Нет слаще слова «жизнь». Часть пятнадцатая

«Храмов повез нас. Не знаю, сколько проехали, прошло где-то 20–30 мин, Храмов остановился. Через верхний люк показалась голова начальника штаба старшего лейтенанта Шишкина. Он отдал честь старшему лейтенанту Аргынбаеву, спросил, как его дела, и расспросил о делах фронта. А потом: «Вся армия Катукова перешла в это направление, теперь поддадим фрицам. Прощайте, товарищи!» – сказал, да и пропал. Я забеспокоился, высунул голову из верхнего люка и увидел: перед военной колонной стоит «Валентин» командира дивизии капитана Мехненко, а на башне – дивизионное знамя».

Противник сопротивлялся, сильно контратаковал, пытаясь отбросить советские войска с плацдарма и восстановить оборону. Войска 1-го Украинского фронта, завершив 29 августа Львовско-сандомирскую операцию, в ходе которой 8 дивизий противника были уничтожены, а 32 – разгромлены, перешли к обороне.

«Мы тронулись. В пути 7–8 км проехав, добрались до перевязочного пункта. Он, оказывается, в кустах расположился. Нас не стали останавливать ради перевязки, а переложили в пикап и снова дальше в санбат повезли. В этом пикапе дивизионным поваром был мой земляк Иванов. Он на этой машине нашим воинам пищу развозит. Иванов (он из Челябинской области, со станции Карталы) увидел меня и говорит: «Что, земляк, немного цап-царап, поцарапали, что ли, фрицы?» А лейтенант: «Давай, Иванов, вези быстрее, Ионов умирает!» – закричал.

Когда мы приехали в санбат, Ионов, словно мертвый, без сознания был. Оказалось, он умер, не приходя в сознание. Нас перед дверью на солому положили рядком. Ионова тут же унесли в санбат. Через некоторое время на носилках принесли такого же, как я. Его лицо прикрыли лоскутом шинели. Я открыл его лицо и узнал Бориса Яковлева... Один из санитаров говорит: «27 осколков из него вынули, но не спасли жизнь танкиста».

Двадцать семь осколков! А этих осколков во мне только три, а как тяжело. Ни в одной ноге, а в обеих ногах, и кажется, будто все тело горит. Воняет, пить хочется, а пить не дают. А ожидание перевязки еще тягостнее было. Да вдобавок нас как легкораненых оставили до ночи без перевязки. Потом поесть дали, куски хлеба и консервы открыли. Подошел ко мне санитар и корит меня: «Хотя бы ты о себе сам позаботился, мы не успеваем». «Плохи ли мои дела, хороши ли, это только я сам знаю, но вы мне хоть воды немного дайте попить. Мне совсем есть не хочется», – взмолился я. Через некоторое время он принес мне стакан воды: «Этого пока хватит, сразу много воды раненому нельзя». С рассветом раненых из санбата стали перевозить в госпиталь. И меня с ними. Нас привезли в Яворов».

Яворов – до 1940 г. поселок городского типа, город, центр Яворовского района Львовской области Украинской ССР, расположен на шоссе Львов – Жешув (Польша).

«ГЛР – госпиталь для легкораненых – был расположен в двухэтажном доме. А раненых не только в госпитале, но и в коридоре перед дверями на лужайке было полно. Мы в коридоре, на носилках переночевали. Читатель, можешь не спрашивать как мои дела и как дела у моих товарищей, достаточно будет того, если представишь, что железки в нашем теле совсем не то, что сосновая щепка, попавшая под кожу. Ко всему прочему, я готов был кожу с моей левой ноги до кончиков пальцев содрать всю, а у раненной правой ноги и коленка взбухла сильно, выше локтя правой руки под подмышкой какое-то пятно размером с березовый листик.

Я не чувствую от него боли. Не знаю, как другие себя чувствуют, а мои дела плохи были. На завтра меня принесли в операционную, положили на длинный деревянный стол, закрыли белой простыней и начали резать левую ногу. На меня сидит, смотрит выздоравливающий танкист, который помогал меня в операционную вносить. Он, сжав кулаки, уставился на мою ногу. Оказывается, пока мою ногу резали он притворялся, что не жалеет меня. И только потом рассказал, что во время операции что-то брякнуло. Похожий на немца рыжеволосый врач говорит: «Эй, танкист, вот тебе подарок от фашиста», – и подает железный осколок размером со стирательную резинку, со следами резьбы и прилипшими кусками мяса. Я его положил в нательный карман гимнастерки. Но не смог сберечь – гимнастерку сняли, когда на госпитальный режим переходил, и осколок в гимнастерке остался.

