По пунктирам его судьбы

Его сравнивают с испанским достопочтенным идальго Дон Кихотом: из-за происхождения и схож до невероятия некоторыми чертами с «стержневым» героем Сервантеса. Волос, брови, бородка – лунные, и как поэт – высок, благороден. С душой житейской, раскрытой как книга, он легок в беседе. Кондовый спорщик (орешек) – не перешибешь! И бороздит он размеренно вселенные, рассекая, разрубая кривду, непорядочность на бозоновые частицы Хиггса. Солнце светит ему в спину – не поспевает. Взор как никогда прям, чуток, – он весь во внимании. И во всеоружии: с пером и бумагой он яростно защищает незримую красоту, бьется за несбыточную мечту. В сердце – раздолье любви и доброты к людям, что является большой редкостью. Рыцарь солнечного образа, не иначе – Энвер Кадыров.

Вторую декабрьскую неделю снегом не балует природа, ну не желает припрятать тоскливые, смурые зарисовки города. Сугробы скуксились. Дорогам проезжей части, понятное дело, не до зимней белизны. Их постоянно старательно шлифует своей резиной авто. Да и пешеходные тропинки таковы, словно по ним прошлось стадо бегемотов. Порой, когда температура близка к нулю, – всюду кашица грязи, слякоти. Приятного мало, а на носу – новогодние праздники. Что сделаешь, город-трубочист – он не чист. Не падают желаемые снежные хлопья. Но, несмотря на непрезентабельный вид, на праздничных площадках растут ледовые крепости, горки для детворы. Шумят возле елок краны-манипуляторы с люлькой.

Тороплюсь, бегу я. Зачем? На часах, вернее – на смартфоне, времени хоть куда – прорва. Все равно спешу, будто жареный петух клюет в темечко. Перескакиваю одну мутную лужицу у светофора по улице Пушкина, – вот ведь удумала появиться в неподходящей точке. На боку болтается сумка от нетбука, нагруженная распечаткой с различными статьями, диктофон от редакции, и вопросник в планшете. Волнение накатывает, и есть с чего – первое живое интервью. Слова Владимира Высоцкого бормочу про себя: «Разбег, толчок…», которые к месту – и не к месту. Разве смекнешь, что куролесит в тот миг в голове.

Дом Энвера Кадырова легко найти среди нагромождения серых многоглазых домов, минуя медико-санитарную часть МВД. Звонок в домофон, громыхание тяжеленной двери в подъезде, и наконец переступаю порог квартиры. Меня ждали.

Первое, – мне сказали после теплого приветствия, чтобы я не снимал обувь. А я как-то не привык расхаживать в обуви по квартире, занося с улицы ее сомнительные «красоты». Провели сразу в зал, где уже стояли возле дивана журнальный столик – для меня – и кресло у письменного стола – для Энвера Галиевича. Для изгнания в тартарары неловкости я сразу начал разговор о себе, где отправным пунктом, конечно же, является литературное объединение УФЛИ. Так уж вышло, что мы с Энвером Галиевичем являемся его участниками, а вот пообщаться вплотную не удавалось.

Бросил я бегло взгляд на бирюзовые «набоковские» обои с вензелями, на ряд книг: «История человечества» Гельмольта, «История немецкой литературы», «Искусство эгейского мира и Древней Греции», Мутера «История живописи в XIX веке», стоящие внаклонку на нижней полке серванта, и приступил к тому, ради чего пришел. Про Гельмольта хочется сказать отдельно: Энвер Галиевич рассказывал после интервью, как он купил эту ценную коллекцию книг и в мечтах надеялся, когда он выйдет на пенсию, то начнет читать ее беспрерывно. Но, к несчастью, в 2004 году из-за глаукомы потерял зрение. И мечта его где-то затерялась средь бесформенных теней.

Но к делу! Разложил технические гаджеты на столике, включил свой планшет… Во избежание фиаско с записью, параллельно с диктофоном я запустил в смартфоне специальную программу – пусть тоже пишет. Его жена Людмила Тимофеевна предусмотрительно принесла стопку фотографий. Большинство черно-белые – о былой его деятельной юности.

