Афганская ночь. Часть первая

ОТ АВТОРА:

В детстве я не любил играть в войну — бегать с игрушечным автоматиком и кричать «кых». Игрушек, имитирующих настоящее оружие, в конце шестидесятых — начале семидесятых — мое золотое детство, в широкой продаже не было. Поэтому мы сами выстрагивали деревянное оружие или просили об этом взрослых.

Не любил я и военные фильмы. Считал это своею ущербностью: как так? — все любят, а я? Поэтому подгонял себя под своих сверстников — среди детей система еще жестче, чем у взрослых: это на работу или на собрание можно не пойти, сославшись на свое нездоровье или «загулять». Но какую причину придумать для того, чтобы не пойти играть после уроков? Тем более, придумывать в первую очередь необходимо для себя — чтобы «не закипели мозги», не умея объяснить отвращение ко всеобщим играм.

И только после пятого класса я ощутил вкус к оружию. Летом поехал в гости в г. Бирск. Рядом с домом, в котором жила моя бабушка, был тир. Когда я попадал в «яблочко», то мишени по взаправдашнему опрокидывались, обнажая свои не крашеные спины — игрушечная смерть вызывала восторг именно этой безобразностью.

К концу каникул я уже умел стрелять навскидку, не опираясь о стол…

Мужчину делает оружие. В этом его история, а порою — смысл.

Как это ни досадно.

Единственная надежда на то, что отвращение придет на смену восторгу, когда указательный палец правой руки инстинктивно сжимается при виде недруга или соседа, который забыл поздороваться.

Мужчину делает оружие — в этом проклятье. Это основа всякой войны. Может быть, спустя столетия (вряд ли раньше), отвращение вытеснит из человеческих хромосом гены оружейного восторга? И делать тогда мужчину будет не оружие, а что-то другое…

«ТЫ СПРАШИВАЕШЬ ПРО АФГАНИСТАН…»

Так начинается одно мое стихотворение, которое я послал своему другу в письме оттуда. Если честно, то я мало сумел рассказать ему в этих стихах. Почему?

Потому что все наши письма проходили жесточайшую цензуру. (Сначала я этому не верил. Каково же было мое удивление, когда особист — майор из особого отдела — процитировал мое письмо жене. Может быть, потому что слог понравился…). Впрочем, цензура, наверное, бывает в любой действующей армии.

В письмах из Афганистана любое слово могло быть истолковано не в пользу пишущего. Стихи же выгодно отличаются от прозы тем, что их не многие (особенно военные) понимают.

А еще я писал стихи для того, чтобы не озвереть окончательно, не разучиться любить и думать, хотя бы на бумаге. Писал все 15 месяцев, пока я там был. В этих стихах очень мало о войне. Я не хотел лишний раз напоминать своим родным о ней. Кстати, я их почти убедил, что в нашей провинции не стреляют.

А теперь эти стихи сослужили мне добрую службу: я хорошо помню при каких обстоятельствах и событиях они были написаны.

Они — узелки на память.

И все-таки, одно дело — Муза, другое — воспроизвести событие в хронологическом порядке, так, как было.

Сколько же раз я брался за это! Но столько же раз и бросал.

Оставалось неизменным одно — первое предложение: «Это мне надо запомнить на всю жизнь…». А бросал, потому что… хотелось все побыстрее забыть. Слишком уж был (и остается) велик зазор между официальными сообщениями о событиях, происходящих там, и действительностью. И главное — я до сих пор не могу найти причину противоречия: запомнить на всю жизнь — скорее забыть…

Поэтому начну с самого конца.

В середине октября 1986 года наш полк пересек советско-афганскую границу. В Кушке нас встречали. Мы отмаршировали по вертолетной площадке перед приехавшими по этому поводу генералами и «мирным населением» (до чего же врезалась та, военная, терминология, что даже сейчас я и не пытаюсь подыскивать иного выражения).