Когда закончилась первая операция, санитары унесли меня на второй этаж госпиталя. В большом зале положили снова на кучу соломы. Я снова начал себя плохо чувствовать, а потом потерял сознание.

Моя рана хоть и казалась не такой уж большой, но операцию делали очень долго. Боль во время операции была вроде бы не тяжелее, чем до нее, потому что перед операцией на кожу вокруг раны поставили много обезболивающих уколов. Поэтому я слышал только звуки от медицинских инструментов. После операции я очень долго был в беспамятстве. Когда пришел в себя, тот же рыжеволосый врач и две медсестры сидели у моих ног. Врач мне говорит: «Я раскаялся, что наркоз тебе не дал, а теперь рад, потому что ты, товарищ танкист, очнулся», – и погладил меня по голове. Из моих глаз полились сладкие горячие слезы. «Температура все еще не падает», – говорит врач. Мне дали немного спирту и немного покормили.

Голова, наверное, кружилась – комната как будто на меня съезжала. «Воды надо, воды!» – говорю. Большеносый товарищ по фамилии Ибрагимов встал возле меня, и что-то сказал, я его не понял. Потом один украинец по-русски: «Ты, товарищ, танкист, что ли?» – «Я самоходчик», – говорю. «А, то-то ты зовешь механика, заряжающего», – он отвечает. А я у него спрашиваю: «Тот, который Ибрагимов, он кто? Он мне что-то сказал, а я не понял». А хохол мне: «Вин – крымский татарин, шо, ты – не татарин разви?» – «Нас называют татарами, но мы башкиры. По-татарски я отлично понимаю, но по-крымски нет», – говорю. После этого Ибрагимов со мной стал говорить только на ломанном русском языке. Он мне и воды принес попить, и еды приносил, да только мне совсем есть не хочется. Возле меня лежал парень с худощавым лицом и жгуче черными глазами. Он перевернулся в мою сторону и спрашивает:

– Ну, что, танкист, проснулся?

– Да, проснулся. Не помню, когда уснул, все еще не вечер?

– И вечер был, и ночь прошла, теперь снова день.

– Я так долго спал?

– Ты и сознание терял. Тебя уколом разбудили. После этого ты долго бредил. Тебе снова укол поставили, ты снова уснул. Я из-за тебя совсем поспать не смог. Ведь у тебя ранение-то легкое. Отчего ты так мучаешься, или думаешь, у других раны не болят?

– Не знаю, почему-то мне очень тяжело. Я то мерзну, то горю, а обе ноги очень болят.

– Тогда плохи твои дела. Наверно, трещина есть в кости.

Мне все еще плохо. Не только рана, вроде и сердце болит, вдохнуть бы всей грудью холодного воздуха. А товарищи шутят, поют, откуда-то взяли карты игральные. Не хватало этого, еще медсестра пристает: «Уж словно ребенок себя ведешь, паникер, оказывается».

В этом ненавистном Яворове мы пробыли, кажется, около недели. Все новые и новые раненые пребывают. Теперь не только внутри здания, но и в коридоре и перед дверьми не развернуться, везде раненые да раненые. А боль от моих ран не уменьшается, да еще на ляжках и под мышками лимфоузлы вспухли.

Начальник госпиталя, подполковник в военной форме, вошел к нам:

– Товарищи раненные, послушайте. Среди вас есть не подчиняющиеся госпитальному режиму. За таких не подчиняющихся нам приходится отвечать. Если есть желающие не лечиться в госпитале, скажите нам, мы вас на линию фронта отправим, – говорит. А один русский:

– Товарищ военврач, таких среди нас сейчас нет.

– Сегодня с утра патруль 8 парней поймал и к нам привел. Они все из нашего госпиталя. Только их теперь уже нет в живых.

– Товарищ подполковник, как же это их в живых нет?!

– А вот так. Их бендеровцы убили. Они на улицу выходили и попались в руки бандитам. Здесь, особенно в Яворове, бендеровцы сильно сопротивляются».

Продолжение следует…

Сост.–комментатор – к.и.н. З. Р. Рахматуллина; перевод В.Ж. Тухватуллиной.