Александр Эрастович Тюлькин

Заранее приношу свои извинения тем, кто найдет неточности в моем рассказе.

Уже много лет прошло с тех пор.Знакомство мое с Александром Эрастовичем Тюлькиным было недолгим – всего несколько лет, в первой половине семидесятых. Но это был такой своеобразный человек, что даже краткое общение с ним оставляло отпечаток в памяти, и хотелось снова увидеть его, поговорить с ним, послушать его воспоминания и рассуждения о жизни и искусстве.

Идем в самое начало улицы Цюрупы, потом направо по дорожке, обходя и перепрыгивая лужи, и, наконец, немножко по белым камням известняка на Волновой.

– Тонечка! К нам пришли! Испеките нам пирог! – восклицал Александр Эрастович, взывая к жене, при виде гостей. И, поскольку так было почти каждый раз, этот клич можно было считать традиционным. Неважно, кто приходил. Художники ли, студенты ли, друзья или просто знакомые. Он любил пироги, и ему нравилось, как печет Антонина Николаевна.

Однажды был какой-то ужин у Александра Эрастовича. Кто-то из гостей принес огромный букет цветов и красивый торт, купленный в магазине. Александр Эрастович с удовольствием принял букет (он очень любил цветы), а торт велел поставить куда-нибудь подальше. Гости удивились.

– Они там дустом пахнут, – выдал объяснение мэтр и тут же поставил точку, мгновенно прекратив бунт на корабле, – Тонечка лучше печет!

Действительно. Возразить было нечем.

Вообще Александр Эрастович был весьма демократичным стариком. Он одинаково просто общался со всеми. Может быть, потому, что маститые художники, занимавшие тогда посты в разных организациях, были его учениками. Может быть, груз прожитых лет и высочайший авторитет в творческой среде позволяли ему многое, даже в отсутствии любви со стороны официальных лиц, ценивших его, скорее, в качестве «свадебного генерала». Старику ничего не стоило после официальной части и выспренных слов дежурных лиц подойти к гордому виновнику торжества и сказать: «А ведь ты, Вася (Коля, Петя, Стёпа и т.д.), плохой художник».

Светские разговоры Александр Эрастович не мог вынести дольше нескольких минут.

Беседовать же с Александром Эрастовичем было необычайно интересно. Собственно говоря, мы перед ним были, в общем-то, зелеными мальчишками и девчонками, но он всегда разговаривал просто и на равных. Он подтрунивал над нами и принимал шутки в свой адрес.

К творчеству Тюлькин относился серьезно. К любому. Я тогда увлекался поэзией символистов, акмеистов, футуристов и пробовал писать сам. Получалось плохо. Время от времени я что-нибудь читал Александру Эрастовичу. Замечания его были едки. Мне это было, естественно, не очень приятно. Но назавтра я признавал правоту мэтра и писал новые строки. Уже позже я понял, что он не мог высказываться мягче, деликатнее. Ведь для него это было творчество, то есть то, чем невозможно пренебречь, на что нельзя махнуть рукой, пропустить мимо ушей. Спорить с ним было можно; он, хотя и редко, но, бывало, что соглашался.

Частенько живали у Тюлькина студенты художественного отделения, по каким-либо причинам выгнанные из общежития. В этом симбиозе старости и юности был свой резон. С одной стороны, мэтр чувствовал свою не музейную полезность — приютить студента, подкормить его. Старика манил ритм юности, другой жизни. Для ребят же это был кладезь нескончаемых историй, множества чисто профессиональных советов, прикосновение к самой сути творчества и Истории. С другой стороны, он уже не мог пилить и колоть дрова, запасти картошку на зиму и т. д. (тогда ведь жили большими запасами). Иногда Антонина Николаевна уезжала куда-нибудь, она оставляла Александра Эрастовича на знакомых ребят – молодых художников и студентов, которые приносили продукты и варили, как умели, обед.

По-стариковски Тюлькин бывал временами капризен. Миша (Михаил Дмитриевич) Кузнецов, в то время молодой, начинающий художник, рассказывал, что как-то Александру Эрастовичу захотелось куриного супу, и он знал, что в холодильнике была курица. Естественно, она находилась в замороженном до окаменелости состоянии, но старик ждать не мог и потребовал сварить ее немедленно. Пришлось Мише рубить курицу топором.

Александр Эрастович много рассказывал и много раз повторял свои рассказы, и каждый раз с какими-нибудь вариациями. Наверное, поэтому у тех, кто слышал эти рассказы, в памяти сохранились какие-то свои нюансы. Иногда Александр Эрастович сам начинал свои воспоминания, иногда его просили об этом. Слушать его было необычайно интересно, очевидно, оттого что говорил он о том, что либо грело, либо тревожило его душу долгие годы.

