Чуть-чуть о славе

Вечер. Смеркалось. За круглым столом, накрытым парчой-жакард цвета спелых слив, сидел Пушкин А.С. с явными признаками страданий на лице. Можно добавить для густоты красок, что его лицо было искажено до невозможности. В руке держал перо и водил им по воздуху, будто рисовал невидимые воздушные замки, и при этом грустно, но возвышенно бормотал:

– Я помню славное... Тьфу, ты не то! Я помню твою ножку... чуть выше колена. Ох, вообще эротика какая-то получается, – и, скомкав бумагу, бросил на пол. Там уж целая армия бумажных комков, лодочек, самолетиков выстроилась рядами и вразнобой.

– А может, Александр Сергеевич так... – разговаривал он сам собой. И снова в воздух вспорхнуло нежное перо, рассекая, расталкивая в разные стороны и без того беспорядочное кружение пыли.

– Нет! Это уж, поверьте, будет изуверство русского языка. Изломы, если так выразиться! Так что увольте, не надобно подобных измышлений, Александр Сергеевич, – ответил он сам себе.

Пушкин А.С. начал злиться не на шутку. Его мысли-взрывы, мысли-скакуны обычно потоком шли, а тут будто слон наступил... как сказать правильнее, не на ухо, а на голову, что ли. На мозговой «крючок», на который присаживается вдохновение. Но что-то не ладилось, и вдохновения, как такового, не было. Одни тени да мыши бегали по большой комнате. На столе стояла тарелка, переполненная кулебяками с лососем, расстегаями с грибами. Вазочки с крыжовенным вареньем и с мочеными яблоками. Но Пушкин А.С., любивший хорошо покушать, даже и не притронулся к еде. Более того, совсем недавно он со всей страстью настоящего гурмана очень полюбил гамбургеры с кефиром, которыми его угостил некий господин в трико, возраст которого общеизвестен. И то к сему деликатесу он тоже не соизволил притронуться, что лежал в фирменной бумажной упаковке на столе.

Второй день он морил себя голодом, ибо строки волшебные, строки звонкие никак не шли к нему. То ли они играли с великим поэтом в прятки, то ли обиделись за что-то.

Вдруг раздался осторожный и едва уловимый стук в дверь, будто стучавшийся очень трусил, находясь перед дверью самого А.С. Пушкина.

Наверное, не сложно догадаться, что поэт, которого прервали от возвышенных дум, прилично обозлился. Обозлился на того, кто неожиданно явился к нему.

– Это что за конь в пальто там долбится?! – разъяренно громким голосом проговорил он и, не торопясь, по-барски вальяжно и, конечно, нехотя двинулся в сторону прихожей.

Открыв тяжеленную дверь с различными замками и защелками, Пушкин А.С. вдруг замер на мгновение перед весьма и весьма интересным гостем, что явился к нему в час неурочный.

Его глаза скользнули поначалу на гостя, затем поплыли вверх, обнажив глазные белки. Со стороны создалось впечатление, что сейчас великий поэт вот-вот потеряет сознание, но нет – все намного поэтичнее. Поэт дернулся пару раз и прошептал пришедшему, показав указательный палец:

– Минуточку! – и он тут же метнулся к вороху бумаг, лежавшим где попало и как попало. Макнув в чернильницу перо, он, как заправская машинистка «Ундервуда», начал быстро, молниеносно строчить. Аж щетинки с пера осыпались!

Закончив писать, он взял лист бумаги, помахал им, давая чернильным буквам быстрее подсохнуть. Затем, встав в артистическую позу, зачитал написанное. Голос его немного дрожал от волнения, но при этом звучал словно иерихонская труба или фагот. Или все же иерихонская труба?!

Я помню чудное мгновение:

Передо мной явился ты,

Как мимолетное видение,

........................

И еще двадцать одна строчка, как упоение, как порыв, громыхали в доме поэта, бывшего лицеиста. Гость стоял, не шелохнувшись, внимая гласу стихотворца.

