Надгробные таблички. Часть вторая

Однажды мы забросали проезжающую мимо красную «ниву». Шофер выскочил из-за руля и погнался за нами, не захлопнув водительскую дверь. Мы рванули в сторону реки, на берегу которой стояли пивная из черного металла и книжный магазин «Кагиз»: в ивняке хорошо прятаться, взрослый мужик там не пролезет. Несмотря на то, что мы разделились, обоих зайцев спортсмен отловил около кинотеатра, – как будто всю жизнь только тем и занимался, что охотой.

Я думал: «Все, конец, «Камы» не будет. Накрылся велосипед на день рождения». Преследователь оказался милиционером, от чего я совсем скис. В доказательство он показал удостоверение, но оно и не требовалось: под полурасстегнутой болоньевой курткой виднелся китель. Мы что-то бубнили. Он записал наши данные, отругал, как следует, и сказал, что сообщит в школу, а потом отпустил. Я пожалел, что наврал имя-фамилию. Друг назвался верно. Вот если бы оба. А так, в любом случае, я думал, – найдут, еще и пристыдят за вранье. Так я надумывал себе потом, – но ничего, все обошлось. Наши родители только скинулись на магнитолу, которую кто-то вырвал из «нивы», пока милиционер упражнялся в беге.

После того случая мы прекратили шариться по площади вокруг Ленина и ударились в судо- и авиа-моделизм. Свободное время тратили на чтение журнала «Левша» и разговоры о том, где бы их достать, эти самые модели. Все что продавалось: рама «фокке-вульф», спутник «Союз» и моноплан «Блериот» с велосипедными колесами, – каждый из нас склеил и покрасил не по одному экземпляру.

Я молча вспоминал все это, глядя в окно, а Петр Николаевич сидел напротив и, словно не замечая меня, что-то писал или рисовал. Я взглянул на него, и он тут же спросил:

– Ниву вспомнил?

– Да, – удивился я. – И спринтера. О! Петр Николаевич, так вы должны были видеть тогда, кто стырил магнитолу.

– Конечно, видел.

– Бомж?

– Почему же, нет, совсем не бомж. Воробьев вытащил.

– Как Воробьев? Это который из интерната? А мы платили за нее.

– Хм, не знал. Я забрал ее у него и отдал владельцу. Сказал, что нашел на заднем дворе.

– Значит, Воробьев нам должен, – рассмеялся я.

– Ну, ты уж… Зря только сказал, – расстроился он.

– Да я шучу, Петр Николаевич, дело прошлое. А где он сам, этот Воробьев?

– Он школу закончил и дальше не знаю, куда его понесло. Талантливый он был, конечно. Он сирота.

А я не знал, что он сирота. Воробьев шпалой ходил среди нас: старше на два года и длиннее на одну голову. С тонкой шеей и острым клювом, маленькой головой и воробьиными глазками, – выше плеч он напоминал птицу. А ниже плетью висели руки и ноги, как у марионетки. Он не стеснялся своей внешности. Он боялся слова «интернат» и все вставлял намеренно, что ходит в обычную среднюю школу.

Но мы знали, где он учился на самом деле и как-то выяснили, что в том заведении не дают иностранный язык. Спросили, какой он учит. Он сказал «немецкий», все нервничал и делал вид, что занят красками, наводя колер на палитре. Тогда мы попросили, чтобы он нам продекламировал на немецком пару слов или фразу. Доказал чтобы. Он разразился абракадаброй. Конечно, никакого языка он не знал, кроме русского. Воробьев изгибал язык и так и эдак, придумывая на ходу комичные звуки, непохожие ни на какие человеческие. Разве только на птичьи.

До какой же крайности может дойти человек в желании оставаться как все, и какие границы способен перейти другой в стремлении вскрыть это желание. Воробьев без труда мог бы мне или любому другому заехать в глаз и прекратить многозначительные ухмылочки, но это лишь еще прочнее засвидетельствовало бы его непреодолимый «интернат».

И мы смеялись над нелепым «немецким» карканьем. Не при нем, конечно, а после уже, в коридоре: выбегали – еле сдерживая хохот во рту. Передразнивали, а все это попугайничанье Воробьев слышал из аудитории.

Да и черт с ним. Магнитолой мы расплатились с ним.

– Хороший был участковый, – продолжил Петр Николаевич.

– Какой участковый?

– Ну тот, что за вами бегал.

– А что с ним? Почему был?

– История там... Сын у него… непростой парень. Явился к родителям. А давно уже уехал и не вспоминал. Что-то не поделили они, видимо. Или он за тем и приехал. Выстрелил, и нет участкового. Из его же табельного пистолета. Похороны вот будут.

– Ну и дела.

– Да ты о себе рассказывай. Что, как, где. Хотя я и так все знаю от твоей мамы, но ты поподробней расскажи. Из первых уст, как говорится.

Я стал описывать учебу, а Петр Николаевич жадно слушал и уточнял разные мелочи. Он любил своих выпускников и все его непритворно волновало, особенно то, что касалось предметов живописи и графики. Он осторожно интересовался преподавателями и тем, насколько они одарены, на мой взгляд, как наставники.

Он ждал сравнений. Мне казалось, что он хотел услышать что-нибудь ироничное о них.

Я рассказал о профессоре рисунка, который внедряет новаторский и размашистый подход к штриху и построению в целом. Вытворяемые телом фокусы перед мольбертом выглядели карикатурой на традиционного художника и поначалу в аудитории мерцал хохоток, прорывающийся через натужные усилия его сдержать.

– Да неужели такое возможно? Мы учим, а они что делают!

Я добавил, что профессор этот хвалил тех, кто ставил мне в детстве академический рисунок. Петр Николаевич засиял, выпрямился и стал смотреть на меня так, словно на отражение в зеркале, достойное похвалы.

Я был этому рад. Я хотел, чтобы он чувствовал свою значимость здесь, в маленьком городке.

Когда я готовился в институт, то перерисовал все античные головы, что имелись в школе, со всех возможных ракурсов. Когда они закончились, перешел на живых людей и Петр Николаевич первым тогда вызвался посидеть моделью.

Мы обо всем поговорили и я засобирался уходить.

– А вы когда персональную выставку организуете? – я видел за все время лишь пару его работ, но это было давно, когда я еще не оценивал никакое искусство. Все мне казалось скучным, и великое, и учебное, и свое. – Я сходил бы.

– Собираюсь-собираюсь. Позову обязательно. А как же.

Директор встал, вытирая тряпкой руки, и задел стопку каких-то черных табличек. Перед Петром Николаевичем на газете лежала одна такая же и рядом – обрезанная баночка из-под сметаны с белой краской. Он положил кисточку и я рассмотрел, что он рисовал фамилию «Чирков», а сверху восьмиконечный православный крест. «Знакомая фамилия», – подумал я.

Мы встретились глазами и он отвел их так, как если бы застукали академика за низкой для его таланта работой: разгружающим вагон или сдающим бутылки.

Мне стало неловко.

– Вот моя пока выставка. Ничего не поделаешь, несут, и не откажешь. Умирать ведь не запретишь.

Мы попрощались и я вышел из кабинета. В коридоре все также стояла тишина. Наверное, оставались какие-то минуты до перемены.

Я стал спускаться по лестнице, стараясь не давить на ступени. Если идти сбоку, у стены – ступени не скрипят. И они молчали.

Я иду и не озираюсь. Что смотреть по сторонам, когда уж сотни раз прошел этот путь, все видел и знаю наизусть. Вот и сходил, куда хотел. Кого-то увидел.

Увидел пустые светлые рамки, бледную учебную акварель и надгробные таблички.