Вопрос в самом начале, первенец: «Вы с рождения попали в детдом, а спустя несколько лет вас усыновила профессорская семья. Что-нибудь помните из того времени, когда один мир сменился на другой?» Но не успел его озвучить, как Энвер Галиевич опередил меня:

– Попал я в приют в 1949 году! А родился в Первом роддоме, рядом с зданием бывшего Совета министров. Мать-испанка умерла при родах, – ей было восемнадцать лет. Отец-испанец попал под машину. Может, с горя он бросился под колеса, – точно неизвестно. Одни предположения. Через года три я приглянулся, понравился бывшей татарской княгине Амине, жене хирурга из башкир профессора Кадырова. Красивая, я скажу, женщина. Происходило столь знаменательное событие осенью. Помню, как мы ехали в машине по улице Коммунистической, – раньше была улица Сталина. Я настороженно смотрю в окно… Языка тогда не знал никакого – объяснялся на одних пальцах – жестами. Привезли меня в дом с мезонином, он еще новый – построен в 1942 году. Мебели не так много, не полностью обустроены комнаты. Сажают меня в большой полупустой гостиной на пол – дают какие-то книжки. И я их рву со злобой – страницу за страницей. Только сейчас осознаю, что тогда я испытывал сильнейший стресс. В приюте были друзья… детишки, а здесь – громадный дом полупустой, лестница с балюстрадой. «Каменная» комната с колоннами отталкивала. Опять же, благодаря прекрасной, эйдетической памяти, помню, как меня горячо обняла мама. И для себя решил тогда недопёсим умом твердо – она моя мама!

– Вам довелось побывать когда-нибудь в Испании?

– Нет, к сожалению! Железный занавес, разве туда попадешь. Но в социалистических странах побывал. При отце – дважды в Польше, Чехословакии, в Болгарии и Румынии. Ездил в Молдавию, где я познакомился с Муслимом Магомаевым; выпили с ним по рюмочке восхитительного вина. В Кутаиси, на Байкале был. Случалось жить три дня в чуме у чукчей на Крайнем Севере. Как научный работник, ездящий постоянно на конференции, посещал Казахстан, Ригу, Москву в 1969 году, Казань, Чебоксары. Жизнь меня гоняла…

– Навскидку, сейчас можете вспомнить какой-нибудь яркий, красочный один эпизод из детства?

– Их у меня невозможное количество, и какой из них выбрать? Разве… В младом возрасте частые поездки в Москву с отцом, к примеру. Не забыть своих впечатлений о Кремле. Отец, Имам-Гали Галимович Кадыров, был депутатом Верховного Совета СССР, а тогда всем депутатам разрешалось приводить своих детей в Кремль, чтобы мы – юнцы – видели всю значимость, «вершину» своих родителей. Что-то вроде показательного воспитания государственного управления. Видел вживую, воочию, как сейчас, – Маленкова, Буденного, Хрущёва… Судьбоносные лица того времени.

– Из выдержки вашей биографии известно о вашем страстном увлечении языками…

– Скажу сразу, когда я был маленьким, при мне родители никогда не говорили на татарском языке или башкирском. С их стороны очень мудрое решение. Чтобы в будущем я говорил без акцента. Английский я начал изучать с 4 лет благодаря приглашенной учительнице; ее я называл «Инглиш чайниз» из-за китайского говора в английском языке. Она десять лет прожила в Нанкине. Спустя пару лет отец меня привел в школу № 21, и мне дали, как сейчас помню, текст про осень с большими буквами и с ударениями. Прочитал я более-менее сносно, и меня взяли без всяких закорючек. Потом, в последующие пять лет, в школе № 39 я начинаю работать диктором в школьном радиоузле вместе с Наташей Оболенцовой, ведя всевозможные пионерские передачи. Дома я часто слушал «тарелку» на стене, а когда появился солидный радиоприемник, то начал ловить волну «Голос Америки» и прочие зарубежные станции – еще в детстве. Вот как! Помимо прочего, я изучал немецкий язык, французский. Разговорный французский у меня не очень пошел. Моя жена Люся и ее сестра учились на французском отделении. Читаю на французском я неплохо, в разговоре же с натяжкой получается. Конечно же, испанский – на нем я шустро говорю практически на любую тему. Давался он мне без затруднений.

После чего Энвер Галиевич проговорил несколько фраз на испанском языке. До чего же певуч язык Гарсиа Лорка и Пабло Пикассо! Впервые испытал сожаление, что не владею этим языком.

– Помимо языков, вы увлекались физикой, физиологией с ранних лет?

– Физика, – да! Ею я увлекался до сумасшествия. Читал залпом Эйнштейна, Хевисайда. Благодаря моим родителям… как говорил ранее, мой отец – хирург, мать – ларинголог, я пошел в медицинском направлении, окончив среднюю школу с серебряной медалью. Отец отправлял документы в 1-й Московский Ордена Ленина медицинский институт на кафедру биофизики, но, к сожалению приема не было. Окончил я Башкирский мединститут с отличием – всего две четверки. По распределению попал в ординатуру – в офтальмологию на два месяца. Моя мечта, разумеется, физиология, но ничего не поделаешь – распределение. Попадаю я к Марголиной Раисе Исааковне. Узнал немало нового для себя. Потом освободилось место на кафедре нормальной физиологии, куда я и пошел работать. В последующие годы работал на станции скорой медицинской помощи г. Уфы врачом-кардиологом.

– У вас были любимые преподаватели?

– А как же! Владимир Викторович Петровский, физиолог. Его портрет стоит у меня в комнате на тумбочке. Он с моим отцом был очень дружен. Между прочим, познакомил меня впервые с Иоганном Гёте, которого он знал практически наизусть. И меня с лихвой захватила страсть к немецкому писателю, философу. Позже у нас появилось полное его собрание сочинений старинного издания. Петровский, что интересно, жил напротив нас в роскошном доме, где часто я бывал в гостях.

– Как вы попали на станцию скорой помощи?

– Пришел ко мне друг задушевный Рим Хафизыч. Вот такой – друг! Он – по профессии педиатр. Помогал моему отцу обустраивать кабинет. Тогда я месяца два в поликлинике работал после кафедры. Рассчитывали сделать меня начмедом и грамоту справили. И он мне, друг, предлагает: иди работать в «скорую помощь». Заработок побольше. Сомнения сразу – я же теоретик, физиолог. А он в ответ: разве не сможешь сделать укол в вену? Пустяки! И действительно, я делал уколы в ушко кролика, в лимфатический проток собакам иголочкой тонюсенькой, что в тысячу раз сложнее. Человеку в вену гораздо проще – гораздо! И пошел я работать на станцию скорой помощи – насколько помню в 1978 году 20 декабря – перед моим днем рождения. Получается, ровно сорок лет назад! До этого на кафедре с небольшой зарплатой мне приходилось и подработкой заниматься. Денег не хватало. Был посудомойщиком в ресторане «Уфа», потом шел в Дом офицеров в бильярд играть, в шахматы возле стадиона «Динамо». Книгами приторговывал, менял. Вел, таким образом, всегда активный оживленный образ жизни.

– Пожалуй, из медицины выйдем, и перейдем плавно в нечто прозаическое, литературное. Ваш первый шаг в поэзии? Когда появились первые стихи?

