулся, –

и в ясную зарю, в растаявшие сны  

дом растворился, век качнулся –

чтоб новой тенью стать

и только жить в тени.

 

Я увидел тебя

 «…душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди»

                                                                            Пс. 130/131

Наконец

я увидел тебя 

как во сне
чистой нежной девочкой

какой ты была
до недавней смерти

увидел  всю –

от щеки
до щиколотки

увидел лицо – 

но не сразу решился

почувствовать всё –

что питало меня

и грело младенцем

у материнской груди

почувствовать всё – 

что таилось

в острой отроческой

смертной тоске по тебе

увидел всё –

что потеряно будет

вместе с памятью о тебе

в первых случайных объятьях

увидел тебя –

и обнял и долго
не выпускал

не мог отпустить      

и долго-долго

во взгляде влюблённом твоём

отделявшем меня от сомненья
и смерти

увидеть страшился

то

что было причиною смерти
ненужным каким-то подлогом 

разорвавшем бесшумно
и совсем незаметно
мне глупое сердце

я увидел тебя после смерти

Мой демон

Мой взгляд – не мой:

двуострая стрела

Прекрасного – 

отлаженный, блестящий –

неудержим и скор он,

безоглядный.

   Нацеленный,

   меня не любит –

   сносит 

   (душа – вся в дырочках, как старые погоны)  –  

   зато в зрачок бьёт слёту Красоту

   а шкурку сохраняет

   не испортив.

 

Озеро

1

Вот озеро. Оно кругло.

Над ним небесный свод.      

А ива смотрит, как в окно,

в густую зелень вод,

 

в цветную темень бытия,

в немую пустоту,

где мы – не мы, где ты и я  

проснулись поутру.

 

Закукарекал петушок,

захлопали крыла,

и небосвод, как порошок,

рассыпал пух щегла.

 

И вскачь пустилось колесо,

лошадок карусель,

и нас качало и несло,

а солнце било в щель –        

 

в тугую просыпь бытия,

в густую немоту,

где ты и я и вся семья    

проснулись поутру.

 

*  *  *

Бог есть любовь суровый дядька

псалмы Давида мне случатся

я на земле могу трудиться

мне этим не за что гордиться

 

пить чай смородинный с листками

затылок кутать лопухами

и чтоб со мной девчонки славной

всегда влюблённое забавно

 

и чтоб в глаза мои глядела

лучась по воздуху летела

и до пришествия второго

сиял бы штык у часового     

        

чтоб это не было кощунство  

осуществлять сие блаженство

но легче воздуха коснуться

до тела девы совершенства

 

*  *  *

О, ты, странная структура,

психики моей…

Для чего мне эта дура,  

свет моих очей?

 

То с собачкой, то с вареньем,

в ленточках, в соплях,

что-то варит с диким пеньем,

словно на костях,        

 

на моих она гадает –

в ад мне или в рай,

ничего не понимает,

хочешь – отгадай.

 

Или сам ты ей пророчишь:

бабочке – игла?

Дуешь в крылышки и хочешь,

чтоб так жизнь прошла?

 

Чтоб игла хранила трепет

замершей души…

Эка невидаль! Но треплет

ветер камыши.

Поэт         

         Это другость моя во мне радуется

                                           М. Бахтин

 Поэт – дитя любви и дружбы,

не государственное оружие,

не лауреат (даже если вдруг),

он – твой друг.

 

Женщина

 …я забывал о том, что человек

ты – а не только женщина в безумьи.

И попадал я к дьяволу на зубья,

которым становился человек   

 

Стих

 /неисследимая скоропись бытия/  

Строчка летит на листок, и куда-то бежит по листку.
Где она раньше была и где будет потом – неизвестно.
Так и поэт: там, где он – очевидное место.

Но где окажется вдруг – не известно ему и врагу.

 

Попугай

Когда, едва передвигая ноги,

я брёл, несчастный, злобных мнений раб, – 

в луче плясали боги вдоль дороги,

и небосвод синел, и свет не слаб.

 

И я свернул в убогий переулок,

где каждый дом был обречён на слом

(в глухом ряду один мой шаг был гулок) –

и вдруг увидел птицу за стеклом.

 

Волнистый попугай томился в клетке.

Чужой забавы жертва, он глазел

на отраженье в зеркальце, и цепкий

его зрачок медлительно мутнел.   

 

И стало легче мне! Благая сила – 

на глупость человека (на себя) – 

стряхнув тоску, меня развеселила… 

И понял я – как выглядит судьба.

 

Начало весны

О бессилье весеннее,
блеска полого стынь! – 
вечность до Воскресения:
растекайся и ты; – 

в проточное луж мерцание,
в жадные ноздри льда

с грязью твоё сползание    
мёртвая помнит вода; –

с дрянью, с плевками, с окурками,
с копотью, съевшей снега; – 

льда венозного жилками  
струится твоя нога.

