Нет слаще слова «жизнь». Часть девятнадцатая

Когда врачи обход делали, этот омский парень к ним обращается: «Дорогой военврач, обратите внимание на этого товарища, он уже воняет, нет терпения». Врач подошел к тамбовскому парню: «Как, герой, поправляешься?» Тот парень, подняв веки: «Вроде бы, уже прошло два месяца, а встать не могу». Его голос совсем слабый. О таких в наших краях говорят – «У кого кадык закаменел, тот долго не протянет».

Врачи больного осматривают. У него одна нога до бедра в гипсе, а на другой – повязка уже затвердевшая и пожелтевшая. «Быстро отнесите его в перевязочную, – говорит врач сестре, – затем сделайте переливание крови». Многим в коридоре раздали истории болезни, и мне дали. «Вас сегодня ночью проводим», – говорит медсестра. «Слава богу», – говорит омский парень. К вечеру началась перевозка больных к станции. Кто мог стоять, потащились на улицу, их увезли в первую очередь. А мы, те, кто без костылей не могут, в последнюю очередь.

Ночь опустилась, и меня вынесли на улицу. Вот машина подъехала. На нее грузят только тех, кто на носилках. И я на носилках. Только меня подняли на носилки, медсестра кричит: «Больше места нет. Негде ставить». Санитарная машина уехала, а мы, трое, остались другую машину дожидаться. Больше машины не пришли. Нас снова на те же места принесли. Мое настроение упало, чуть не плачу. Заплакал. Из лежавших в палатке один обработанный больной ко мне подходит: «Что, товарищ, жену вспомнил, что ли?» Я его чуть не ударил. А сестра ему: «Он должен был отправиться, ему не хватило места. Мы его обратно занесли. Он расстроился».

Да, хоть и тяжело мне было, что я в этот уходивший в Киев эшелон не попал, но потом я, можно сказать, радовался этому. Только то, что на этот эшелон бендеровцы напали и невинных раненных товарищей убили – боль, которую сердце отказывается принимать. Это было так. Остановив эшелон, бандиты раненных всех убили, а весь медицинский персонал вывели и угнали в лес вместе с медикаментами. Только военврачу-капитану (он был мужчина) и двум медсестрам представилась возможность спрятаться в лесу. Я услышал это от медсестры. Она мне: «Вот как бывает, товарищ Валеев. Тот эшелон, в который вы не попали, разгромили бендеровцы вместе с больными», – только начала рассказывать, ее позвали в соседнюю палату.

В этом госпитале мест не хватало. И нас перевели в другой госпиталь. Это был женский монастырь. К тому времени, кажется, все мужские монастыри были ликвидированы. Двое суток за нами ухаживали монашки. Они все в черном были, только на голове – под черным платком был белый. Через два дня нас перевели в трехэтажную школу. За эти дни бывший директор школы приходил и спрашивал, когда мы освободим здание. И там мне долго лежать не пришлось, но я решил некоторые события тогдашних дней описать.

Было утро. Некоторые из нас проснулись и тихонечко разговаривают. В воздухе слышно, как разрываются снаряды зениток, но то, как они стреляют, не слышно. Наверно это оттого, что зенитки расположены на окраине города. Мы близко подошли к окну. Осколки ядер сыпятся на асфальт и железную дорогу. Люди разбегаются в разные стороны, прячутся возле домов. Стоит гул множества самолетов. Как бы на нас бомбу не сбросили! После обеда один раненный майор пришел к нам в палату, сообщил, что утром этого дня 18 чехословацких летчиков сели во Львове и сдались в плен. Эти летчики, получив задание от фашистов, должны были бомбить Львов, но они просили разрешения приземлиться. Наши разрешили им посадку.

Я не верил, что, если иголка в человеческое тело попадет, бродит там и бродит. Я думал, заноза и щепка, попавшие в тело, столько забот и боли доставляют человеку, как же можно иголку стерпеть? А вот рядом со мной лежавший паренек два месяца терпел пулю, которая ему в ногу попала. Он мне: «Ну-ка, товарищ, шукай, шо тут на моей подошве?» – у него около мизинца под кожей что-то черное виднеется. Я ему говорю: «На пулю похоже». «Она и есть», – говорит хохол и тут же бежит в перевязочную. Прошло немало времени, он появляется с бронебойной пулей в руке. Оказывается, ему тут же сделали операцию, вынули пулю. «Я через неделю выписываюсь, товарищи!» – радуется хохол. Пуля попала ему в пятку, а вышла через мизинец. «Два месяца покоя не давала, проклятая железяка, да ведь целехонький!» – снова говорит он.

