"Навеки останусь верен России"

16 октября 1893 года в Петербурге состоялась премьера «Патетической», которой дирижировал сам Чайковский. А через несколько дней, 25 октября, далеко по стране прокатилась печальная весть. Осиротела его вдохновенная муза. Замер летящий узор его пера, рассыпавшись бессмертными звуками…

«Мне… будет обычно и неудивительно, если эту симфонию (Шестую – О. К.) обругают или мало оценят – ибо не впервой. Но я ее люблю, как никогда не любил ни одного из моих музыкальных чад». Программу этого «сочинения во время странствования» Чайковский держал в тайне, интригуя будущих слушателей – «пусть догадываются».

На взгляд критика Василия Ястребцева, Шестая симфония изображала «лишь нас самих… с нашими неразгаданными сомнениями, нашими скорбями и радостями». А вот Александр Познанский в своих исследованиях настаивал, что она «намеренно задумывалась композитором как автобиографическая», как результат «непреодолимого желания пересказать в музыке историю своей жизни». Другой биограф композитора Эдвард Гарден не сомневался в том, что «это была трагедия “с роковым исходом” – торжество смерти над жизнью».

Мысль о Шестой симфонии у Петра Ильича явилась давно. Целых четыре года он вынашивал ее «либретто». И когда, наконец, сел записывать эскизы, то «работа пошла так горячо, так скоро, что менее чем в четыре дня совершенно готова была первая часть, и в голове уже ясно обрисовывались остальные». И вскоре он сообщает Володе Давыдову: «По форме в этой симфонии будет много нового, и между прочим финал будет не громкое аллегро, а наоборот, самое тягучее adagio».

В результате прослушивания сочинения в целом становится ясно, что трагедия расставания с жизнью требовала именно такого решения финала – в духе реквиема. Своей ранней смертью композитор лишил потомков «последующего» Чайковского. Трудно представить, куда бы мог пойти автор «Патетической» после тех последних, замирающих нот, когда он вверил свою душу небытию morendo.

Уединение и сосредоточенность, необходимые в композиторской работе, постоянно нарушались утомительными европейскими гастролями. Не прельщала и пышная церемония избрания его почетным доктором наук Кембриджского университета. Измученный этой длительной процедурой и банкетами, Чайковский уехал оттуда в такой спешке, что забыл свою оркестровую партитуру «Франчески да Римини». Как раз в этом году, 1892-м, Петр Ильич отпраздновал новоселье и торопился в свое подмосковное «имение».

Поселившись «у себя» в Клину – в доме, ставшим ему настоящим пристанищем после долгих лет скитаний, он почувствовал, наконец, отдохновение души.

К тому же здесь его ждала партитура Шестой, срочно требовавшая инструментовки. Но работа двигалась медленно – «не вследствие старческого упадка сил», а оттого, что композитор «стал бесконечно строже к себе». Тем не менее, среди «русской смиренной природы», берез и цветов под окном он испытывал «неизъяснимый подъем духа», и тоска скитальца сменялась радостью возвращения в Россию.

Аккуратный и бережливый в пользовании временем, Петр Ильич уделял пять часов в сутки на работу, то есть на писание нот. Остальное время посвящалось другим занятиям, развлечениям и пешим прогулкам, когда мысленно композитор перепроверял, дополнял и переделывал свои сочинения.

Любил он также и многолюдное общество, в котором умел невидимо уходить в себя, умолкать среди общего говора и прислушиваться к звучавшей внутри его музыке. И менее всего он переносил продолжительный тет-а-тет, тогда необходимо расстаться с самим собой, с музыкальными грезами, сойти в будничную жизнь, слушать и отвечать. Чайковский считал потерянным время, когда не мог сочинять. Брату Модесту Ильичу он сказал однажды: «Транжирство времени есть самое безумное».

На чужбине его все раздражало: и француженка, сидевшая с ним рядом за обеденным столом, и певица, «нагло и мерзко» исполнявшая итальянские романсы… И русский композитор сам себе пообещал: «В мои годы нужно сидеть дома, поближе к своим. Мысль, что я так далеко от всех близких, просто убивает меня».

