Карандашами в пеналах

Имя

 

1

Я слонялся по своей комнате, как неприкаянный.

«Неужели вы не знали, что любовь проходит не только под знаком Южного Креста, полуночного солнца, но под номером, вытатуированным, окольцевавшим мой череп кольцами полуизношенных вен», — речь была настолько субтропическая, что бабочки лимонницы, прильнувшие к окнам, несколько погрязли в лихорадке, и их настенные — календари — крылья, которые вот-вот оторвут любопытные люди), а что там дальше? предадут их сердца, что?!

Неважно.

Словом мир был настолько устойчив к формам моего гротеска, что… вот, войди она, та, кто придумал эту мучительную для меня галлюцинацию, и я бы ей улыбнулся. Пошёл бы за ней.

Улыбнулся, не помня зла.

Но я — не входя в вираж, перешагивая трибуны, как Гулливер, склонялся к мысли, свойственной всякому игроману: заигравшись в любовь, я уже не смог остановить её, как колесницу, ей нужно было превратить пейзажи в — лунную пастораль… в танец коммивояжёра.

И со всей кровожадной изобретательностью, на которое способно пылкое сердце / уже — моё /, я — уставился в зеркало, ожидая её звонка.

Сосредоточение на зеркале, и одновременно — ожидание звонка, было каторжным действительно…

Но к духовной гигиене я пришёл только когда, войдя в кабинет врача, понял, как светлы лица «принимающей нас стороны».

Светлы до неприличия.

В тот день моя девушка — не пришла: девушки «играющие в кости» — вывернули себе предплечье, причём все. Она была заботлива… Вначале истории — безусловно.

Но потом — тряхануло.

Она была хореографом, кто заботился о них, играющих в кости, таким древним ведьминским способом, — выдувая их с планеты; стало быть, кроме неё — женщин на земле — не осталось, да, точно, конкуренток, феминисток, желающих бороться ещё и за мои права.

Никого не осталось.

Через месяц — позвонила…

И — смотря на шимпанзе / иначе мысли так кратко — не сформируешь: ВВС — инициировали по кабельному телевидению бредовое состояние шимпанзе, стало быть, заметит ревностный читатель — она — попала на «золотую жилу», на шимпанзе /, потерявшего одного из своих сородичей: в драке.

Редкие кадры одухотворённых вечнозелёных лесов могли бы смутить путешественников, у которых притупилось мачете.

Но её мозг работает как часы Брегет.

В её голове уже давно созрел план; ей нужна была идентификация: меня — в памяти, а шимпанзе — в телевизоре.

Именно так она могла выдать без лишнего шума фразу о том, что у нее — появился новый любовник…

Страстная женщина, избегающая форм плагиата.

Стремительно пробежав по визуальному тексту, / смотря на примата /, ориентируясь на мои шумные заверения в прошлом, она ничтоже сумняшеся пришла к выводу, что смешанные когда-то в начале века сажа и вазелин, называемые сейчас тушью, очень ей к лицу: очень даже.

Она прикрыла веки, на манер Габриеля Лорж де Монтгомери, прикрывающего себя щитом, и направила копьё на короля Франции — Генриха.

2

Удар пришёлся как раз в голову: об этом невозможно было и мечтать — лейтенант Шотландской гвардии — вынес короля к праотцам.

Делов-то.

И поскольку это было настолько давно, что Медичи, проходившая 30 лет в трауре по Генриху, — нивелировала к ней трепетное отношение биографов — разыграв карту Варфоломеевской ночи… О, ночь!

То… То… Она — считавшая себя…/ моя девушку королева /, будучи сверхэгоисткой — не хотела ни в чем уступать монаршим особам…

Словом, она призналась –

«У меня — есть любовник».

Хороша, не правда ли?

И эта фраза, вырвавшаяся белоснежным лайнером, подняла в воздух атлантических скатов…

Бедные рыбы, бедные шимпанзе, что с вами сделало её непомерное тщеславие.

Я же просто — услышав это — оттолкнулся от окна: так у меня в одночасье закончилась аудиенция с моим ненавистным зеркалом.

И понимая, что радость обретённой мною свободы будет не полной, если она / девушка / не попросит меня ещё об одной услуге, я — возвратился к телефону.

Детали

Остались некоторые детали: не просто же наплевать на 5 лет моего ожидания, возвращения её с семинаров, островов сокровищ, карнавалов, придуманных скоморохами в штатском, и женщин с полностью нарисованными бровями…

Она хотела это нравственное крещендо моё, обеспечить незамутненным сознанием Мегауровня.

Например, Джеймса Джойса.

Да.

— Купи мне Джойса, — сказала она.

Сказать, что Джойс тебя уже не спасёт — было бы крайне невежливо.

