Сорок четыре дня "Пиковой дамы"

Как-то случай привел Чайковского к таинственному особняку, расположенному на перекрестке улиц Малой Морской и Гороховой (ныне Гоголя и Дзержинского). Этот трехэтажный «дом старинной архитектуры», сохранивший все признаки галантного века, и был жилищем «пиковой дамы». Фонари еще не горели, и Чайковскому чудилось, как неясные тени вставали в слабо освещенной глубине особняка и снова исчезали во мраке. Когда-то вот так же у пустого подъезда стоял пушкинский Герман, человек «с профилем Наполеона и душой Мефистофеля», нетерпеливо дожидаясь назначенного времени. А затем, проникнув в дом, поднимался по мраморной лестнице, украшенной старинным зеркалом и бронзовыми часами.

Значит, это было здесь, в доме Натальи Петровны Голицыной, ставшей прообразом пушкинской «пиковой дамы»?

Она родилась в 1741 году в семье сенатора Петра Чернышева, скончалась в 1837-м, чуть-чуть не дотянув до столетия. Родословная Натальи Петровны – уже легенда. Будучи российским послом, граф Чернышев постоянно живет с семьей за границей – сначала в Берлине, затем в Англии. Не успев вернуться в Россию, снова получает назначение ко двору Людовика XV. И Париж, переполненный сокровищами искусства, вызывает в душе молоденькой девушки дивный восторг. Отец-дипломат идет на все, чтобы ублажить страсть и женское тщеславие дочерей. К ним для совершенствования в танцевальном искусстве приглашаются самые лучшие учителя, их рисуют самые модные и дорогие портретисты. Но главное, что граф не упускает из вида, – это продолжение добротного образования дочерей, начатого в Англии.

По возвращении в Россию двадцатилетняя графиня выходит замуж за Владимира Голицына. Прошло 19 лет – и она снова едет в Париж, чтобы дать европейское образование своим детям. Очень скоро Наталья Петровна обзавелась престижными знакомствами, в том числе и с самой королевой Марией-Антуанеттой. Их сблизила неутолимая любовь к картам, что стала при Людовике XVI пагубной вакханалией.

Еще в Петербурге молодая Наталья Чернышева была знакома с таинственным графом-путешественником Сен-Жерменом, обладавшим умом, эрудицией и большим состоянием. И ничего удивительного, что давнее знакомство с человеком-загадкой возобновилось в Париже. В один прекрасный вечер Наталья Голицына проигралась в пух и прах, и огромный карточный долг заставил ее вспомнить о Сен-Жермене.

Не выдумка ли это? Но перечтем записи известного пушкиниста П. Бартенева: «“Пиковую даму” Пушкин сам читал Нащокину и рассказывал ему, что главная завязка повести не вымышлена. Старуха-графиня – это Наталья Петровна Голицына… действительно жившая в Париже в том роде, как описал Пушкин. Внук ее, Голицын, рассказал поэту, что раз он проигрался и пришел к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже Сен-Жерменом. “Попробуй”, – сказала бабушка. Внучек поставил карты и отыгрался».

…Большой любитель музыки Чайковского, Всеволожский предвосхищал новую оперу, искушая Петра Ильича, – Германа мог бы петь любимый композитором Николай Фигнер, да и сама «Пиковая дама» побьет всех петербургских валетов (газетных рецензентов), изощренно глумившихся над его музыкой. И композитор твердо решает к будущему сезону написать оперу. Не слишком ли быстро? Но он любил писать к сроку, подгоняя себя, если музыку его ждали.

Визиты, приемы, поток приглашений дирижировать концертами докучали композитору. «Самое ужасное то, что я никогда не бываю один и вечно нахожусь в каком-то ненормально возбужденном состоянии». И он решает скрыться, бежать куда-нибудь, где никто не будет мешать. Ну, например, во Флоренцию.

