Поэт Александр Радашкевич: «Каждое утро я просыпаюсь с нежностью к жизни». Часть третья

А. Х.: Почему ты решил уехать из страны?

А. Р.: Я уехал в поздние брежневские времена, когда было послабление и довольно легко выпускали. Уехал на том искусе, что могу потом пожалеть и буду кусать себе локти. Это было великое испытание, но я ни о чём не жалею, потому что многие ушли потом вместе с той страной и тем мироощущением в 90-е годы, и я легко мог оказаться в их числе, ибо жить в чуждом тебе мире невыносимо. «Этот мир, мне ставший чуждым, я покинуть был бы рад», поётся в старинной ирландской песне. Судьба решила иначе.

А. Х.: Осталось ли для тебя в Уфе что-то интересное из явлений и людей?

А. Р.: У меня теперь возникает в Уфе удивительное ощущение, что я возвращаюсь не только в дом детства и самых родных людей, но и в себя, и это очень полезное и познавательное путешествие. Я люблю драгоценные, ещё не разрушенные уголки старого города, Уфу Аксакова и молодого Шаляпина, и всегда открыт для новых встреч и впечатлений. Мир мне бесконечно интересен, и я не устал от него, наоборот, и надеюсь, что он от меня тоже.

А. Х.: Не собираешься ли вернуться в Уфу?

А. Р.: Раньше мне было бы дико даже подумать об этом. Но если мне суждено взойти на Голгофу старости и немощи, то кто его знает… Известно, в Чьих всё руках.

А. Х.: Кем ты себя считаешь или, как сейчас модно говорить, позиционируешь?

А. Р.: «В мирах любви неверные кометы, Закрыт нам путь проверенных орбит…» (Волошин). Вот одной из этих комет, странником и созерцателем миров, отчасти мною творимых.

А. Р.: Если ты называешь общественной деятельностью моё участие в разных литературных фестивалях и ежегодное членство в финальном жюри «Эмигрантской лиры» (Бельгия), то это живое общение как с авторами, так и с читателями, а также открытие потрясающих мест – Индия, Израиль, Финляндия, Германия, Крым, Грузия, Сербия, Англия… Это бесценный подарок судьбы.

А. Х.: Почему так много талантов из Уфы не состоялось в жизни?

А. Р.: Очень велика сила инерции и страха. Люди упускают поворотный момент судьбы, боятся покинуть кокон… Это тоже крест своего рода. Я вижу их скорбные лица на улицах города, это великая и неизбывная печаль.

А. Х.: В Уфе, как правило, люди искусства не занимаются общественной деятельностью. Почему так происходит?

А. Р.: Я думаю, творческие люди чаще всего интроверты, как и я сам, кстати. Общественная деятельность предполагает красование и самолюбование. Мне пришлось очень здорово ломать себя в бытность личным секретарём Великого князя Владимира Кирилловича. Потом я с великим облегчением вернулся в себя. Но это тоже бесценный опыт.

А. Х.: Почему в Уфе политики и общественные деятели так далеки от культуры?

А. Р.: Они далеки от неё везде. Это диаметрально противоположный подход к жизни и её ценностям, один восходит к духовному и тонкому миру, другой – к физическому, материальному. Хороший политик никогда не станет большим творцом-автором, и наоборот.

А. Х.: Каким, на твой взгляд, должно быть оптимальное соотношение в Уфе между теми, кто уехал, и кто вернулся?

А. Р.: Стихийным. Это силы, над которыми мы не властны.

А. Р.: По моему личному опыту, уехавшие стараются не оглядываться назад, начинают всё с нуля, иначе смешались бы все карты. Они не перестают быть уфимцами, но и не сводят себя к этому. Я в чём-то узнаю их, но не могу это определить, это сложное чувство. Вот этой весной я впервые встретился в Париже с Иосифом Гальпериным, моим земляком и ровесником, живущим в Болгарии, в прошлом году останавливался на несколько дней в Бельгии в доме супружеской пары из Уфы. На фестивале поэзии в Коктебеле неожиданно встретил уфимского автора-краеведа, подарившего свою книгу. Однажды читал в Брюсселе стихотворение памяти мамы со строчкой «Уфа расступается, вчуже родная…» (на котором заплакала наша чудная Татьяна Дмитриевна Шабанова на фестивале в Айгире), и ко мне подошла со слезами землячка… Это бесконечно трогает, конечно.

А. Х.: В конце 40-х годов прошлого столетия в Уфу приехало очень много людей из Оренбурга, как твой отец, отцы Гальперина и Маканина. Чем это объясняется? Какова их роль в жизни Уфы и республики?

А. Р.: Наши родители навсегда остались в этом городе и навсегда сроднились с ним, они стали настоящими уфимцами. Я вырос в офицерском доме на углу Ленина и Революционной, и откуда только не было там наших соседей. Одни говорили с белорусским выговором, другие с кубанским, третьи с волжским. Этот дом был всей нашей страной, и все они были уфимцами во всех отношениях. Они жили жизнью города, и город жил ими. Это не то, что арабы и негры, наводнившие сегодняшнюю Францию, которые откровенно ненавидят и презирают её, но при этом не только спокойно паразитируют на её высоком уровне жизни и социальной защищённости, но и качают «права».

А. Х.: Что из заграничной жизни ты для себя принял как главное?

А. Р.: Как и везде – оставаться собой. Это главный двигатель моей жизни, и именно так я пытаюсь ощутить, «нащупать» Божий замысел обо мне. Это даётся дорогой ценой, но, как пел Окуджава, «мы за ценой не постоим».