Когда Пушкин А.С. закончил лить слова, он сразу стал серьезным и задумчивым, затем пером внес несколько поправок на листе бумаги формата А4:

– Пол мы поменяем! Иначе потомки не так поймут! В благостном плену вдохновения и не такое ляпнешь на бумагу.

После всего сказанного и написанного он опять обратил свой взор на пришедшего гостя. И с распростертыми руками пошел к нему:

– Ба! Знакомые все лица! Кирилл Мефодиев!!! – и крепко обнял его, как лучшего друга, как коллегу по творческому цеху.

– Здравствуйте, Александр Сергеевич! – с трудом выговорил кротким застенчивым голосом гость. Почему – с трудом? Да потому что крепкие объятия поэта чуть не задушили его. Настолько был рад великий поэт Кириллу Мефодиеву, что словами не передать. Если допустить в данный момент жестикуляцию, то и она не объяснит приподнятое состояние А.С. Пушкина. Он в прямом и переносном смысле летал на крыльях от счастья. Как общеизвестно, у поэтов не может не быть крыльев!

– Где вас раньше носило? Вдохновитель вы мой лучезарный! А впрочем, прошу к столу!

Мефодиев покрылся красными пятнами, больше теперь походил на знамя диктатуры пролетариата. Ответив улыбкой на приглашение, он двинулся к круглому столу. Проходя мимо зеркала, он взглянул на свое отражение. И ему естественно подумалось: «Как он меня узнал?! Порой я просыпаюсь утром, не могу вспомнить – кто же я такой? Даже была навязчивая мысль – а не Ницше ли я? Фридрих Вильгельм?»

Вглядываясь в зеркало в пластиковом обрамлении, он пригладил свои пшеничные усы, поправил рыжую челку на лбу и почесал пару бородавок на правой щеке. Для укрепления твердого голоса кашлянул в кулак. Он не привык говорить, ему куда удобнее давить на клавиши клавиатуры и выплескивать слова в просторы всемирной паутины.

– С чем, многоуважаемый Кирилл Мефодиев, вы пожаловали в мое скромное жилище? Что вас подвигло? – со всей гостеприимностью вопросил Пушкин А.С., усевшись в мягкое кожаное из крокодила кресло у стола.

– Как вам сказать?.. – замялся гость.

– Да говорите, как есть! Здесь чужих нет. Скоро Наталья Николаевна будет-с! Может, чайку брусничного?

– Нет! Благодарствую! Я минут на пять, не более. Дела, знаете ли!

– Ну что за люди пошли двадцать первого века?! Все им в гостях не сидится. Сейчас бы накушались, съездили бы на охоту – сейчас знатный заяц пошел, кабанчик.

– Не могу! Прошу меня извинить! Не увлекаюсь!

– Вы, милостивый государь, какими-то загадками говорите. Не пойму я вас, – дивился стихотворец словам диковинным. – Оставим лучше непонятную для меня тему. Вы, уважаемый, так и не изложили суть своего приятного визита ко мне.

– Да-да! Уж надо как-то начинать! У меня возникала небольшая проблемка, с которой я не знаю, как разобраться, – замявшись малость, начал Кирилл Мефодиев. – Видите ли я – мифический персонаж. И обо мне слышала самая захудалая собака в городе. Да, что там!

Меня знают и сомалийцы с Сомали, и семанги с Малаккского полуострова. Одним словом, за мной по пятам идет моя огромная слава. Как мне теперь быть – с нею? Я же, повторюсь, мифический персонаж, и посему – я как бы есть и как бы меня нет!

– Да! Слава – это не хухры-мухры! Впрочем, батенька, это же замечательно! Я не вижу здесь проблемы. Живите да радуйтесь!

– Да в том-то и дело! Радость какая-то неполноценная, и я бы сказал, фальшивая.