Прекрасные условия для работы ему обеспечивали родные и друзья в Майданове, Фроловском, Браилове – в имениях, так напоминавших Чайковскому тишину и покой отчего дома. Здесь ему вспоминались летние воткинские вечера, когда маленький Петя вместе с сестрой, братьями и гувернанткой Фанни Дюрбах любовался изумительно красивым заходом солнца, слушал нежные и грустные народные напевы. Вспоминались и первые уроки музыки с любимой «мамашечкой». Любительский кружок сослуживцев отца, в котором сам Илья Петрович играл на флейте. Звуки домашнего механического органа – оркестрины, воспроизводившей арии из опер Моцарта, Доницетти и Россини, на темы из которых пятилетний Петруша «фантазировал» на старинном рояле «Вирт». Звуки музыки он слышал постоянно и тогда, когда никто другой их не слышал.

Однажды после семейного праздника, когда все уже легли спать, Фанни застала своего воспитанника в слезах: «О, эта музыка, музыка!.. Избавьте меня от нее! Она у меня здесь, здесь, – рыдая и указывая на голову, говорил мальчик, – она не дает мне покоя!»

Каждый, кто переступает порог дома Чайковского в Воткинске, переживает впечатления его детства и погружается в ту обстановку, что была при жизни маленького композитора. Работники дома-музея стараются сохранить атмосферу художественной красоты и святого восторга, где и поныне витает дух величайшего гения.

Славянские корни композитора уходят глубоко во времена детства, проведенного в глухой российской провинции. Они оставили четкий след, который не смогли смыть все последующие годы столичной и европейской жизни.

«Странное дело, – писал Чайковский брату, – красоты Тироля не доставили мне и половину того удовольствия, какое доставил вид бескрайней степи, по которой я вчера ехал от железнодорожной станции. Нет, решительно, русская природа мне бесконечно более по душе, чем все хваленые красоты Европы».

Картинки детства

И вот, наконец, он в Каменке, в имении родственников, где Петр Ильич, не имеющий своей семьи, чувствует тепло и заботу близких. Здесь появились его музыкальные страницы, связанные с детским миром родной, уютной Каменки. Ему не приходится скучать в огромном доме Давыдовых в окружении многочисленных племянниц и племянников, среди которых самый любимый – Володя, добрый, веселый, музыкально одаренный.

Дети всегда с нетерпением ждали наездов обожаемого дядюшки. Как празднично становилось в доме, когда на пороге появлялся он – приветливый, элегантный господин, чуточку таинственный, с улыбкой великолепных голубых глаз!

И все вокруг менялось словно по волшебству, и детская внезапно освещалась разноцветными фонариками и становилась пышной гостиной. Дети знали – сейчас начнутся шумные игры, танцы и музыка…

«Раз-два, раз-два», – командовал Володя, а фортепиано под руками дяди чеканило ритм и отстукивало барабанную дробь. Деревянные солдатики, извлеченные из коробки, оживали. Они расправляли свои одеревеневшие плечи и, чуть покачивая острыми штыками, бодро шли на суровую войну по персидскому ковру детской. Но вот закончился марш, и усталые воины отправились на покой…

А еще Петр Ильич рассказывал всякие истории, и одна из них особенно запомнилась детям. Как в Неаполе композитор встретил на улице маленького мальчика: в надежде получить монетку тот пел высоким голосом песню за песней. Внезапно хлынул ливень и разогнал публику. Петр Ильич увидел его растерянное лицо и быстрые ручейки, стекающие с темных волос. И было непонятно – плачет он или это просто дождь… На память о нем осталась неаполитанская песенка, которую Володя пытался подобрать на фортепиано, но это было не так просто.

Однажды во время очередного приезда именитого гостя среди детей началась веселая чехарда. Вдруг раздался отчаянный вопль – у куклы свернулась набок голова и, как ее ни крутили, ни за что не хотела возвращаться на место. Сочувствуя детскому горю, дядюшка придумал что-то медленное и грустное; и стало ясно, что кукла тяжело заболела. Неожиданно голова больной скатилась с подушки на пол. Она умерла! – и Володины сестренки безутешно расплакались.