Всё-таки смею надеяться, что искусство ожидания — явно ещё не переоценено. Счастье-то какое.

Поэтому фора в 600 листов текста от Джойса, великого ирландского писателя, мне показалась если не издевательской: в контексте моего служения сверхиллюзиям, то хотя бы очень своевременной, чтобы окончательно оторваться от текстов, поданных петитом и нонпарелью. И только ими, в дешёвых изданиях, в крошечных, которым для роста — не хватило загубленных деревьев, а деревьям — света… Так всё мелко.

Как кладбище кораблей.

Никакого пиетета /петит/, даже спасшегося от кораблекрушения перед этими живыми мумиями — кораблями.

Если бы я её любил, так как любил прежде, я бы читал ей наизусть Улисс, гладя её волосы, заходя к ней спящей, как призрак, лишённый дарования, умиляясь её сну…

А так.

Я купил ей первую попавшуюся под руки книгу, и странно, — это был Джойс.

Наконец-то мир — снизошёл ко мне в самом легковерном леопардовом принте.

Принт.

Напоминающий текст.

Я посмотрел на цену чисто рефлекторно: не осуждайте меня за этот невзрачный жест отчаянья — нет ничего лучшего, чем желание никогда не терять свое драгоценное имя.

Никогда.

Ночь. Метёт

Неандертальцы остались далеко позади…

«Что же это за слова, которые знают все», — как-то таким вопросом задался Габриэль.

Маркес.

И что, скажите пожалуйста, мессир, мы сделали с нашими майками лидеров — жёлтыми розами Мохана?

Но, от долгих серпантинов, цвет — не такой насыщенный как у роз. Выцвел. Упразднён.

Метафора — содержит тонкие эфирные масла, и — потрясла чувственных пролонгацией каприза, свойственного неодушевленным предметам: — дольше, чем алый портал светофора; моя память, как попавший в оцепление железного обруча меч, она же — мысль, метафора, выставленная на продажу «сомнительной репутацией».

Зачем вы так сильно сблизились с «этим» раритетным представителем Атлантиды? Покоем. Рассматривающим ткань ночного города, как прет — а — порте, где ничто не будоражит воображение, кроме нескончаемого потока снега… и ветра.

Столько выходов и не одного хлопка.

Спят.

Фейерверк — не в счёт.

Не умеющим плавать как рыба-молот в воде моих беспримерных модуляций, приказано отступить. Они — отступают.

Многие — в космос.

Я — перешёл дорогу своему честолюбию?

И оно — и оно, всюду следует за мной, как поклонница — менада, считающая воск с яблок, подводящая косметическим карандашом веки, проверяя на упругость грудь и томаты, но все они, и томаты и яблоки — полетят навстречу моему выходу к свету рампы, — омрачат без того, импрессарио, в четверг, пятницу, и субботу /: весь гастрольный тур, возложенный в обязанность на прачечную: успокаивать, увещевая вип-зоны, новыми формами кроя моих рубашек, бабочек, булавками пришпиленных к синему бархату Девида Линча, в синема, пульсацией моих запонок, сводящих на нет триумфальные арки париков в человеческий рост, провалившихся сквозь нафталин в ареал обитания нескончаемой своей скуки: и пока ещё честолюбие не противится моей игре «в глухой телефон», /о, люди настолько огрубели/… даже не интересуются новыми формами и заломами на башмаках, я — у него на виду; у нашего звукозаписывающего башмака, которым мы выписываем чек, при звукоизвлечениях, или — выталкиваем в зону отчуждения очень высокие ноты, крутим педали на катамаране, артикуляцией полные до краёв — изолированные, шрамирующие циферблаты дна сталью глубоководных буров, не внемля беспорядочной жестикуляции Лукоморья.

Нет, да, мы уходим.

Но, действительно, машин — не было; за мной уже два года кряду никто не гнался на высоких шпильках, или каблуках / как правильно? /.

Так потерявший свою паству разбирается с цветами, как и я, поливая выброшенные на свалку историй эскизы, заливает их, он — поливая их из лейки, знает, что видит их в последний раз, хотя надо бы — из лимона, сжимая кисть, / так — во сне, во всяком случае /, но прицел — сбился, и всё равно, тормозной путь сладок… Инквизиторов — превратили в натурщиков рыжие бестии, и находят их сейчас более бесперспективными, чем в начале пути: когда-то, в целом, недоступными для диалога, под капюшонами, карандашами в пеналах.

Разуверившиеся возвращаем долги… подставляя под снег руки ладонями вверх.

Нас — не было.

Никогда не было. Смиритесь с этим.

конец

/Опубликовано в авторской редакции/

Об эссе Сергея Чуманова читайте здесь