Но встреча была скомкана: нам дали полчаса на растерзание столов, на которых лежали арбузы, дыни, виноград, а потом — вперед, на место новой дислокации. Но ведь нам-то хотелось посмотреть на «наших», советских, которые и одеты по-нашему были, и говорили… Молодые, глазастые туркменочки глядели на нас без страха, но и без брезгливости. Ребята, что побойчей, уже завязывали знакомства, спрашивали адреса. Это и понятно: ктото год, кто-то полтора и больше не разговаривал с женщиной. Те продавщицы и уборщицы, которые были в Афгане, не шибко почитали нашего брата — солдата. Для них мы были людьми последнего сорта. Хуже «духов». Чего хотя бы стоят те подписки, которые давал женский персонал: «обязуюсь не иметь никаких отношений с рядовым составом».

Когда полк отъехал от Кушки на приличное расстояние, то наша «летучка» была вынуждена вернуться обратно. Причину я уже не помню. Я попросил у прапорщика, чтобы нас с Андреем — моим напарником — высадили, а на обратном пути захватили. Прапор согласился.

Мы остались вдвоем.

Андрей по какой-то своей надобности сошел на обочину. Совсем не ожидая от него этого, я заорал не по-доброму: «Ты куда, сволочь! Подорвешься!» И, бросившись к нему, выволок его за шиворот на дорогу.

Андрюха оторопел и тоже испугался. Только через несколько минут и одновременно до нас дошла вся нелепость моего поступка. Здесь не минируют обочины…

Потом мы обнялись и сели прямо на дорогу. Нет, мы не плакали. Мне кажется, что тогда еще мы не умели плакать. Андрей сказал: «Это же птицы!» И точно — вокруг свистели, щебетали, чирикали птицы. Мы стали вспоминать: «А были ли в Афгане птицы?» Конечно же, были. Тогда почему мы их не слышали? Нам было смешно, мы перебивали друг друга. Мы будто бы накурились «смешного» чарса. Мимо нас проезжали машины. Водители нажимали на сигналы, махали нам руками, смеялись. Наверное, им тоже было удивительно видеть двух отставших от полка солдат. Они — то ведь знали, откуда мы…

Андрей куда-то ушел. Недавнее событие напомнило мне о другом.

И началось…

В мае этого же года наша ремротовская «летучка» выехала на дорогу. Старшим был лейтенант. Наша конечная точка — Дилорам, где стояла полковая разведка. А по пути мы должны были заряжать аккумуляторы, ремонтировать технику и т. д. Впрочем, о каком ремонте могла идти речь, если наша собственная «летучка» дышала на ладан: капризничал двигатель, кипел радиатор… Но мы все четверо рвались на дорогу, будто на свой дембель. Хотя знали и более того — были уверены, что может произойти всякое. Но монотонные, изматывающие или безделием, или вдруг навалившейся работой будни, были страшнее, чем обстрел или подрыв.

Одним словом, запаслись дистиллированной водой, я приготовил электролит, взяли боезапас и сухпай — в дорогу!

…А теперь пришло время объясниться. С самого начала рассказа я называю своих ребят только по именам. Фамилии называть не буду. И вот почему. Еще не известно, как будут смотреть на «афганцев» через год, через десять лет. Это сейчас над нами витает ореол романтики и героизма… Не отвечать же моим парням за мою болтливость. Еще неизвестно, куда мотнет страну завтра…

Кстати, насчет болтливости. То ли у Фрейда, то ли у Юнга есть теория, что все события нашей жизни (в том числе и не осознанные) вытесняются в наше подсознание. И через какое угодно время они могут нас атаковать. (Сколько времени прошло, но я до сих пор предпочитаю спать один. Уже после Афгана — в Туркмении — во сне я чуть было не задушил своего соседа по койкам. Что-то приснилось…). Так вот, чтобы эти атаки были слабее, я и пишу эти записки.

Продолжение следует…

газета «Истоки» № 5 (877), среда, 5 февраля 2014 года