– Я, когда работал на кафедре, заодно оформлял стенгазету. Как-то написал стишок к ней. Музыкальность слова у меня была отменной, и с рифмовкой не было проблем. Серьезно свои первые пробы стихосложения я не воспринимал. Ну, написал – написал! Познакомился я однажды, на мой взгляд, с преотличным музыкантом-гитаристом и врачом скорой помощи – Сашей Щитовым. Он был моложе меня лет на пятнадцать. И начал я писать стихи к мелодиям на тот момент. «Докатились» мы до песни «Осталась лишь память о белой сирени», известная в то время в Уфе. Затем отправляют нас в Москву в 1989 году, и рядом с Никитскими садами, где Хрущёв доживал свой век, мы участвуем на Первом Всесоюзном фестивале самодеятельной песни среди работников скорой помощи. Или, как ее называли покороче и проще, – «скоропомощная песня». Первое место заняли ленинградцы, второе – минчане, мы – третье, москвичи – пятое или шестое. Было пятнадцать-шестнадцать команд выступающих. У меня зажглась мысль, – а ведь что-то получается. Но писал стихи все равно без особенного старания. Иногда поэты современные говорят, мол, ими водит что-то, – они только записывают, как ретрансляторы. В эту ерундистику я никогда не верил. Поэзия – мозговой процесс, основанный в первую очередь на опыте и на подсознании.

– Нельзя избежать, пожалуй, классического вопроса. Поэту – поголовно все задают его. Вопрос этот, будто «корень интегральный», все равно влезет в уравнение. Посему вопрос вопросов. Как вы пишете стихи?

– Не занимаюсь постройкой сюжета, не ворошу структуру заранее. Приснилось что-нибудь, зацокало внутри – пошла строка, побежала чеканной прытью. Услышал по радио щемящее. Сразу к жене – надо записать, пока не забыл. Раньше в голове я мог держать пять-семь новых стихотворений. Размер, ритмику никогда не подбираю – сама выстраивается как надо, и рифма ложится под сюжет, под накал. Это не «лесенка» Маяковского, над которой больше шутили… и больше платили. Стихотворение должно журчать как спокойная речушка, а то и шуметь водопадом.

– Вам, если не ошибаюсь, довелось вести телевизионную передачу на башкирском телевидении?

– Было дело! В годы семидесятые, точно не скажу. Я брал интервью у нефтяников Арлана, у молодых здоровых парней. Мы превосходно побеседовали, информативно. Когда трансляция закончилась, главный режиссер говорит, что мне за ведение программы поставило телевизионное руководство оценку четыре. Снизили за мой внешний вид: длинные волосы и высокий каблук ботинок.

– С кем из знаменитостей вы виделись, общались, а с кем и дружить доводилось?

– Помимо профессоров, академиков, с которыми я контактировал на конференциях, я общался с Андреем Макаревичем. Он гостил у нас. Однажды он высказался, что Андрею Тарковскому следовало бы снимать свои фильмы в нашем доме – сэкономил бы приличное количество деньжат. Танцевал с Аллой Борисовной Пугачёвой. Сохранился ее автограф. Из нашей поэтической сферы: Дим Даминов, Эдька Смирнов – друг закадычный. Общался минут сорок с Алексеем Фёдоровичем Лосевым в Новосибирске. Антиковед, философ, писатель. В ермолке он неподражаем.

– Как правило, некоторые творческие люди от литературы или журналистики помнят свою первую публикацию и хранят ее как драгоценную жемчужину. У вас есть такая публикация?

– Первую?.. Может, где-то медики меня опубликовали. Был еще гламурный журнал. Но точно, – где – я не помню, честное слово. Я никогда не относил сам. Не любитель – просить! Была одна публикация, кажется, из первых, в «Истоках» у Александра Филиппова. Еще там работал Денисов Владимир, поэт. И пять-шесть стихотворений напечатали. Принес я «Истоки» на работу – похвалиться. Тут же взяли почитать коллеги, и пропала газета с концами. Более ее не видел. Станислав Шалухин, Стаська, взял гроссбух стихов моих – подчеркнул слабые места, расставил вопросительные, восклицательные знаки и сказал, чтоб распечатал и готовил к публикации. Мы с ним часто потом встречались на Алее памяти Булата Окуджавы, где были также Миролюбов, Женька Винокуров – художник. Пели часто песни под гитару, немножко водочки… Посиживали в парке, общались в тесном и уютном кругу.

– Когда у вас воспламенился интерес к литературе, книгам? Все-таки именно книги дают большой толчок человеку: как и куда ему идти.