Тогда этот фантазер сочинил торжественный марш, провожавший погибшую куклу в последний путь – в чулан. А на следующий день девочкам принесли большую коробку, и Петр Ильич, хитро улыбаясь, уже наигрывал что-то забавное – он-то знал, что в коробке новая кукла.

Бывало, все семейство Давыдовых собиралось в гостиной и Володю просили к роялю. Но он не всегда мог похвастать своими успехами и садился к инструменту из-под палки. До чего же томительными казались часы занятий, когда приходилось играть надоевшие этюды, гаммы! То ли дело сонатина Бетховена или чудесные пьесы Шумана. Но ведь все это давно играно-переиграно. Добрый дядюшка не раз выслушивал жалобы юного музыканта и часто задумывался.

И за окном шарманка заиграет

…Однажды, когда Петра Ильича не было в Каменке, из Петербурга пришла посылка, а в ней давно обещанный и посвященный Бобу (так в шутку называли Володю) «Детский альбом», датированный 1878 годом.

Итак, уже 130 лет «Детский альбом» является самым популярным сборником из 24-х забавных и занятных музыкальных историй. К сведению читателей, это первый в России классический цикл фортепианных пьес для детей. Как в своих балетах композитор наделяет сказочные персонажи подлинными человеческими чувствами, так и в этих картинах, связанных с миром игрушек, он отражает искренность детских переживаний и размышлений.

Здесь и знакомый Володе Давыдову «Марш деревянных солдатиков», печальная пьеса «Болезнь куклы» и вовсе трагическая – «Похороны куклы». Но перевернем страницу, где нас ждет радость встречи с «Новой куклой», «Итальянской песенкой» и веселой «Камаринской». Разыгравшееся воображение Чайковского приглашает нас в фантастический мир «Няниной сказки», где бродит леший да Баба-Яга скрипит злобою и пугает полетом на метле.

То вдруг зазвучит старинный мотив «Французской песенки» и за окном послышится тихий, однообразный напев убогой «Шарманки»…

До позднего вечера Володю нельзя было оторвать от инструмента. Забыв усталость, голод, сон, он с наслаждением играл пьесу за пьесой и не замечал, что в этих красочных сочинениях есть многое из его скучных и несносных упражнений. Но что за чудеса! Мелодии, словно осколки стеклышек в калейдоскопе, оживали и светились разноцветными узорами.

Мальчика с трудом отправили в кровать. «Детский альбом» со слегка помятыми волшебными страницами лежал под подушкой. В «Сладкой грезе», навевавшей сон, ему слышалась удивительная, неповторимая музыка. И чудилось, будто в доме рядом с ним далекий друг, повелитель звуков, который непременно подарит ему новое сочинение. Только этого нужно ждать целых 15 лет!

…И вот последний шедевр гениального дядюшки – музыкальный «дневник», подаренный на память Бобу, – «с тем, чтобы любимый племянник мог разделить с ним и понять все то, через что прошел он сам».

Вернувшись из Парижа в Клин, Чайковский спешно заканчивает инструментовку «Патетической». Но, несмотря на вечный цейтнот, он никогда не забывает своего молчаливого собеседника и делится с ним самым сокровенным. Вот и на сей раз размышления его коснулись страниц дневника: «Я не встречал человека, более меня влюбленного в матушку-Русь… Как бы я ни наслаждался Италией, какое бы благотворное влияние ни оказывала она на меня, – а все-таки я остаюсь и навеки останусь верен России…»

…В необычайном волнении мы подходим к подмосковному дому-музею Чайковского – и с порога попадаем в звучащий мир Шестой симфонии. И по сей день в затишье уездного Клина она дарит нам ощущение присутствия самого хозяина дома. Мы слышим трагическое «безмолвие» интродукции, в которой отражены душевные страдания «героя», чувство потери всего, чем он жил до последней минуты. Как точно сказала Надежда Филаретовна фон Мекк: «От музыки Чайковского даже злодей заплачет».

«Справедливый суд, доступный только истории», давно признал композитора национальной гордостью и славой России. Чайковский-музыкант принадлежит всему миру, и его значение гениального художника останется за ним и на будущие времена.