А. Х.: Почему ты не участвуешь в жизни республики как общественный деятель?

А. Р.: Как я сказал раньше, это взаимоисключающие начала: либо творчество, либо общественная жизнь. Ты, например, как главный редактор занимаешь общественную позицию и причастен к творческим процессам в обществе, но я бы не сказал, что ты в полном смысле занимаешься общественной деятельностью. Она ведь и политику подразумевает, а это нам вообще противопоказано. Там вступает в силу тёмная природа денег, которая извращает всё человеческое, не говоря о творческом.

А. Х.: Как развивалась твоя творческая жизнь?

А. Р.: Стихийно, как и всё остальное. В Штатах меня впервые напечатал Роман Гуль в своём знаменитом нью-йоркском «Новом журнале» (1980), а на родине – Михаил Дудин в ленинградской «Звезде» (1989), с лёгкой руки единственного человека, которому я доверял по-настоящему первые поэтические опыты, Надежды Януарьевны Рыковой, известной переводчицы и литературоведа, которой я и посвятил свою первую книгу «Шпалера», опубликованную в Нью-Йорке в издательстве «Руссика». (Хотя формально, ещё в восьмом классе, по-моему, был опубликован цветной герб моей работы на задней обложке всесоюзного журнала «Пионер», но это из другой оперы). Дальше всё пошло, как замедленный снежный ком, – публикации, книги, фестивали… Это не был лёгкий и гладкий путь, как может показаться со стороны, но лёгких и гладких путей в творчестве нет и не должно быть.

А. Х.: Чем обусловлен твой интерес к прозе? Нужна ли чистая мемуаристика как литература факта, или нужно всё-таки обобщение, делать какие-то выводы?

А. Р.: Нужны все жанры вместе и каждый в отдельности. Время отсеивает плевел и сдувает шелуху. В прозе, написав «карманный роман» памяти 60–70-х годов, я высказал то, что стилистически и повествовательно не вмещалось в стихи, но томило меня. А «Рефлексии» – это выпуск пара в мракобесные и депрессивные 90-е годы, который позволил мне вздохнуть свободнее. Написал довольно много статей и рецензий. Не думаю, что вернусь к этим жанрам. Мне несравнимо ближе и органичнее поэтическое восприятие и преломление мира, да и сам процесс написания стихов, который в корне разнится с прозой. Как сказала мне одна литературная дама, стихи пишутся сердцем, а проза – задницей (т. е. терпением и высиживанием).

А. Р.: По моим ощущениям, есть некая обречённость в мировосприятии уфимца. Я долго боролся с этим в себе. На жизнь, на судьбу и на себя надо осмелиться, замахнуться, и, если тетива не натянута, стрела никуда не летит.

А. Х.: Нас познакомил Александр Гайсович Касымов, тепло сердца которого мы ощущаем и сегодня, когда он ушёл от нас. Кем он был для тебя?

А. Р.: Знакомство с Сашей (с которым нас заочно свёл мой друг Бахыт Кенжеев) и наша работа над большим интервью для «Вечерней Уфы» – это одна из светлых и печальных страниц моей жизни. Всегда несу в душе его живой и благостный образ, и всегда больно думать о нём. В тебе тоже живёт эта рана, и нам не нужны лишние слова, чтобы почувствовать это. Благодарен Богу за эту встречу.

А. Х.: Полагаешь ли ты, что добро следует создавать из зла? В чём состоит путь поэта в наши дни, да и во все времена, полагаю?

А. Р.: Это вопрос для Гомера, Данте или Шекспира. Думаю, его лучше задавать после смерти или услышать ответ в эхе оставленных стихов. Повторю лишь бездонную в своей неохватной глубине формулу Георгия Иванова: «Я верю не в непобедимость зла, А только в неизбежность пораженья».

А. Х.: О чем ты сам себя спрашиваешь во все времена?

А. Р.: «Как мы забрались в дебри плоти и кто нас вызволит из них?» и «Кто нас влечёт над сизой бездной тропою ломкою, как прут?» – это из моей «Ладьи». Примерно так.

А. Х.: Сегодня мы живём рядом, ведь стоит открыть фейсбук, чтобы прочитать твоё новое или же неслучайное стихотворение, которое ложится на душу, от которого на душе становится светло, задумчиво, радостно или печально, воодушевляюще или тревожно. С каким чувством ты просыпаешься утром, какие первые слова ты говоришь себе, миру и всем нам?

А. Р.: Это чистая видимость, конечно, иллюзия всесилия, для которой и был создан Интернет, на самом деле разобщающий и оставляющий людей совершенно одинокими, беспомощными, обречённо замкнутыми в своих норах перед мёртвым ящиком и расставляющими идиотские «лайки» и «смайлики». Никто не посмотрит тебе в глаза, не пойдёт с тобой гулять, не возьмёт за руку и не поговорит с тобой по душам из этой чёрной дыры. Всё это обман и видимость. Телефон, письма, долгожданные и написанные дорогой рукой, любимые книги – это более чем достаточно. Жить надо с живыми людьми, природой и красотой, а не с машинами, проводками и экранами.

Каждое утро я просыпаюсь с нежностью к жизни и благодарностью Творцу, и произношу старинную присказку о прожитых и пережитых снах. Но это между Ним и мной.

Беседовал Айдар ХУСАИНОВ

Часть вторая

Часть первая