– Сначала у нас книг не было вообще, я имею в виду художественную литературу. Отец ее не воспринимал всерьез. Не мог отличить Бальзака от Пастернака: такое его не занимало. И что важно, я знал превосходно английский язык, но мне тяжело давалась азбука в раннем детстве. Были цветные кубики с буквами, что-то еще, но все равно тяжело давались азы русского языка. Часто я допускал ошибки, не так ставил запятые. Написал однажды сочинение к картине Решетникова «Таня, не моргай!» и наделал двадцать две ошибки. Появились книги: Алан Милн, Мариэтта Шагинян. Как только выходило какое-нибудь полное собрание сочинений – оно оказывалось у нас. Таким образом, накопилась целая библиотека – около трех тысяч книг. Безусловно, были целые кипы журналов от ЦК КПСС, где печатались шолоховские произведения, Николая Островского «Как закалялась сталь». В издании «Огонька» выходили «кастрированные» Джек Лондон, Иван Бунин, которые и в таком виде были любопытны. Но больше меня влекла, и понятно почему, зарубежная литература. Джон Стейнбек, Митчелл Уилсон – уникальные писатели. Фенимором Купером зачитывался взахлеб, хоть и скучно писал, кудряво. «Тонул» в страницах Майн Рида и Жюль Верна. В отношении нашей литературы классической, – через раз, листая страницы, находил ее довольно унылой, неувлекательной. Но когда столкнулся лбом с серебряным веком, который сверкал личностями, как Пильняк, Осип Мандельштам, Дмитрий Мережковский, Александр Блок, Андрей Белый с «Петербургом», тогда и русская литература меня поглотила без остатка.

– Что бы вы сказали, посоветовали современному читателю, которому сейчас доступна всякая книга, любое художественное произведение? Ему нет нужды искать, доставать где-то из-под полы «запрещенку». Перед ним выстроена книжная гора, и остроконечный пик ее уходит в небо.

– Хочу сказать относительно чтения. Ни к чему гнаться, строить стратегию-план прочесть несколько тысяч книг. Есть такая мода у «новочитающих». Все познать невозможно. Миллион жизней не хватит для усвоения мирового материала. Единственно, что каша в голове останется. Перенасыщение лишнего. Нужно и потребно поглощать книги – избирательно. Бальзака, если подумать, нет необходимости всего перечитывать, достаточно выбрать пару-тройку – самый сок, которые читателя потрясут. Надо учиться выбирать, что читать! Важный еще один момент. Нужен внутренний цензор. Есть привычный внешний цензор – государственный и цензор в лице «надсмотрщика», который следит за деятельностью человека на месте работы. Внутренний цензор, подобно совести, поможет зазвучать собственному голосу, появиться индивидуальному мнению, не уподобляясь стаду. Почему советские литераторы не «в цене»? А потому что они целиком и полностью доверяли внешнему цензору, не имея своего «я».

Взял в руки я Жуковского Василия Андреевича, массивную книгу в твердой обложке 1901 года издания. Листать ее приятно, тактильно ощущая «дореволюционную» гладкость бумаги. Буквы казались выразительно живыми, красноречивыми. В конце многих слов, мельтешил твердый знак, или как его тогда называли «еръ». Запах книги, чуть прогорклый, словно прокипяченное молоко. Хотелось пуститься в чтение бесценного экземпляра – глотать, глотать содержимое, и без лишних гвоздей, без возврата в реальность. Но нет, пришлось книгу вернуть в ее законное место – в сервант… рядом с Гельмольтом.

– Вы являетесь постоянным участником УФЛИ. Как попали на литературное объединение УФЛИ?

– Раньше я ходил в «Тропинку» при Башкирском государственном университете. Айдар Хусаинов пригласил на УФЛИ, он к тому времени был редактором «Истоков». Когда пришел впервые, как оказалось, там много новых лиц, которых я и не знал. На УФЛИ познакомился с Алексеем Кривошеевым, с ним я часто говорил о литературе. О ней – я могу и люблю говорить беспрерывно часами. И что немаловажно, в дальнейшем при посещении УФЛИ меня часто публиковали в «Истоках».

