Нет слаще слова «жизнь». Часть четырнадцатая

Я вспоминаю маму, жену Рабигу, сына Дамира, родственников. Представляю себе, как они читают вчера написанное мною письмо и плачут. В ушах — звон. Среди звона будто слышен мамин голос: «Жават-сыночек, возвращайся, вон и Дамир тебя ждет!» Из боевых отделений доносится храп. В такую темную ночь, когда вокруг фашисты, ты один считаешь время и каждую секунду ожидаешь с любой стороны нападения, очень тревожно сидеть и ждать. И страшно, и нет вроде. К тому же во ржи бегают, дерутся, пищат мыши. Сердце сжимается, по телу нет-нет да и пробежит холодок. В этой страшной, опустошающей тишине что-то вдруг шлепается прямо передо мной. Но тут же с писком и шелестом взлетает. Наверное, летучая мышь.

Т-с-с… Никак шаги? Да, кто-то идет. Вон и ржаные колосья шуршат.

Я Мингазеева растолкал. Мингазеев шепчет: «Что такое?» Я ему в сторону шагов показываю. Он мне: «Двое идут!» Действительно, две винтовки изо ржи видны. Я схватил гранату. «Стой!» — кричу. Остановились. Винтовки закачались. «Пароль?!» — спрашиваю. Ответа нет. Дернул я за чеку и бросил гранату. Вслед за моим броском взрыв раздался, вторую Мингазеев бросил. Услышали страшный вопль, но не человеческий. Соседние экипажи пустили автоматные очереди. Водитель с командиром пулей вылетели из боевого отделения. Лейтенант поинтересовался у меня, в чем дело. Я ему: «И сами не поймем. Увидев двоих, гранаты бросили. Граната прямо в них угодила, видать, слышите, орут?!»

Недолго раздавался крик. Мы с Мингазеевым легли спать, нас на посту мехводитель сменил. Все равно мне не спалось. Ворочался, всякие мысли в голову лезли, вот и ночь прошла.

Я все беспокоился, чем же закончилось ночное происшествие. То ли фашистов угробили, то ли своих людей, то ли вообще неведомое чудовище. Начало светать.

«Схожу, — думаю, — посмотрю». Вижу, в 15-20 шагах лежит мертвый ишак. Видимо ночью, предназначенные фашистам гранаты, сразили ни в чем не повинное животное. Я мехводителю кричу: «Иди, посмотри на фашистов». Тот прибежал и встал как вкопанный. Подбежал лейтенант: «Ух, да ты герой Валеев, смелости хватило безвинное животное убить!»

Что делать, у темноты глаз нет.

Настал полдень. Меня как будто ко сну тянуло. Прилег под самоходкой в тенечке и заснул. Я вижу как будто я маленький. Мы с мамой вроде в гостях у родного братишки отца, у Нигамата. А он подает мне большой кусок мяса. Это мясо как будто такое мягкое, но не сваренное, с него стекает кровь. Но, несмотря на это, я с большим удовольствием ем это мясо. И вдруг как раз в это время я просыпаюсь от крика капитана Горинева: «Торопитесь, товарищи, вашим друзьям нужна помощь, фашисты бросились в атаку!».

Я, оказывается, совершенно как в мирное время, в мирном доме, снял сапоги, поставил на солнце сушить портянки и заснул. Это, конечно, увидел Горинев, но не сделал замечания. Я, надевая сапоги, успел про свой сон рассказать Мингазееву. А он:

— Ты видел вещий сон, браток Жават, Нигамат — это к богатству, а кровь — к возвращению на родину, а вот мясо, я думаю, это к ранению.

Мы выступили. Расположились на правой стороне фронтовой линии. Открытое место. Справа экипаж Ионова. Слева экипаж старшины дивизиона Туросова. Стали прицеливаться к врагу. Справа от нас послышались друг за другом два взрыва. Шурыгин успел только сказать: «Горит экипаж Ионова». Его уже заряжающий тащит на плащ-палатке. Мы тоже не успели замаскироваться. И мучает мысль, что враг, наверно, нас видит. Шурыгин: «Товарищ Валеев, ориентир — церковная башня, правее в 20 м, видишь, на мосту по шоссейной дороге в полтора-два километра?» — «Вижу», — говорю.

Чуть дальше от моста — высокий белый каменный дом. К этому каменному дому приближаются три танка, они торопятся в сторону моста. «Двумя прицелами 2-мя осколочными снарядами огонь! Надо определить расстояние», — говорит Шурыгин. Но снаряды разорвались намного дальше от врага. Опустив прицел на полтора, стреляем бронебойными. А фашистские танки, повернув за дом, скрылись. Из соседнего экипажа и из экипажа Туросова лейтенант Ломокин по рации: «Танки приближаются к мосту. Полуторным прицелом по танкам», — кричит. Шурыгин мне: «Товарищ Валеев, по приказу Ломакина, 5 снарядами беглый огонь!» Мы стреляем, и Туросов стреляет. «Вон, фашист горит!» — говорит Шурыгин. А остальные танки не видать. И как раз, немного погодя, позади нас взорвался фашистский снаряд.

Мингазеев мне: «Башкир, молись, фрицы по нас стреляют», а я ему: «Заряжай, вижу еще один танк». «Есть», — отвечает Мингазеев. Я нажимаю на кнопку. Как раз в это время, не долетая до нас 50 метров, взрывается снаряд. «Мингазеев, молись, теперь фашист нас поймал», — успел я крикнуть, но оказалось поздно. Мне показалось, что все боевое отделение горит. Я, ударяясь обо что-то жесткое и крича что-то, громко выругался. Когда снова опомнился, лейтенант Шурыгин и Мингазеев, подхватив меня под руки, бегом волокли меня. На мои слова «Подождите, а самоходка?» Шурыгин отвечает: «Самоходка горит, скорее в укрытие! Справа подходят фашисты». «Я сам», — попытался я освободиться от товарищей, но шагнул, не удержался и рухнул. С помощью товарищей я дошел до дома, расположенного в 50-60 м от кладбища.

Ладно, если до санбата дотерпишь, а если нет, то фриц по второй добавит. Перед глазами большая кирпичная стена, а далее синее небо. Мингазеев и лейтенант Шурыгин стоят, подхватив меня под руки. У Мингазеева веки задрожали и покатились крупные слезы. «Товарищ Валеев, наверно тебя перевязать надо. Мы даже не знаем, куда ты ранен», — говорит лейтенант. «Товарищ лейтенант, за домом траншея, пройдемте туда», — говорит Мингазеев. Чуть подальше от нас взорвался снаряд. Еще один упал на другой стороне дороги. Мы спустились в траншею.

Не могут снять мои сапоги. Один из танкистов: «Что вы пытаетесь их снять, разрежьте голенище», — вынул свой ножик из ножен и стал помогать. Только разрезали голенище, оттуда кровища хлынула прямо в лицо танкиста. Из ступни моей левой ноги хлестала кровь. Она вроде остановилась, когда израсходовали все запасы бинтов и портянок.

Еще чаще стали взрываться вражеские снаряды. Чаще всего они взрывались там, где мы укрылись. Младший лейтенант Ануфриев выскочил, чтобы перебежать через дорогу. Снаряд взорвался рядом с ним. Дым немного рассеялся, Ануфриев, прикрывая правую руку и бок левой рукой и потирая голову, лежит. Лейтенант Шурыгин Мингазееву: «Вон за тем кустом стоит тягач Храмова, помоги Валееву добраться до него». Мы вышли из траншеи и справа от главной дороги стали пробираться, только я хотел на правую ногу наступить, как под коленом боль прожгла, словно ножом полоснула, я снова рухнул. Сняли другой сапог. Прямо на связке под коленом размером с горошину осколок снаряда вонзился. Шурыгин его тут же выдернул, и меня перевязали. Шурыгин мне (то ли 28, то ли 29 августа, ближе к полудню), прощаясь, говорит: «Прощайте, товарищ Валеев, скорее выздоравливайте. Вернитесь к нам. Без награды не оставим».

Мы двинулись. С нами и те, кто еще не ранен. Я, хромая и качаясь, иду вперед. Мингазеев передо мной маячит. Чуть впереди нас снова снаряд разорвался. Он не нанес нам вреда, но у моего земляка (из Сосновского района) из левой ноги мизинец вырвал. Он: «Ну вот, товарищ Валеев, и я в госпиталь ухожу», — говорит. Но я его ни в санбате, ни в госпитале не встретил. Кто знает, может, потом снова что-нибудь случилось. Фашисты нас, похоже, выбили с наших позиций, когда Храмов через 40 бед до тягача дошел, и живые товарищи забегали возле нас. Когда меня в тягач заталкивали, послышались крики, что немецкие автоматчики появились со стороны того места, где я был ранен, справа, с запада. Да вдобавок по тягачу засвистели пули. После меня к тягачу притащили старшего лейтенанта Аргынбаева. Лейтенант Ануфриев, Аргынбаев и Ионов лежат, стонут и с места двинуться не могут. И Аргынбаев, и Ануфриев ранены в позвоночник, а у Ионова берцовая кость вовсе не рабочая, а у другого — всю икру вырвало.

Мехводитель Храмов Костя нас пытается разместить. Он мне: «Что, татарин, домой к маме теперь тебя отправят, какой ты счастливый. А нам бог велел до Берлина дойти», — шутит. Хороший был парень Константин Храмов, одессит. Он меня всегда «татарин» называл, по началу я этого не воспринял, а потом привык. Капитан Горинев из водительского люка Храмову говорит: «Давай, отвези товарищей до санитарной машины, передай их и быстро возвращайся. Да, еще, Костя, может, ты штабных встретишь. Передай, что наши машины вышли все из строя, у нас здесь только пулеметы, да автоматы остались. Если фашисты танки пустят, наши дела плохи, скажешь».

Сост.-комментатор — к. и. н. З. Р. Рахматуллина; перевод В. Ж. Тухватуллиной.

Продолжение следует…