Живем потихоньку. Каждую неделю моют в душе. Стало улучшаться питание. Многие раненые начали выходить на улицу на прогулки. Я тоже на костылях стал свободно ходить. Жить неплохо. Но в нашей палате один украинец очень плох. Он позвал меня к себе и попросил написать письмо семье в родную деревню: «Галина, я жив и здоров. Только долго придется еще меня ждать. Детей не обижай», – он умолкает и, причмокивая, пытается сглотнуть. Что-то еще хочет сказать, но его не слышно – у него нет силы, похоже кадык твердеет. Он из последних сил: «Прощай, Галина, мои дети, простите меня, я умираю». Но я эти слова не могу написать: «Постой, друг, так нельзя. Товарищи, позовите срочно врача». Сестра и два врача прибегают и ставят ему укол. Через несколько минут мой товарищ оживает, а врач, вздыхая: «Изверги, долго их терзали в лагере!»

Когда мой товарищ выздоровел, я спросил у него, в каком лагере он был. Оказалось, он был в лагере, который мы в Перемышле освободили. У него было сломано бедро. Сначала не было врачебной помощи, и бедро как было сломано, так и срослось. Товарищи его в лагере прятали между собой, чтобы немцы его к мертвецам не выбросили. Но хотя его перелом начал заживать, боль не утихала. «В лагере медикаментов не хватало, а за больными ухаживали пленные врачи. Еда и питье были ужасные – только из опилок испеченный кусок хлеба, суп из крапивы и бульон, в котором поплавала рыбка. Иногда их «хлеб» и есть невозможно, а те, кто посильнее, его отберут и съедают», – рассказывает он.

– Перемышль ведь мы освобождали, – говорю я.

– Спасибо, большое спасибо вам. Только тот день, когда вы нас освободили, я не помню. Был очень болен, – говорит он мне.

В углу на пустой кровати сидит нянька, шмыгает носом и плачет.

– Что ты плачешь? Он же жив остался, – спрашивает кто-то.

– Я не по нему. Я о своем плачу, – говорит нянька Ванда.

– У тебя горе, наверно, какое?

– Двое суток домой не могу попасть. После смены еще заставляют бинты стирать.

– Что поделаешь, кончится война и наши тяготы забудутся, – говорит один из товарищей.

– Когда немцы здесь были, я так не мучилась, – вдруг проронила старуха.

– Как же так, значит при немцах ты хорошо жила!? – закричал украинец, у которого из пятки пулю достали.

– Конечно, хорошо жила!

– Ты что, в бардаке была?

– Не настоящий бардак, любительский. Его одна помещица организовала.

– Да. Ты не зря симпатичная. А если бы наши бардак устроили, пошла бы теперь?

– Там лучше, ешь вдоволь, если денег нет, офицеры дают. Там работать не заставляют, довольствуйся себе, – говорит, вдруг заулыбавшись Ванда.

– Сволочь, исчезни! – кричит рыжеволосый парень. Он раньше ни слова не говорил, а тут видно не стерпел ее бессовестных слов. Да вдобавок на нее с костылями кинулись. Она быстро убежала.

Военврач нам советует: «Плохо, что Ванду прогнали. Нам своих штатных не хватает. Нянек только комендант нашел, привел. Здесь никто по собственному желанию не работает». «Товарищ майор, она нам рассказывала, как она жила в немецком бардаке. Неужели мы должны это спокойно слушать?» – говорит один. «Товарищи, красивых, молодых, семнадцати- двадцатилетних девушек угнали отсюда в Германию, так что пока нам придется довольствоваться распутницами», – говорит майор.

В конце сентября тяжелораненых отправили в Киев. Среди них был я. Поезд хоть и называется пассажирским, да не санитарно-пассажирский, видно товарный поезд превратили в теплушки. Мы сначала только ночью ехали, а днем маскировались в тупиках, отсиживались. А на подъезде к Киеву, без опаски и днем поехали. Между Львовом и Киевом, хоть и недалеко было, три дня ехали. На Запад и на Восток военные поезда безостановочно проезжают, их на маленьких станциях даже не останавливают, а мы все стоим.

Продолжение следует…

Сост.-комментатор – к.и.н. З. Р. Рахматуллина; перевод В.Ж. Тухватуллиной.