Вот, к примеру, захочется мне воздвигнуть себе памятник, монумент и в полный рост. И чтоб мою умную голову можно было увидеть с любой точки города. Но тогда от меня мифического останется... бог не весть что!

– Хе! Как-то узко вы мыслите! Не современно! Вон, гляньте на улицу Ленина возле Национальной библиотеки им. Ахмет-Заки Валиди, те самые арт-объекты. Лепота! Глаз радуется. И главное – свежо и одновременно – величественно! И вам, драгоценнейший сударь, почему бы не сиять среди подобных скульптур?

– Не знаю! Не знаю! – покачал головою Мефодиев. – Я как-то не думал в таком ракурсе о себе.

– Так подумайте!

…В сей момент, когда шел разговор, вышла из дверей спальной комнаты Наталья Николаевна Гончарова. На ней одето платье изумрудного цвета с широкими рукавами, вшитые в спущенную пройму. На плечи накинута кашемировая шаль. Она подошла молча к сидящим, сделала книксен и взяла изящную шкатулку со слоненком на крышке, что стояла на камине. И ушла в другую часть большой гостевой комнаты и там присела на кушетку.

– Хороша! – пролепетал сладко Пушкин А.С.

– Да!!! – согласился с ним Кирилл Мефодиев, мифический персонаж.

– Какое скромное, изумительное жеманство! Какой взгляд из-под тонких бровей. Весна, цветок, хрупкий от нежности подснежник...

– Да!!!

– Послушайте, уважаемый! Мне что-то не по нраву ваше короткое «да»! Случаем, не поражены вы стрелою Амура? И вдохи ваши подозрительны! – почесав свои бакенбарды, грозно спросил великий поэт.

– Да вы что?! Как вы могли такое подумать, Александр Сергеевич! Я же... – начал оправдываться мифический персонаж.

– А не вызвать ли вас, голубчик, на дуэль? Сосед мой – бывший офицер, его возьмем в секунданты и – на Курочкину гору. Там чудный ворох осенних листьев, огненные ковры. И запах ясеня пленяет ум. По дороге найдем второго секунданта. Пистолеты при мне всегда заряженные. Состряпаем, дельце?!

– Ну вы как-то сразу... Я в руках никогда и пистолета не держал. Разве что из рогатки стрелял по воробьям в детстве, и то постоянно мазал.

– Миленько ведь получится, – пустился фантазировать А.С. Пушкин. – Вы меня застрелите на дуэли. Жоржа Дантеса – к черту! Этим самым останетесь в памяти на века, и слава бессмертная вам обеспечена. Конечно, в качестве антагониста, но это ничего. Так, мелочь! Пустое! А эти ваши байки, «зубочистки» литераторов, кто знает, может временное явление, веяние моды.

Кирилл Мефодиев молчал, он не знал, что ответить. Сию перспективу, и вместе с тем такое будущее, он не рассматривал. Заманчиво, но как-то тревожно! Как отнесутся к нему его любимейшие литераторы? Будет ли он по-прежнему гостем УФЛИ, парка «Олимпик» и «Улисса»? Не «запостят» ли злобно его байки – после этого – отборным трехэтажным матом его бывшие поклонники? А его арт-скульптуры по всем городам мира не закидают ли тухлыми яйцами и носками с душком? Ему от сих мыслей даже стало как-то нехорошо, он расстегнул пару верхних пуговиц на своей рубашке с пестрыми попугаями.

А Наталья Гончарова сидела себе тихонько, как мышь, и что-то перебирала в шкатулке. Разговоры ее подобные не влекли, да и не слышала сей волнующей возни. По ее разумению, глупости мужские – они и остаются глупостями.

– Ладно вам, голубчик! Я пошутил! Как-нибудь в другой раз. Там уж возьмемся за эспадроны. Лучше давайте продолжим нашу беседу о славе, что вас так вероломно настигла.

И прямо-таки оттаптывает вам пятки.