В молодости он был знаком с Бурлюком, и рассказ о том, как они вместе ходили на этюды, памятен многим.

– Саша, хочешь знать, как делается слава? – спросил Тюлькина папа русского футуризма и созвал бегавших у околицы деревни мальчишек. – Бегите и кричите: идет великий художник Давид Бурлюк!

Мальчишки убежали. Когда художники вошли в деревню, эти же мальчишки стали бросать в них камни.

– Видишь, Саша? Вот так делается слава! – резюмировал Бурлюк.

Запомнился рассказ Александра Эрастовича о революции в Уфе. Такой краткий, емкий и яркий образ мог уловить только взгляд художника: «Слышу, казаки скачут, выстрелы. Ну, я оделся, вышел и вижу: красная кровь на снегу!» И через паузу: «Наверное, ранили кого-то или убили».

В доме Александра Эрастовича висело много картин и этюдов. Одна из них была написана на стекле, причем с обратной стороны. Посередине проходила косая полоса — стекло было расколото. Увидев, что я рассматриваю ее, Александр Эрастович рассказал, что в 1942 году он написал ее по заказу заведующей гастрономом под гостиницей «Уфа». Он и так пробовал, и эдак, и кистью, и палочкой – не получалось. Тогда он макнул палец в краску и написал ее пальцем.

– Я долго думал, что ей написать, чтобы подошло для магазина. И я вспомнил, какие когда-то делали конфеты. – И вот, – продолжал рассказ Александр Эрастович, – все эти кружевные бумажечки. Да-а... У самого слюнки текли...

– А заплатили? – спросил я.

– Заплати-и-ли, – протянул старик, – два килограмма пшена. Тогда это было много. А тут вот ребята ее в подвале нашли и принесли.

Чуть ниже висела какая-то маленькая картинка. Я пригляделся внимательнее и увидел, что это аппликация. У нее тоже оказалась интересная история. После гражданской войны Тюлькин организовал обучение рисованию и лепке детей, многие из которых потеряли своих родителей и были беспризорными. Бумаги не было, и рисовать было не на чем. Тогда он нашел способ обучения изобразительному искусству. Он собирал обрезки цветной бумаги, лоскутки тканей, приносил все это на урок и учил делать аппликации.

– А это «Изба Салавата», – Александр Эрастович махнул рукой в сторону маленькой аппликации в рамке. – Ее сделал один маленький башкирский мальчик. Я потом пробовал картину по этой аппликации написать, но у меня не получилось. Посмотрите, какая у него великолепная композиция. Гениальная. Мда-а!

Вообще Александр Эрастович постоянно интересовался всем происходящим в мире искусства. И детским творчеством в том числе. Как-то Александру Эрастовичу показали альбом, который вышел после одной из всесоюзных выставок детского рисунка.

Старик листал книгу, уткнувшись носом в бумагу в буквальном смысле слова. Он в то время уже почти не видел. Но, что удивительно, на выставках он, приблизив глаза вплотную к полотну, сантиметр за сантиметром просматривал всю картину, которую нужно было бы рассматривать с расстояния метра в три, например, и у него получалось полное представление о представленной вещи.

Пролистав таким образом весь альбом от корки до корки, Александр Эрастович сказал:

– Несчастные дети!

– Почему?

– Посмотрите, что они видят.

В альбоме процентов девяносто рисунков представляли собой клетки панельных домов.

Это лишь короткие записки по памяти. Я вспомнил только какие-то бытовые сцены, разговоры с Александром Эрастовичем. Они обычно проходили за старым круглым, покрытым старой клеенкой столом, вынесенным на лето из дома во двор. Старый художник сидел и внимательно слушал собеседника, глядя на него живо и заинтересованно. Непосвященные не догадывались, что глаза его практически почти ничего не видели.

Иногда старик задремывал, сложив свои натруженные морщинистые руки на столе или на коленях. Напротив стояла пара полуразвалившихся сарайчиков, а дальше – запущенный, заросший цветами, кустами и травой сад.

Я намеренно не затронул философских, этических и эстетических взглядов Тюлькина, которые представляются мне весьма интересными. Об этом гораздо больше и гораздо лучше меня могут рассказать художники и искусствоведы, поскольку эти его взгляды непосредственно смыкаются с его живописью.

А у меня в памяти возникает мудрый старик, его ветхий деревянный дом...

– Какой смысл писать бетонные коробки, – говорит старик, – другое дело, старый дом. Посмотрите, каждое его бревнышко, каждая трещинка живая, он дышит.

А я думаю, и помнит.