– В прошлом году была круглая дата УФЛИ, некоторые его участники написали заметку о литературном объединении – свои ощущение, стремления, и каким они его видят. А для вас, что является УФЛИ? И первостепенным?

– Помимо общения, а оно является ключевой особенностью объединения для большинства. Я же в первую очередь познаю людей, их мысли и какой поток сознания у каждого. Неожиданные выверты в разговорах, стилистические находки. Я без зрения почти двадцать лет, и для меня вербальный мир – все. Слово человеческое!!! На УФЛИ я ощущаю всегда теплую дружественную атмосферу.

– Обратил я внимание, что вы изредка любите задавать исключительные, отчасти провокационные вопросы пришедшим гостям на УФЛИ или обсуждаемому автору. Буквально недавно вы задали автору психологических эссе, занимающейся тренингами, прелюбопытный вопрос: Что есть душа для нее? А что для вас, конкретно, душа?

– Psihos! С греческого языка означает как душа, душевное расстройство. Известный опыт с взвешиванием человека при жизни – умирающего и после смерти. Якобы «пропадают» куда-то девять грамм. Заключили, что девять грамм и являются душой. Чушь абсолютная! Я переворошил кучу научных философских работ: и Людвига Бюхнера, Юнга и Якоба Молешотта и прочих мыслителей и физиологов. Не секрет, что я атеист до мозга костей. Анамнез души не существует. Мозг, сердце составляют единую связку жизни. Душа нужна для высокой литературы, и там без нее никак. Дочь моя – крещеная. Но относительно веры – у меня пустота.

Сидели после двухчасового интервью на кухне. Хотя чрезвычайно схематично, суконно звучит «интервью», правильнее сказать – общение. Не иначе. Налила Людмила Тимофеевна чаю крепкого, нарезала копченой колбаски.

В вазочке лежали сладости. Рядом хлопотала сестра жены Валентина. Разговор в состоянии «разреженности» продолжился…

На миг завис ряд картинок, как цветные стеклышки калейдоскопа. Подумалось мне, – какая огромная жизнь пронеслась «за эти два коротких часа». Ее не охватить и за целый день – будь у меня день. Насыщенная жизнь Энвера Кадырова достойна биографического киносериала. В процессе разговора я старался сглаживать тему «зрения», обходить всеми возможными другими тропами. Не хотелось бередить боль. Но и пройти мимо, как оказалось, нельзя – одну из главных вех, точек в его биографии. При потере зрения идет переоценка жизни через другие органы чувств. Если разобраться, Энвер Галиевич каждый день преодолевает некие барьеры сквозь темноту. Он писал стихи, после «излома» – не бросил их писать. Значится, какая огромная сила воли у человека! Его жена Людмила Тимофеевна всегда рядом. Соратник, если можно так выразиться. Всегда готова записать его мысли, идеи или поехать на культурные мероприятия. Также им помогает и дочь Кристина. Часто слышу я в литературных кулуарах, что Достоевскому крупно повезло с Анной Григорьевной Сниткиной. Здесь можно открыто сказать: и Энверу Галиевичу очень и очень повезло, улыбнулось настоящее счастье с Людмилой Тимофеевной.

Мысли короткие – в «один выстрел» – призадержались в подсознании. А беседа за чайком длилась раскованно и умиротворенно. Упоминали роскошную усадьбу и два пожара, которые они пережили. После них Энвер Галиевич начал седеть, по его словам. Сгорело много книг. Коснулись снова его детства: нескончаемое количество игрушек. Но Энвер Галиевич утверждал, что игрушек у него не было, разве только – железная дорога с паровозиками, вагончиками. К нему приходили друзья, и в зале они раскладывали ее по всему полу. И детство резво сигналило в гудок…

Подведу черту я словами Энвера Галиевича: «Человеку, чтобы он прогрессировал, нужны всего-навсего добро, любовь, любознательность, мечта. А объединяет в единый кулак – его воля».