Скрипка дяди Галиахмата

Шел я мимо мусорных контейнеров возле нашего дома, и на залитом дождем асфальте увидел какую-то книжку. Сейчас это уже не редкость — увидеть в мусоре книги. «Денежные» обыватели ремонтируют свои квартиры по-европейски, а значит, в их гламурных интерьерах нет места «какому-то Пушкину». Книгочей, да еще  писатель, я не могу проходить равнодушно мимо лежащей под ногами книги.

Поэтому я остановился и тронул палкой книжку, но из-за слабости зрения по раскрытой страничке не смог определить ни названия, ни автора. На мое счастье, налетевший в это время ветерок перевернул страничку, и я смог прочитать заголовок рассказа «Скрипка Ротшильда». Чехов! Томик чеховских рассказов, выброшенный кем-то, без обложки, намокший, заляпанный уличной грязью, «убитый» так, что никакой искусный переплетчик не оживил бы его.

После школы, где в учебнике по русской литературе прочитал как-то рассказ о Ваньке Жукове, смысл которого не понял, – я ведь не знал, что в письме надо было указать название деревни, где живет дедушка, и его фамилию! – познакомился и с Чеховым. В Германии. В сорок пятом.

…В каком-то городке, в покинутом хозяевами доме, ничего не было, что можно было бы взять как трофей. Но в пустом шкафу за стеклом лежала толстая книга, на обложке которой я прочитал «Антон Чехов». А под обложкой книга вся оказалась напечатана незнакомым для меня старинным шрифтом, – правда, русский язык был кое-как понятен. Книгу я унес, но не в качестве трофея – уже тогда я любил читать, и во время коротких передышек между стычками с отступающими немцами листал ее. В этой книге все было не то, чтобы чуждое, а далекое от житейского опыта восемнадцатилетнего нерусского солдата… Рассказ «Скрипка Ротшильда» пытался читать потому, что думал – Ротшильд немец. Понаслышке знал, что немцы – хорошие музыканты, только не понимал, почему же они, будучи столь музыкальными, стали фашистами? Книгу я где-то бросил. Я даже не мог себе представить, что после войны в моей московской квартире на книжной полке выстроятся одиннадцать томов Чехова…

И вот – снова встреча. Возле мусорного контейнера. Конечно, это только случай из миллионов случайностей жизни. И в то же время, кто-то словно хотел подсказать мне : «Перечитай «Скрипку Ротшильда».

Вечером я достал том Чехова и стал читать. Захватили меня уже первые фразы: «Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно». Это Чехов. В одной фразе и город, который хуже деревни, в котором живут почти одни старики, и отношение персонажа к тому, что они слишком долго живут. И досадно ему потому, что долгая жизнь стариков для него убыточна. Потому что он – гробовщик, и чем больше помрет людей, тем больше прибыль.

Плохой он человек, этот Яков по прозвищу Бронза! Живет в ожидании очередного покойника. Он постоянно угрюм, груб; жена его, Марфа – забитая женщина, для него всего лишь «предмет». Все это от бедности, бесконечных убытков, от гробов, собственной ущербности и идиотизма окружающей жизни.

Но у Бронзы есть скрипка. Он – талантливый скрипач, вместе с еврейским оркестром играет на гостеваниях и свадьбах богатых обывателей. Это дает ему хоть какой-то доход.

Читая рассказ, я думал: быть может, раскрыв выброшенный томик на странице с Ротшильдом, кто-то свыше хочет, чтобы я написал рассказ о скрипке и скрипаче? Это, конечно, не мистика, а ряд случайностей… Как раз после трудной работы о детях войны я был опустошен и тосковал. Но я мало что смыслю в музыке. Тем более – в скрипках. Единственную живую игру на скрипке я слышал в детстве, будучи в гостях у деда Хисама. Играл дядя Галиахмат. Его так и прозывали: скрипач Галиахмат. Он был рядовым колхозником; работал там, куда бригадир пошлет. Тихо жил с семьей в маленькой просевшей избушке на нижней улице…

Когда я впервые увидел и услышал скрипку, колхозов еще не существовало. Дедушка и бабушка были кулаками и жили в достатке, и к гостям могли пригласить и скрипача, потому как двухрядка гармониста Исхака прохудилась. Меня, мальца, видно, не с кем было оставить, – вот и взяли в гости. Отец посадил меня на саке рядом с собой; мама, по тогдашнему обычаю, вместе с другими женщинами сидела за ширмой. Пили баал – медовуху; ели мясную шурпу. Поев, снова пили баал – и тут дядя Галиахмат взял скрипку. Скрипка, покрытая черным лаком, напоминающая большого черного жука с длинным хоботком, казалась мне чем-то завораживающим, сказочным; а когда она запела человеческим голосом, это было уже волшебство.

В гости был приглашен и наш родственник, дядя Юмагужа. Он сидел рядом со скрипачом и молча слушал музыку. Вообще, он слыл молчуном – без надобности, скажем, на работе, не произнесет ни слова. Все время думал о чем-то.