Память

Память отрешается от смертного,

имена домов не разбирает.

Там – купец жил, там – партийный босс. Но этого

мысль иметь уже не пожелает.

 

Донный мрак клубится по оврагам

и расщелинам. А занялось строительство –

зажилось счастливей бедолагам,

и как будто кончилось мучительство.    

 

Лишь когда фасеточной гармонией

дом любой усвоен и преображён, –

собственности отпадают антиномии:

мир – дворец, и ты в нём поселён.

 

Exegi monumentum*

 /стихи, сочинённые во время ночной лихорадки/

Я посвятил эти шесть или восемь

стихотворений – узнайте об этом! – 

Единорогу и Деве – их оси  

стоят шести совершенных творений.

 

Дело и не в exegi monumentum,

вечной земле эта честь безразлична,

в камне явить невесомую лепту –

жизни лишить эту песенку птичью: 

 

радости, лёгкости и узнавания –   

озаренья нездешней природы.

Нет и земли без святого желания,

движутся к небу грунтовые воды.

         *"Я воздвиг памятник" – Гораций

 

 

Обращение

"Сначала мать, потом отец" *...
А я до сих пор не мог написать,
о том, как мать ушла под конец.
Сначала отец, а потом и мать.

И это уже не переписать
(как и свой не отсрочить конец) – 
как умирала мучительно мать,
но сначала – отец.

Боже мой, Твоя благодать
для любящих да пребудет сердец.
Так под конец умирала мать,
так умирал отец.

      * строка из стихотворения С. Гандлевского

 

Ворона

На осине каркает ворона,

разнося предателю хвалу,

нижний мир внимает восхищённо,

и болтается Иуда на юру.

Из глазниц повылезали бельма,

опросталось чрево от кишок

и смердит в округу беспредельно.

Рукоплещет ад нехорошо.

 

Сребреники выброшены в тину.

На зловонном каркает посту –  

предпочтя доходную осину

честному кресту.

 

На кресте

Когда обезумевшая толпа
Разила ненавистью собственного страха, –

Он думал у позорного столба:
"Не вырвать их из золотого праха

Сердец, окаменевших для тельца,
И не вернуть любви, что растворила б
Их умершие души для Отца

И сына матери вернув – освободила б".

 

Он их прощал. И отводил свой взгляд
От лиц людских, столь искажённых злобой,
Что смерть была желаннее, чем яд,
Язвящий кровь. Хладеющей утробой

 

Он понимал, что там могла стоять
И дочь его, средь этих ртов, орущих
«Распни его!». Или вон там, где мать
Стоит меж искренних и тихо слёзы льющих.

 

Он понимал, ему не изменить
Ни то, ни это. Наседала мука.
Томила духота. Хотелось пить.
Он ждал Отца. Но не нашлось ни звука – 

 

Средь гула нестихающей толпы
Ни звука не было – ласкающего сердце.
Совсем свело и плечи, и стопы. 

Не шевельнуться. Никуда не деться.      

 

Оставив всё, почти простив свой век,
Он возопил в святое ухо Бога!
И Бог смолчал. Бог помолчал немного.
И Богом стал сей смертный человек.

 

Воскрешение Лазаря

Иногда я лежу просто мёртвый.

А потом встаю и хожу.

Если спросят меня о чём-то, –  

я в ответ ничего не скажу.    

 

Потому что смертные мысли,

от которых весело вам,

убивают меня при жизни.

Я бываю мёртв по утрам.

 

И лежу сомлевший и сонный,

и во сне обретаю явь.

Так в могиле лежит покойник,

по утрам так покоен я.

 

Пятница

 1

Воздух страстного утра

напоминает Бога.

Не думай ни о чём – 

зелёные побеги

замерли, как Вселенная,

чтобы очнуться снова.

 

Вздрогнет Земля под ногами,

по щиколотку в траве,

И вострая птица-петух

закричит троекратно:

– ку-ка-реку,

вос-кре-си,

ку-ка-реку! – 

 

И охряной радостью брызнет

из лазоревой глубины

вечная новость

блаженного Воскресения.

 

2

Полюбуйтесь: в пасхальном тумане

вся Уфа – словно дымка Ханами! – 

нежной сакуры милое девство,

русской Азии – утро и место.

 

 

Странник

 Я тень из тех теней…

                               А. Тарковский

Бога узнавшему не остаётся места

на самочувствие, важное самомненье.

Стала любовь Господня ему невеста,

тронутый ею странник, стал просто тенью.

 

Он приклоняет голову, спит и видит

мёртвые сны, словно лисы в глубоких норах.

Узревший Бога, уже ничего не видит – 

лишь полыхает виденья спелый сполох.

 

Люди имеют семьи, и птицы – гнёзда,

Сын Человеческий – крест и нетленное тело.

Ночью промчится байкер, зажгутся звёзды,

выйдет патруль, и с тенью сольются тени.