И жива Россия только с ней!
Все новости
СОБЕСЕДНИК
1 Мая 2020, 20:00

Поэт Александр Радашкевич: «Каждое утро я просыпаюсь с нежностью к жизни». Часть вторая

Юбилейное интервью

А. Х.: Есть ли какой-то интерес в современной Франции к русской литературе (может даже не классической)?
А. Р.: Всегда есть неослабевающий интерес, влечение и даже заворожённость великой русской литературой и музыкой. Нынешнее, разумеется, вызывает недоумение и равнодушие. Хотя левые «литературоеды» всячески превозносят те разрушительные элементы, которые привели к сегодняшнему маразму и полной подмене исконных ценностей.
А. Х.: Можешь ли ты рассказать об авторе (или явлении), который повлиял на твоё желание писать? Как ты выработал свой, ни на что не похожий стиль письма?
А. Р.: О, я думаю все вместе, наши поэты и писатели, которых я сам для себя открыл и которые стали частью моей жизни. Батюшков, например, синий томик которого мне случайно попался в юности и от которого я не мог оторваться. Их много, конечно, и с каждым своя отдельная, очень личная история. Вторым столпом юности стал Волошин, с его «Звёздным венцом», в эмиграции я открыл для себя великого Георгия Иванова, Цветаеву в полном объёме, Блок и Тютчев пронесли меня сквозь армию в ГДР, Аксаков напоил воздухом и духом старой патриархальной Уфы в Штатах… Но не буду перечислять, чтобы не «обидеть» никого из дорогих и любимых.
А. Х.: Каков общий культурный фон твоей жизни в Париже? Какие фильмы (какие режиссёры интересны, может) ты смотришь? Какую музыку слушаешь?
А. Р.: Я очень люблю слушать барочную духовную и светскую музыку на многочисленных бесплатных концертах в старинных церквях, которые бывают обычно по выходным. Вивальди и Бах – мои любимые композиторы. Хожу по выставкам и музеям. Из недавнего меня потрясли выставки Эль Греко в Гран-пале и Леонардо да Винчи в Лувре. Хожу смотреть, в основном, европейские и азиатские фильмы. Слушаю изумительные французские песни не только 60–70-х годов, но и довоенные. Они доступны только на радио Национального фронта и в интернете, поскольку всё национальное и самобытное вытравливается, согласно некой мировой программе. Здесь не соскучишься в культурном смысле, как и во всех остальных тоже.
А. Х.: Какие места ты посещаешь в Париже, когда хочется выйти в свет?
А. Р.: Я очень люблю гулять вдоль Сены по нижним набережным, где нет машин, свежий воздух и ветер, на чудесном узеньком острове-корабле св. Людовика за Нотр-Дам (откуда, собственно, и пошёл Париж, тогда Лютеция), где почти нет туристов, в старинном квартале Маре с Вогезской площадью времён мушкетёров и конной статуей Людовика XIII, в просторном Ботаническом саду XVIII века, езжу в роскошные загородные парки (как когда-то ездил в возлюбленный Павловск и Царское Село), разбитые Ленотром, где не только обворожительные уголки и головокружительные перспективы, но и благоуханный воздух… Там написаны многие мои стихи.
У меня есть любимый недорогой ресторанчик, куда я вожу приезжающих друзей и знакомых, и есть любимый подороже на том же островке Сен-Луи, «Наши предки галлы», где «шведский стол» и вино наливаешь себе в кувшин прямо из бочек, и где царит, мягко говоря, непринуждённая атмосфера и распеваются под гитару старые французские песни для дружно подпевающих гостей со всего мира. Туда хожу с самыми близкими. Однажды за соседним столиком оказался довольно пожилой мужчина с молоденькой девушкой, я услышал, что они русские, и стал объяснять ему и его дочери (или внучке – не помню, как назвал) систему «галльского» обслуживания. Но, слегка потупившись, он сказал, что это секретарша… При этом «секретарша» побагровела, как молодое вино.
А. Р.: Это отношение, безусловно, менялось, и коренным образом. Если теперь это заветный остров детства и юности, освящённый родными могилами, то когда-то она душила и мешала мне вырваться в мир, в Ленинград, на волю: «…обрыв глухой и злополучный, откуда в рваный мир сорвался всуе я…» И у меня есть искреннее признание в недавних стихах: «Я полюбил обратную Уфу…»
А. Х.: Есть ли современные российские поэты, за творчеством которых ты наблюдаешь? И если да – то кто?
А. Р.: В основном, это мои ровесники, поэты, любовно дописывающие сегодня почившую эпоху и хранящие верность непреходящему. Они живут в Москве, Петербурге, в Сибири, на Украине и по всему миру. Не буду никого называть, чтобы никого не забыть.
А. Х.: И опять же про стихи: силлабо-тоника или авангард? А, может, – и другой вариант?
А. Р.: Это может быть что угодно, лишь бы в этом билась живая, трепетная душа и богоданный талант, таинство и красота, на которые ты безошибочно откликаешься всем существом, как раковина, вечно хранящая в себе шум моря. Если нет намёка на подступающий катарсис, то все усилия напрасны, в любой форме.
А. Х.: Как приходят стихи?