Скрипка пела о чем-то очень печальном, как в песнях мамы. Быть может, о кратости жизни, в которой только невзгоды и печаль; или, может, о чем-то кручинилась и сожалела… После третьего стакана бала дядя Юмагужа, мешая скрипачу, попытался приобнять его за плечи и заговорить о чем-то, произнося только «Галиахмат!» – хмельной язык его не слушался, заплетался, и выходило у него что-то несвязное, невнятное. «Галиахмат!» – повторял он снова и снова, а дальше хрипело, клокотало в горле что-то загнанное, задушенное… Видно, что-то томило, мучило его, и напевы скрипки напомнили ему о том важном, о чем он, быть может, думал всю свою молчаливую жизнь – и вот хотел высказать это людям, самому скрипачу, который так же думал, чувствовал, если так печально играл… «Галиахмат!» И, не найдя слов, захлебнувшись ими в бессловесном хрипе, дядя заплакал. Из-за ширмы вышла его жена и увела его домой.

Гости выпили еще по стакану бала, дядя Галиахмат заиграл веселую музыку…

Много лет спустя, приехав в деревню, я узнал, что скрипач Галиахмат умер. Когда умер – никто не знал. Говорили, что давно.

Загоревшись желанием выпросить или купить черную скрипку, я пришел к его дому, просевшему еще глубже. Меня встретила очень старая женщина. Я сказал, что хотел бы купить на память скрипку дяди Галиахмата. Старуха ответила, что не знает, где она: «Ребятишки играли, не знаю, куда дели». Не знали и родственники дяди Галиахмата. Пропала черная скрипка…

Думал ли, умирая, дядя Галиахмат о своей скрипке? Ведь она худо-бедно подкармливала его. Приглашали к гостям, кормили, обносили… Можно ведь было завещать. Хотя кому она могла быть нужна? Тем более, старухе, для которой ее прялка или щипцы для очага были ценнее поющего куска древесины… Во внуках скрипача природа, видимо, тоже отдыхала.

Читаю рассказ дальше. Похоронив Марфу, Яков затосковал, задумался о прожитой жизни. Жизни среди гробов, постоянных убытках… Не помогли таблетки Максима Николаевича – слег Бронза умирать.

Какую концовку рассказа предвидел читатель с «простым» сознанием, или как закончил бы его писатель «средней руки»? О чем думал бы Бронза перед смертью и что ему жалко было бы оставлять?

Кто умирал и когда-то выжил, знает: перед воротами вечности все живое становится ничтожным. Говоря современным языком, все житейские ценности перед надвигающимся небытием не имеют значения. Так что в реальной жизни умирающему Якову-скрипачу было бы не до скрипки. Ни детей, ни братьев, видно, у него не было. Скрипка досталась бы кому-нибудь из людей, которые хоронили покойника. Этот человек, вероятно, отнес бы ее в лавку старьевщика. А там, не купи ее случайно кто-нибудь из еврейского оркестра, затерялась бы она в пыли, заброшенная и ненужная…

Это тоже был бы неплохой рассказ, но не чеховский. Чеховский рассказ – это искусство. Искусство в его высоком значении, на порядок выше реальной жизни. В грубой оболочке мастеровитого гробовщика жила душа гениального музыканта, оказавшаяся по воле судьбы в «убыточной» жизни. И гений не хотел, чтобы после его смерти замолчали струны его скрипки, он хотел, чтобы они звучали и после него, чтобы, слушая ее напевы, люди вздыхали и плакали…

В городке в еврейском оркестре был такой человек – Ротшильд. В тщедушном теле этого бедного еврея, носящего фамилию мирового богача, тоже жил талантливый музыкант, который уважал Бронзу за талант. Но Бронза, типичный продукт своего окружения, на дух не выносил евреев, как если бы это они были виноваты во всех его убытках. Они для него – «жиды пархаты», от них несет чесноком, житья нет от них! Однажды он, будучи в плохом расположении духа, чуть было не побил Ротшильда, словно уличную собаку. Как же так получается-то – вот этому-то «жиду» оставить самое дорогое?!

И Яков перед смертью произносит:

– Скрипку отдайте Ротшильду.

…В летний ветреный денек я брел по лесной тропинке за деревней и чуть не наступил на мусорную кучу. Кто-то, умнее и хитрее других, вывез в кузове своего «муравья» бытовые отбросы, смешанные с коровьим навозом. В те годы, когда по этой тропинке хаживал мой отец, такое и представить было невозможно, а сейчас это стало бедой. Даже вдалеке от деревни, на склонах Уральского хребта, под ногами – порожние пластиковые бутылки, бросовый полиэтилен и прочая гадость…

Обходя кучу по траве, я вскользь заметил ее содержимое: из навоза и стоптанной копытами травы выступало горлышко бутылки из-под водки, тут же – рваная калоша, сбоку – скрюченный обрывок стального троса, и под ним – что-то черное, будто знакомое... Я задержался и палкой отодвинул трос. Это был обломок тонкой дощечки, покрытый черным лаком…

газета «Истоки» № 3 (875) от 22 января 2014 года