«Карандашами в пеналах»: три эссе Сергея Чуманова

1

Жанр эссе — трудный жанр. Художественно-философский метод познания — не есть метод естественно-научный, и в этом основная трудность в эссеистике. В эссе приходится многие концы сводить с другими концами, прежде чем его эстетическая мысль доберётся (если вообще доберётся) до самой таинственной глубины, до единого смысла. Единство смысла в эссе, в отличие от научной однозначности, в самой множественности этого смысла. Его ещё нужно разглядеть, узреть. Множественность, как при разбитом градуснике, имеет тенденцию разбегаться в разные стороны, универсальный смысл утрачивая вместе с индивидуальной конкретикой (нет больше градусника!). И если естественная наука вынужденно отсекает всё динамическое до сухого остатка однозначного мига (когда мёртвое и статичное в виде абстрактной точки вычленяется и запечатлевается, как например, в таблице химический элемент), то, напротив, растворяясь в духовно-эйдетическом плане, перешагнув равнодушную природу науки естественной, лабораторной, и возвысившись до живого-подвижного-мгновения мира невидимого, эссеистика просто обречена на творческое, свободное мышление. Дух не расфасуешь по вонючим пробирочкам, не притрёшь его душными пробками. Взорвёт пробирку, вырвется на свободу! Перепрыгнет из клеточки свинца, например, в клеточку кислорода, радия и т. д. до бесконечности единой и подвижной жизни в духе.

Эссе не пробирка, не анализ, а уже творческий синтез.

2

Ценность художественных текстов Сергея Чуманова в их абсолютной эксклюзивности (экскьюз ми, читатель, за звенящую латиницу, наспех пришитую к моему русскому — такому ласково-всепроникновенному, глубоко-интимному, великому и могучему языку языков. По своей монаршей благосклонности и благородной мягкости русский вмещает и латиницу, и тюркизм, и — …).

Но эссе С. Чуманова и не смешной анекдот (пусть самый изысканный и удачный), хватаемый нами весело на лёту. А трагический поиск в области крайних вопросов, встающих перед человеком, оказавшимся вдруг на краю жизни, чувства и мысли (познания), в заброшенности (не только по Хайдеггеру). И край этот — обрушивается. И — летит всё в тартарары. И надо строить эссе. Естественно-научный метод глубоко внутри души, в подвижной точке-центре апокалипсического сознания, вышедшего из привычных берегов и амплитуд, уже не срабатывает. Сюда не заходит косность человеческая, стадность чувства и мысли. Приходится самому. Стаду не до поэзии вообще, была бы травка, пощипать. Косность замертво киснет в пробирке, потеет, притёрта пробкой убийственного анализа, не бытийствует более, опечатана казённым делопроизводством. А дух хозяина вышел вон.

В пределе, конечно, но эссе призвано сочетать мифологическую глубину чувства с индивидуальным миросозерцанием и с философской истиной.

3

И ещё проблема для иного читателя эссе может заключаться в чрезмерной внутренней литературной причудливости самого события эссе. Это как быть очень активным бараном и не знать, что находится за новыми воротами. Или же само эссе не всегда написано достаточно философски внятно, продуманно и выдержанно.

Эксклюзивность, о которой речь, может прочитываться как недосягаемость стилистики С. Чуманова для инерции массового сознания современника, с одной стороны, либо для философской истины вообще, с другой. Да, в эссе важна мера выраженности именно философской истины, или смысла (не стоит их слишком разделять, как это делают номиналисты или Делёз в своей восхитительной книге «Логика смысла»). В случае недовыраженности глубины содержания, недостаток следует за самим автором. В противном случае, это инерция читательского восприятия, ожидающего легкого узнавания материала и формы. Привычка к неподвижным повторам и привычным текстам в целом свойственна массовому читателю. В последнем случае, это — грех такого инертного узнавания читателем, нацеленного на застывшие, косные формы. Слишком привычного понимания, вдолбленного нам ещё поперёк школьной доски. И так до доски гробовой: уже не меняющаяся карта этого ежесекундно меняющегося мира. Мир изменился, а карта всё та же. Посмотри, читатель, как иные горе-авторы вычурны и пишут всю жизнь одно и то же буквально стихотворение. Один сразу узнаваемый свой текст. Они — просто филонят, эти имитаторы общих мест! А если ещё и не в рифму — о.

Эти писари отгорожены от живой, внутренней подвижности организма духовного, в которой только и скрещивается в изначальной глубине духа будущее и настоящее времена, вечная мысль и небывалая ещё форма её выражения.

Или это халтура, хотя и всем понятная. Или — халтура малопонятная тому, кому понятна общепонятная халтура. Две крайности одной халтуры.

Они застыли в лжеименной дурной бесконечности. В неживой вечности околокультурной жизни. И «стиль» их, искусственный и неподвижный в себе самом, давно мертв, как и душа автора, если она вообще была когда-нибудь живой. Это не то чтобы «плохо», скорее — это довольно скучно, однообразно.