А. Р.: Всегда по-разному. У меня ощущение, что они находят меня сами и терпеливо диктуют себя, отсекая лишнее и неточное. Их надо чуть откладывать и смотреть на них потом как бы со стороны, выверяя подлинность интонации и адекватность средств, заменяя банальности и «остраняя» до известного предела. Когда стихотворение закончено, оно отпускает тебя. И, если ты вложил в него достаточно души и жизни, оно находит своего читателя, пусть это будет «самый последний, случайный, Всю жизнь промолчавший подряд» (Ахматова).
А. Х.: Каким ты видишь литпроцесс будущего? Что в нём можно было бы улучшить или ухудшить, например?
А. Р.: Никаким не вижу. Мне просто страшно, когда я наблюдаю, как низко опустилась планка и продолжает стремительно опускаться, в основном, с «помощью» пресловутого интернет-болота и других заменителей жизни, умышленно наводнивших и выхолостивших её. Свеча духа вечна, её не задуть, но какой ценой – не знаю…
А. Х.: Чтобы ты посоветовал начинающим писателям?
А. Р.: Оставаться собой любой ценой. Себя не выдумаешь и не изобретёшь. Если ты что-то из себя представляешь, то на самом деле эта верность себе и своим идеалам стоит огромных пожизненных усилий и даже жертв. Но потом благодатно отражается в настоящем творчестве, обращённом к Добру и красоте, а не к фокусам, фиглярству и самолюбованию.
А. Р.: О, она была произведением искусства сама по себе и могла бы, в сущности, ничего не писать. Очень скучаю по ней и по сей день. Она научила меня мужеству и страстному жизнелюбию, несмотря на всю свою видимую хрупкость. А жизнь била её нещадно и до конца. Вряд ли я чему-нибудь мог её научить, но, надеюсь, она оценила мою верность, когда я навещал её уже в Ленинграде в последние годы, в казённой квартире на углу Невского. Она звала меня Алек, не любила «Саша». «Алек, давайте будем дружить по-русски», – сказала мне Ирина Владимировна, очаровательно грассируя, как Вертинский, в первый же памятный вечер нашего знакомства, когда я застал её в трагическом, каком-то роковом одиночестве. Дружу я с ней и сегодня…
А. Х.: Каков стиль твоей жизни? Что ты с ней, грубо говоря, делаешь?
А. Р.: Как ни странно, он довольно упорядоченный. Я «Телец» по Зодиаку, это земной знак, и я чётко это ощущаю всю жизнь. Т. е. голова может витать в облаках, но ноги должны твёрдо стоять на земле. Например, пишу я только до полудня, люблю эту утреннюю незамутнённую и светлую энергию. Не выношу бессонных ночей. Нарушая земной цикл, я теряю силы. Каждый день до обеда хожу в бассейн, отнюдь не принуждая себя, но наслаждаясь живой водой, много гуляю, пока светло… И обожаю путешествовать в любимые страны. На настоящий момент всё это заказано, к несчастью…
А. Х.: Что ты чувствуешь прямо сейчас, в данной ситуации с эпидемией?
А. Р.: Тихий ужас. За окном +24 (сегодня 7 апреля), заливаются дрозды и какие-то неведомые птахи, вернувшиеся в опустевшие города, цветут глицинии и магнолии, а выходить официально можно только на часок, подписав бумажку и указав время выхода из дома. Это мука. Но, как известно, голь на выдумки хитра, и я умудряюсь бывать на воздухе перед обедом и к вечеру, жадно дыша вешним воздухом и напитываясь щедрым солнцем.
А. Р.: Это очень больной и долгий вопрос. Политики лучше не касаться, потому что потом неизбежно остаётся чувство брезгливости. Много безнадёжного, и много исконного, непобедимого. Самое тяжкое для меня лично – это разложение и деградация родного языка, его раболепная американизация и унизительное калькирование чуждых нам форм, что неизбежно пагубно отражается и на духовном плане, ибо Слово творит миры и оно же их уничтожает. У нас всегда были иностранные слова, как и во всех языках, и я их люблю и употребляю, когда чувствую уместность, но они приходили из стран с древней высокой культурой и духовностью. А теперь… Сам понимаешь.
Для живущего русским словом это настоящая пытка. И это страшно опасный виток, грозящий уничтожением русского архетипа, его нивелировку под самые низкие стандарты и подчинение глобальной роботизации. Однако за спадом идёт подъём, витки идут по спирали, волна, упав, снова набирает высоту, и если это не конец христианской цивилизации, то будет возрождение. В противном случае – дальше антимир, безбожный, безродный, бесполый, к которому упорно толкают тёмные и лукавые силы, и страшно подумать, что кто-то из нас до него доживёт.
А. Х.: Как ты пришёл к поэзии?
А. Р.: Думаю, это она пришла ко мне и завладела мной безраздельно. Это понятие стихийного порядка, как ветер, любовь, время и снег… Могла бы обойти стороной? Не знаю, не мне судить. Во всяком случае, встретившись однажды, мы сразу узнали друг друга и никогда не расставались, а значит, это было предначертано Провидением.
А. Х.: Была ли у тебя мысль писать и заниматься чем-то иным, нежели стихами?
А. Р.: В юности я увлекался историей костюма, геральдикой, генеалогией, даже рисовал неплохо, т. е. искал себя, как и все, но кончилось всё стихами. Потому что, когда я начал серьёзно писать, остальное стало как бы приложением, и я перестал искать. Но если бы был отпущен такой талант, я стал бы оперным певцом, художником или странствующим музыкантом.
Айдар ХУСАИНОВ
Продолжение следует...
Часть первая
Читайте нас: