Нет слаще слова «жизнь». Часть одиннадцатая

И так, друг за другом, в течение 10–15 минут бомбя и пикируя, стреляя из пулеметов, несколько раз сделав налет, фашистские самолеты улетели восвояси. В нескольких местах деревни поднялось зарево пожаров, всякий шум и путаница начались. Как только в воздухе появились около 30 наших самолетов, Комаров сказал: «Ага, и наши соколы поднялись. Ну, теперь и мы вас проучим, фашисты!» И действительно на востоке этой деревни, в 50 км, задрожала земля от взрывов.

– Мингазеев еще не вернулся, что ли? – спрашивает командир экипажа.

– Никак нет, товарищ лейтенант.

– Что-нибудь случилось, что ли?

– Не может быть, – говорит техник-лейтенант. – Мы с ним низкорослые, нас бомба не берет.

– Вон и сам идет, – говорит автоматчик. Мы смеемся, а Мингазеев бросил котелки:

– Оставили нас без еды фашисты. Отбросило казанок за ворота церкви. Помощник повара, старший техник-лейтенант, помпотех дивизии и несколько автоматчиков убиты.

Мы расстроились. Храмов: «А ты, татарчонок, как не погиб?» – «Во-первых, я не татарчонок, а татарин. А во-вторых, так, возле казанка умереть, я не русак, – говорит Мингазеев, – помпотех дивизии, прислонившись к камню у забора церковного сада, с котелком между колен, протягивая в одной руке ложку, в другой – хлеб ко рту, так и застыл. А этот дурак, радист-пулеметчик, пытается подвести его руку к его же рту. В это время старшина Туросов пнул радиста и, вытащив наган, прицелился в мальчишку. Хорошо, что старший повар Иванов их разнял». На вопрос «А ты где схоронился?» мой Мингазеев отвечает: «С первой бомбой мы многие в церкви спрятались, а кухня как раз возле ворот церкви осталась».

Не даешь себе воли думать о том, как бы наелся до отказу, выспался, сладко наобщался, родственников вспомнил. Участвовавший во многих сражениях, наш помпотех батареи (фамилии-имени не помню) везде успевал. С ним хорошо было жить. Он и запасливый был. Как стемнеет, или шум стихнет, или стрельбы немного меньше станет, возьмет свой вещмешок и говорит нам: «Эй, пареньки, идите-ка сюда. Продолжим наши сюрпризы, – открывает консервы и из флакончика спирт или водки нальет аккуратно в крышечку, – Это за сегодняшний день», – скажет и сам первым выпьет. Некоторые товарищи, особенно автоматчики, соберутся из руки лейтенанта такой большой и крепкий напиток принять и стесняются, а он их убеждал: «Мы не тыловые крысы. Если здесь жить только по строгому Уставу, завшивеешь, проблем не оберешься. Будьте смелыми. Давайте вместе держаться. У меня кончится, у вас займем».

Этот лейтенант ни сон товарища мимо не пропустит, ни о еде не забудет, игра-смех у него первым удовольствием были. Как проснется – и сон рассказать не поленится. Может, он так делал только для того, чтобы поднять наше настроение. Когда командиры постарше матерились, я не видел, чтобы он в лице менялся, или чтобы у него настроение упало. «Ошибочка вышла, видно, по-другому никак», – улыбнулся бы. А если его кто из командиров постарше без вины виноватым сделает, и спросишь его, – «Товарищ лейтенант, вы ведь не были виноваты?» – он отвечал, – «Так-то оно так. А начнешь спорить, он за свое. А в это военное время победить “скороспелок” трудно. Тут же пистолет достанут из кобуры», – и улыбнулся бы в ответ. Если начнешь описывать на фронте каждый час, выйдет небольшой рассказ или повесть. Я только чтобы описать отдельные события, о том, что перед моими глазами прошло, сколько времени трачу. Если буду жив-здоров, найду время, используя даты и некоторые документы, хотя бы для детей своих оставлю записи о фронтовой жизни в Великую Отечественную. А сейчас пока речь о технике-лейтенанте, о том, как он в один из дней спас мне жизнь.

Мы под городом Хыровом, держим оборону. Наш экипаж подле главной дороги замаскировался на краю леса. В 150–200 метрах от нас – кладбище. Оно со всех сторон железной кованой изгородью огорожено. Возле калитки внутри, чуть в глубине стоит какой-то дом, может, сторожка. На западной Украине на каждом кладбище такой дом стоит. Около этого дома экипаж младшего лейтенанта Некрасова расположен. Вот к товарищам этого экипажа и было предложено сходить Яковлеву Борису и их мехводителю Шенпоренко, товарищу украинцу, судя по фамилии. С ними был и заряжающий Володин.

Борис мне: «Айда, татарин, – он меня всегда так называл, но я на него не обижался, – сходим к Некрасовским». Техник-лейтенант мне: «Товарищ Валеев, это тебе не зауральская деревня, а линия фронта. У нас на виду – фрицы. Я бы посоветовал не особо разгуливать». Я задумался. На самом деле частенько мины фрицев нет-нет да падали и взрывались около нас. Я решил не ходить. А в моем экипаже заряжающий Мингазеев, мехводитель Комаров и автоматчики нашего экипажа не были нетерпеливыми парнями и тоже не пошли. Яковлев и Шенпоренко, хотя лейтенант и предупредил, ушли. Как они ушли, лейтенант к Мингазееву обращается: «Ну-ка, Мингазеев, принеси свои закуски, а в моем вещмешке запаса хватит», – вытащил две бутылки красного вина. Солнечный день. Мы сели кружочком, но не успели угоститься. Вскочили на громкий взрыв в стороне кладбища. На самом деле возле дома этого кладбища стоял дым столбом от только что взорвавшейся мины. Там же бегали люди. Техник-лейтенант засомневался: «Не знай там, где эти парни – ставка фрицев?»

Так и вышло. Из экипажа Бориса все трое парней были тяжело ранены. Сказали, что у Бориса Яковлева и Володина состояние тяжелое. Техник-лейтенант мне: «Вот веришь теперь, товарищ Валеев? Смерть тебя иногда сама ищет!»

После этого случая, спустя два-три дня, когда я, раненый 27 июля, прибыл в санбат, увидел, как из операционной выносили умершего танкиста. Я его узнал. Это был Борис Яковлев. Санинспектор нам: «27 осколков удалили – терпел, а потом сердце остановилось от изнеможения».

После нам стало известно, что только из нашей дивизии погиб 21 человек и столько же были ранены.

К ночи нас перевели на южную окраину этой деревни. Мы спрятались на ржаном недосжатом поле среди связок снопов. В ночной темноте связной с помполитом капитаном Гориневым, отыскав каждый экипаж, сообщили, что мы попали во временное окружение. Пока не подъехала полевая кухня, разрешил нам поесть из НЗ. «Не паникуйте. Мы в окружении, пока силы, идущие позади нас, не перешли в наступление».

И на самом деле. На следующую ночь нас догнали остальные части.

Утро, около восьми. Возле деревни мы выстроились в походную колонну. Командиров экипажа позвали на сбор. По их возвращении объявили: «По личному  приказу Сталина, мы выдвигаемся в поход! Завтра в обед, достигнув Перемышля (а этот город находится в 100–150 км в тылу врага), разрушив фашистскую крепость, мы должны освободить пленных советских солдат (60 тыс. советских солдат, томящихся в фашистских лагерях). Нельзя опаздывать ни на один день, чтобы не потерять жизни этих 60 тысяч солдат. Поэтому Перемышль нужно освободить молниеносно», – такими словами закончил свою речь лейтенант Шурыгин».

Перемышль (Пшемысль) – город в Польше. Был освобожден советскими войсками 28 июля 1944 года.

«Нас ночью переправили через маленькую речушку. Мы беспрепятственно движемся вперед. То ли по линии фронта, то ли мы находимся в тылу врага. На рассвете мы вошли в поселок, можно сказать городок. Колонна остановилась, остановилось движение. Наш экипаж расположился на краю большой дороги, возле дома на ближайшем краю моста. Мы наблюдаем за этим мостом и получаем приказ: не пропускать отступающих и убегающих через мост немцев.

На вопрос Комарова «Где расположим машину?» я ответил: «Вот в этот яблоневый сад въедем и замаскируемся». «Хорошо бы, да что скажет хозяин, если поломаем ворота?» – говорит Комаров. «Хозяин прижал хвост. Возможно, западные украинцы и так не любят нас, что поделаешь, во время войны и ворота могут поломаться. Давай Комаров! Задом тарань ворота», – говорит автоматчик. Так и было сделано. На заднем ходу, пятясь, мы въехали в яблоневый сад. Не слышно ни собак, ни петухов. Словно убежав от войны, народ бросил деревню, куда-то спрятался.

Продолжение следует…

Сост.-комментатор – к.и.н. З. Р. Рахматуллина; перевод В. Ж. Тухватуллиной.