4

И чтобы тексты Чуманова — не скажу «понять», но хотя бы почувствовать, уловить их номинативную, ускользающую от понимания прелесть-причуду — нужно сделать шаг от привычной смысловой застылости ассоциативного ряда к диссоциации привычного стереотипа вещей. И, может быть, к некоторой бессмыслице. Отойти в своём восприятии от всего, довлеющего в массовой душе среднекультурного человека-читателя — к душе глубинной, погружающейся частично в хаос. И, если удастся, оттуда уже выйти к предельному современному человеческому субъекту эссеистики С. Чуманова. Путь — от массового сознания — к индивидуальной личности человека предельной культуры нашего времени. Но сознающая личность потребуется нам уже для того хотя бы, чтобы было, что растворить в порыве очередного творческого движения.

5

Родовая, или мировая душа — оживает заново в индивидуальной душе человеческой (в сознании немассового уже характера, уже очищенной, свободной от шелухи неразборчивого потребительства). Сознание двойной степени. Или её нет вовсе, души человеческой. Есть животный робот коллективного сознания, автомат. Вернее, большой такой агрегат.

И наоборот — то же самое: если писательский субъект не есть живой одухотворённый объект (т. е. не предмет эстетический и духовно-эйдетический), то оный писатель ещё даже не есть вполне субъект человеческий (субъект права, и то формальный), а только около человеческий типаж, автоматический письмовник века машин. И массовое сознание толп в отдельно взятой аватарке. Но общая внятность (смысл) слова, высказывания и текста — штука необходимая, а также и живая (т. е., подвижная, трудно-но-уловимая).

6

И если не С. Чуманов, то кто из уфимских изящных словесников способен сегодня сублимировать (возводить в энную степень) свой индивидуальный творческий потенциал так гносеологически-причудливо, так ускользающе-изысканно (до полного рассыпания бисера перед, до собственного эго-исчезновения)? Столь интеллектуально, столь утончённо-чувственно?

Как и всегда — очень немногие. (В советское время я учился на филфаке и знал лишь одного-двух — с разных курсов из всех студентов огромного университета. Одного-двух, повторюсь, — которые были выше среднекультурного уровня массы и массовой культуры вообще. И — только в одном из всех, неглупых в целом, представителей тогдашнего студенческого филфака был пробуждён дух и вкус к миру невидимых вещей! Ему и было труднее других на курсе уживаться с тупым материалистическим бредом, навязанном программой, а именно пропагандой и фальшивой идеологией вымороченного, так называемого «советского образования». Другие идеологическую ложь просто не замечали уже. Изучали успешно машины, технику. Умных студентов-технарей или отличников учёбы на всех факультетах при этом было немало. Приспосабливались к программе).

Встаёт вопрос о духовной, неопровержимой природе ума. Ум не может быть лжив или фальшив, но человек может быть изворотлив, хитёр. Оставаясь при этом человеком лишь до определённого предела. Потом он мутирует и человеческое (божественное происхождения в нём) просто гибнет: нонконформизм, называется. Живёт уже не человек. Биоробот. Зомби. Масса человеческая и полусознательная.

Техническое образование не требует присутствия духа, тут главное, чтобы лампочка загорелась и двигался беспрерывно счётчик. Тут тоже логика — но своя и малая. Логика твёрдых объектов, или больших чисел. Среди отличников и технарей как раз и не было вдохновенных художников.

7

И если местами навести на резкость фокус подаренных читателю трёх чумановских текстов (ну, где-то, кажется нам, чуть-чуть подправить сложный грамматический рисунок мысли, да?), мы добросовестно констатируем: пожалуй, так именно бескорыстно, так высоко воспаряя, так в духе и так чутко — никто сегодня в целой округе, пожалуй, не парит-и-не-пишет… За некоторыми, может быть, оговорками-исключениями, конечно. В виде чисто гипотезы констатируем. Масса, не ставшая народом-индивидуумом, побивает-попирает личное право редкого на сегодня народного же индивидуума на его собственное, неангажированное общей пользой или ей самой, массой (лайкёрами-обыкновенными-многочисленными) существование художника слова. На его равное, гарантируемое ему законом и человеческой администрацией жизнь-и-творчество в своём же народе. Это, конечно, произвол и чистая несправедливость в обществе людей. Не только количество, но и качество имеет право на существование. Один из философских законов напоминает нам об этом.

Эссе для русской провинции — жанр будущего. Об этом свидетельствуют сегодня именно массовые вкусы-предпочтения, по беглым даже наблюдениям.

Толпа вправе требовать себе привычной для неё пищи, но и поэт вправе не зависеть от низменных вкусов толпы. Он сам, как сказал поэт Пушкин, выбирает предмет для своих стихотворений. Вдохновенных песен, не ангажированных слабо развитой читательской массой недалёких любителей, столь часто далековатых от искусства.

Итак, читатель, дорогой и редкий, далее здесь для тебя последует экстракт из трёх эссе от Сергея Чуманова.

Эссе Сергея Чуманова читайте здесь