Через два дня после приезда в Италию слуга Чайковского увидел на рояле синюю записную книжку своего хозяина и прочитал пометку: «Куплена во Флоренции, 18 января 1890 года (для “Пиковой дамы”)». Из любопытства он стал листать странички: «Январь. 19-е… Начал работать…» «Январь. 20-е… Тоски меньше». Но все ему здесь было не по нраву, «все по-провинциальному». Душой Чайковский остался в Петербурге. Пушкинские персонажи не отпускали его ни на шаг. Внутренним слухом он уже различал голоса Лизы, Старухи, Германа.

В первых же мизансценах в Летнем саду он представляет характерные фигуры офицеров – суетливый, любопытствующий Чекалинский и ограниченный Сурин, блестящий представитель высшего общества князь Елецкий, сдержанный, приветливый и аристократически недоступный. А вот и фатоватый Томский – душа общества, всегда готовый развеселить приятелей каким-нибудь анекдотом. Именно его шутка-баллада о таинственных трех картах, известных старой графине, заворошила душу Германа, порождая в его распаленном воображении навязчивую идею обогащения.

Все острее Петр Ильич чувствует свое одиночество и мечтает о доме на Малой Морской. По вечерам Флоренция походила на фантастические декорации, освещенные луной: небо ярко-синее, словно театральный бархат, зимняя листва деревьев – матово-лазурная…

А там, в России, – настоящая зима с морозами и оттепелями. Там снег, пушистый, искрящийся. В один из таких приступов тоски по родине композитор написал: «Что-то непонятное совершается внутри меня: какая-то усталость от жизни, какое-то разочарование… А вместе с этим охота писать страшная…»

Каким же в опере предстанет Герман? Лицом живым, симпатичным или холодным игроком? «Я имени ее не знаю…» Сколько нежности и нерастраченной любви, способной осчастливить его избранницу. Разве можно почувствовать в страстной благоуханной мелодии ариозо расчетливого игрока? Но тот же Герман вдруг бросает вызов и миру, и любви, и счастью в другой арии: «Что наша жизнь? Игра!» В этой сцене Чайковский дает возможность своему герою сразиться с несправедливостью судьбы.

Ариозо «Прости, небесное созданье» несет в себе новый поворот чувства: не страсть слышится в нем, а пламенная мольба о сожалении. Опьяненный отчаянием, решимостью, Герман словно прозрел «перед святыней красоты» и внутренне преклонился перед бесконечно высоким началом женской любви.

Казалось бы, в этот момент душевного перелома восторжествует все прекрасное, доброе… Но резким контрастом вторгается голос старухи-графини – «Лиза, отвори!» – и в душе его вновь просыпается безотчетный страх и чувство обреченности.

Модест Ильич в Петербурге едва поспевал за братом, высылая ему сцены своего либретто. Мрачная пушкинская история о карточном игроке-фаталисте, готовом убить за тайну, которая, как он думает, позволит выиграть состояние, породила соответствующую одержимость и у Чайковского. Под его пером рождалась едва ли не самая драматичная музыка. Картина, в которой Герман предстает перед старой графиней, решившись узнать тайну трех карт, является, пожалуй, самым захватывающим эпизодом оперы. По признанию самого композитора, по окончании этой сцены он находился под впечатлением ужаса, словно им владела какая-то потусторонняя сила.

Нотные строчки уже усеяны отчетливыми значками. Угрожающий мотив «трех карт», вихреобразный и бешено несущийся, звучал в ушах как наваждение. Вдруг до слуха композитора донесся бой курантов, раздававшихся с разных концов Флоренции, и мысли его полетели в Петербург.

…Герман сейчас уже там, в спальне графини. Часы в ее доме тоже только что пробили полночь, и уже ничто не отвратит смерть старухи, ничто не отведет роковой гибели Лизы и Германа. Еще медленно и глухо прозвучит песенка графини, еще чуть-чуть – и раздастся крик ужаса Германа.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Чайковский после завтрака позволял себе гулять по флорентийским улицам, а вечером подводил итоги работы над оперой: «Продолжал интермедию. По временам мне казалось, что я живу в 18 веке и что дальше Моцарта ничего не было».

