Новеллы. Часть третья

Однажды в Москве я пошел на вечер памяти поэта Дмитрия Кедрина, чьи стихи нравились мне с ранней юности. За столом президиума сидели совершенно незнакомые мне люди, кроме одного – сотрудника издательства «Современник» Льва Дубаева, который как-то по делам издательским наезжал в Уфу. Там я и выяснил, что он не только редактор отдела поэзии, но и сам стихотворец. Именно он, Лев Александрович Дубаев, и провел тот памятный вечер. Он долго говорил о Кедрине, но из всех его слов я запомнил только одно: Дмитрий Кедрин – это не только великий русский поэт, но стоит, оказывается, в одном ряду с самыми величайшими поэтами мира, примерно по следующему ранжиру: Гомер, Данте, Шекспир, Байрон, Пушкин, Блок, Есенин... ну а дальше – он, Дмитрий Борисович.

Я видел, как заёрзала на месте и густо покраснела пожилая женщина, тоже сидевшая за столом президиума. Позднее я выяснил, что это была то ли вдова, то ли сестра Кедрина.

Между тем, Дубаев предоставил слово поэту Храмову. Тот тоже говорил очень долго, продолжая славословить в адрес Кедрина, потом неожиданно сделал резкий кульбит и стал почем зря честить “прилипал” к творчеству Пушкина. В их число вошли и один из первых биографов Александра Сергеевича Щеголев, и муж и жена Цявловские, всю свою жизнь отдавшие изучению творчества Пушкина, в том числе его рисунков, и писатель Юрий Тынянов, «искаженно представивший национальный дух и мировоззрение великого поэта», и литературовед Дмитрий Благой, и ряд других известных в мире пушкиноведов.

– Кто же тогда истинные знатоки Пушкина? – громко спросил кто-то из зала. Однако коварный вопрос не застал оратора врасплох. Он сделал широкий жест в сторону сидевших все за тем же столом президиума, в число которых, разумеется, входил и сам поэт Евгений Храмов.

Иные из присутствовавших в зале молча встали и направились в сторону выхода.

Среди них был и я.

С тех пор я стал весьма подозрительно относиться ко всяким подобным мероприятиям, неизвестно кем и во имя чего проводимым.

Зерцало эпохи

Ругать поэта Евгения Евтушенко стало чуть ли не правилом хорошего тона. В литературных кругах его поносит едва ли не каждый второй, не стоящий даже ногтя этого воистину талантливого человека.

Писатель Виктор Ерофеев (не путать с Венедиктом Ерофеевым, автором замечательной поэмы «Москва-Петушки») в эссе о Евтушенко предписывает ему “покой”, то бишь пожизненную отставку и полное забвение. Обвиняя поэта во всех смертных грехах (лицемерие, неуемное стремление к славе, двурушничество и пр.), он приводит абзац из романа самого Евгения Александровича: «О эпоха! О мать уродов! Что ты сделала с нами всеми? Может быть, мы могли бы быть братьями с любимцем Ахматовой (то есть Бродским), но ты нас с ним рассорила, расшвыряла, хотя, может быть, как никто мы были нужны друг другу, и неужели мы никогда больше не поговорим по-человечески и подыхать будем в одиночку? Да, все мы – карликовые березки... Да и сам я урод, искореженный, изломанный... А еще счастья хочу... А может быть, я его не заслуживаю, как все мы? А?»

Что здесь уловил Ерофеев – хитрую игру, лукавство, притворное самобичевание? А ведь в приведенном выше эмоциональном возгласе Евтушенко более чем красноречиво выражено то пагубное начало, что несет в себе искаженно понятая “свобода слова”.

Между прочим, едва ли не единственным козырем “творческого самовыражения” Виктора Ерофеева является его роман «Жизнь с идиотом», по мотивам которого написал оперу Альфред Шнитке, дружбой с которым Ерофеев почти постоянно бахвалится.

Другой его роман «Страшный суд» – нескончаемая скукота с претензией на новаторство стиля, хаотический поток сознания ну и, разумеется, “раскованность” лексики “а-ля Лимонов”. Читая подобные произведения, невольно приходишь к выводу: автор их – элементарный циник.

В самом начале перестройки, когда еще жив был обком партии и идеологические его секретари довольно крепко сидели в своих креслах, в Уфу приезжал Евтушенко, дотоле никогда здесь не бывавший. Встреча с ним происходила в Русском театре, после чего он встречался еще и с молодыми уфимскими поэтами, в основном членами литературного отделения при газете «Ленинец».

Меня тогда в Уфе не оказалось. Бывший в ту пору руководителем объединения, увы, ныне покойный Рамиль Хакимов не без удивления и внутренней иронии рассказывал мне, что его “птенцы” также, согласно охватившей всю литературную общественность страны моде, пытались говорить о Евтушенко в пренебрежительном тоне, чуть ли не свысока. И тут не знаешь, говорил он, то ли остаётся удивляться, то ли возмущаться. «Встреча с таким поэтом в пору нашей поэтической молодости, – добавил он, – была бы для нас огромным событием». И я не мог с ним не согласиться.

Но еще более возмутительным и смешным было то, что по высочайшему указанию секретаря обкома приезжего гостя везде и всюду сопровождал один из инструкторов обкома и записывал в блокнот каждое слово московского поэта, чтобы потом передать эти свои “бесценные” записи-доносы своему шефу.

В этом отношении вспоминается еще более замечательный инцидент, связанный с приездом в Башкирию Ильи Григорьевича Эренбурга, для которого депутатским округом был избран Бирский избирательный участок. По пути в Бирск известный писатель провел встречу с “общественностью” Уфы, которая вся, от начала и до конца, была тайно записана на магнитофонную ленту и затем выслана в Москву по каналам КГБ. Вскоре в адрес бдительных чиновников пришел из столицы лаконичный ответ примерно следующего содержания: вам что, нечем больше заниматься, кроме как записывать ответы человека, которого знает весь мир?

Насколько я помню, Евгений Евтушенко всегда, даже в пору жесточайшей цензуры рискованно и смело отталкивался от живой жизни, при надобности прибегая к пресловутому “эзопову языку”, который, впрочем, легко прочитывался. Причем делал он это с неизменной художественной выразительностью и фантастической образностью. Если же говорить о его потрясающей плодовитости, то здесь нелишне вспомнить Жюля Ренара, который утверждал, что талант предусматривает еще и огромную работоспособность.

«Истоки», № 29 (381), 21 июля 2004. С. 10