…Разговор о славе длился неприлично долго. Уже ночь близка, филин ухал за окном. Луна серебристая свесила свой нос и того гляди уснет. За камином поэта застрекотал сверчок.

Комнату гостевую окутал таинственный мрак. Зажгли свечи на канделябрах, но эти робкие огоньки, конечно, не смогли справиться полностью с темнотой. Более того, они раздразнили тени: те размножились и пустились в пляс. Их ноги, руки повсюду подрагивали, дергались, словно их кто-то дергал за ниточки, как марионеток. Кажется, звучала музыка: чуть спокойная, тишайшая, со скрипом досок на полу, с шуршанием ковров на стене и с потрескиванием огня на оплавленных свечах. И лишь где-то из глубин прорывались две скрипки – тоненькие пленительные голоса – дискант и сопрано, наигрывая мелодии Вольфганга Амадея Моцарта.

– ... так вы вскорости и сгорите от своих желаний, – убеждал стихотворец Кирилла Мефодиева.

– Ну почему же? Плохо разве проснуться утром, выйти на балкон, а там вся площадь усыпана людьми. Люди пришли с цветами, с воздушными шариками. Кто-то играет на гармошке и на флейте. Всех озаряет счастливая улыбка! Все рады бесподобно, что видят МЕНЯ, гения, как творческую личность. А так, кто придет, если все в неведении, где я обитаю, где пью свой кофе с чипсами, да ем кислые щи с пампушками.

– Вам, друг, надобно на мир смотреть проще. И лицо сделать попроще, – советовал Пушкин А.С. К тому времени Наталья Николаевна уже давно спала и к бессонным ночам своего мужа давно привыкла, как и к гостям, что долго у них засиживались.

– Знаете, у меня горит одна мысль – издать полное собрание сочинений своих. И чтоб обязательно с золотым тиснением. И томов, количеством более всяких там Дюма, Бальзака, Ленина.

– А у вас, товарищ, губа не дура! И от слов ваших льются всякие сладкозвучные мелизмы. Я, наслушавшись вас, ваших помыслов, начинаю побаиваться. Мне начинает мерещиться, что я могу стать тенью в лучах вашей славы, – с тревогой в голосе тихо вымолвил поэт. – Затмите меня, как пить дать!

– Ну что вы...

– И вообще, я жутко устал. Сон начинает напевать мне в ухо свои ночные сказки. Вы уж, милый дружище, ступайте лучше к Козьме Пруткову. Он куда лучше разглядит вашу проблему, ему уж быть мифическим-премифическим – привычное дело! И со славой он дружен, – почти застонал Пушкин от тяготы затянувшегося разговора. Гость ему мало-помалу стал в тягость. Поэту даже подумалось, не энергетический ли вампир Мефодиев. Ибо все жизненные соки выжаты к наступлению ночи. Он почувствовал себя пустым, словно опорожненный граненый стакан.

– Какая жалость, я только-только начал делиться своими соображениями, планами. Я не выложил ее большую часть.

– О!!! Нет! Нет! Ступайте с Богом! Договорим в следующий раз!

– Когда? Мне уж больно нужно с вами договорить, Александр Сергеевич, дойти, как бы, до конца пути.

– Даже не знаю! Лучше на следующей неделе после Рождества Богородицы. Или после Покрова дня. А знаете, я буду какое-то время на излечении за границей, посему лучше в следующем году. Ступайте, ступайте!

Кирилл Мефодиев с тяжелой печалью в душе пошел к выходу, но вдруг руками начал шарить вокруг: «А где мой черный цилиндр?» И глазами заглядывать в каждый угол. «Тьфу, ты, я же без цилиндра пришел», – прошептал он про себя. У открытой двери он обернулся и проговорил невнятным потухшим голосом:

– До свидания, Александр Сергеевич!

– Да, да! До свидания, голубчик! С Богом! И к Козьме Пруткову зайдите, незамедлительно!