Он заканчивал пастораль «Искренность пастушки». И в эти минуты «святого восторга» и душевного успокоения этот чародей музыки возвращался в царство детских грез. Как будто вновь он в родительском доме далекого Воткинска, и старинная оркестрина заиграла арию Церлины и другие отрывки из «Дон-Жуана» любимого им Моцарта.

В письме к Надежде фон Мекк Чайковский говорит о своем трепетном отношении к музыке этой оперы: «Через нее я проник в тот мир художественной красоты, где витают только гении. Тем, что я посвятил свою жизнь музыке, я обязан Моцарту».

…Как-то ранней весной, гуляя в уединенной чаще, Петр Ильич вышел на поляну и вдруг увидел, как в поблекшей траве мелькнули синие искорки. Сердце захлестнуло волной томительной слабости – робкие, дрожащие фиалки выбивались из-под земли. Повеяло весной Северной Венеции, где скоро зацветут его любимые ландыши и подснежники. Захотелось лечь на землю, закрыть глаза и оказаться, наконец, в России, услышать протяжную песню милой родной стороны.

Уходили теплые, ясные и дождливые дни, приближая жаркое итальянское лето. Но эти дни для композитора были омрачены смертью старухи, отчаяньем и гибелью Лизы. В своей драматургии братья Чайковские по-своему решают судьбу героев, усиливая сюжетные акценты Пушкина. Если Лиза у автора повести просто исчезает в небытии замужества, то композитор добавляет сцену, где она бросается в Зимнюю Канавку. Пушкин не решается и на убийство Германа, а помещает его в сумасшедший дом, где он доживает свой короткий век, бессвязно бормоча про себя: «Тройка, семерка, туз…» Чайковский же, являя призрак «пиковой дамы», провоцирует своего героя на самоубийство.

…Флоренция жила своей обычной жизнью. На улице бухали барабаны и гремели трубы. Петр Ильич в раздумье стоял у окна. Там, внизу, нестройно шли военные оркестры. За ними спешила пестрая, красочная и крикливая толпа. Чему они радовались? Они не знали, что смерть Германа уже близка. За окнами был другой мир, где праздновали рождение короля. А здесь, в мире, созданном Чайковским, Герман спешил в игорный дом.

И наступил момент, когда в музыкальном письме композитора была поставлена точка. По словам собственного дневника, он «ужасно плакал, когда Герман испустил дух». Из письма к брату Модесту: «Герман не был для меня только предлогом писать ту или другую музыку, а все время настоящим, живым человеком, притом мне очень симпатичным». В завершение труда, как вздох облегчения, появилась запись: «Март. 3-е… Перед обедом все кончил. Благодарю Бога, что дал мне силы окончить оперу».

Итак, пролетело 44 вдохновенных дня.

Князю Константину Романову композитор сообщает: «…Я писал ее с небывалой горячностью и увлечением, живо перестрадал и перечувствовал все происходящее в ней (даже до того, что одно время боялся появления призрака «Пиковой дамы») и надеюсь, что все мои авторские восторги и волнения отзовутся в сердцах слушателей».

В самом деле, впечатление от этой человеческой драмы так велико, что оно не сразу отпускает зрителей. Словно загипнотизированные, они вновь следуют за Германом в покои графини. Стрелки круглых каминных часов вздрогнут на половине двенадцатого и начнут отсчитывать время действия пушкинской повести. В тихих залах особняка прошелестят осторожные шаги, сейчас метнется пламя лампады и погаснет в объятиях набежавшей оркестровой волны…

Но дом спит. Напротив него горят окна высокого здания. На нем мемориальная доска. Здесь прошел период жизни Чайковского, отмеченный созданием «абсолютного шедевра», оперы «Пиковая дама». Удивительный перекресток! На нем встретились два гения, чтобы великая литература зазвучала великой музыкой.