«Надюша, мы расстались с Алексеем Александровичем!» – залпом проговорила Елена по телефону и, шумно выдохнув, попросила о встрече. «Мне срочно нужен Ваш совет», – добавила она с ударением на «срочно». По сути, ей нужна была возможность исповедаться, получить сочувствие. А что до совета, так в нем не было нужды – она все решила сама, ждала лишь поддержки.
Разрыв произошел по инициативе Елены, но в адрес Алексея Александровича упреков не было и не могло быть. Он действительно был прекрасный муж и отец, но это… в другой семье. Да, в другой. А прекрасный – потому, что, полюбив «на стороне», а именно Елену, он не захотел причинять боль женщине, выбранной в молодости, жене законной и искусно, годами, вводя многих в заблуждение, вел двойную жизнь.
Впрочем, и Елена столь же успешно дезинформировала Надежду и других знакомых. Отсюда, якобы, дежурства Алексея Александровича в праздники и выходные, надуманные командировки, объясняющие его отсутствие «именно сегодня». Отсюда ожидание им Елены из филармонии в тени деревьев и затемно, когда обществом их альянс не будет замечен. Свою семью удавалось успокоить легендой о головной боли и необходимостью прогулки.
Вот откуда неизменное дружелюбие между ними, воркование, взаимное любование. Видясь не часто, они не надоедали друг другу, не были раздражены регулярными бытовыми заботами, а редкая совместная кухонная суета объединяла, окутывала обманным семейным облаком, готовым рассеяться, как только минует время мифической (теперь уже для родной семьи) командировки. Вот откуда пельмешки-улитки! Каждому хотелось проявить и реализовать свое мастерство, порадовать друг друга. Вот откуда быстрый ход по общей кухне: как бы осведомленные соседки не обронили при гостях нечто обличающее.
Елена, столкнувшись в первом браке – браке молодости – с ненадежным мужем, не ставшим ей «каменной стеной», не получив (из-за болезни сына) компенсации семейного счастья за счет материнства, не смогла противиться чувству при встрече с Алексеем Александровичем. Возникла взаимная любовь. Обретя ее, они своим союзом оттягивали энергию из семейного очага, но и оберегали семью Алексея Александровича от развала.
Отношения, возможно, и продолжались бы еще не один год, но все изменил Виктор-победитель. А превзошел он прежнего избранника не превосходящими личными качествами, а своей истинной, недавно обретенной (по трагической случайности) мужской свободой. Внезапно овдовев, Виктор Иванович в пятьдесят лет был вынужден создавать новую семью. Работал он в торговле на административном уровне, и было не сложно встретиться с Еленой. Официальный ее статус был статусом незамужней дамы (давно разведенной) и вдовец посватался. В те годы предложение о вступлении в законный брак имело для женщин магическую силу, и Елена не устояла, приняла его ценой потери своей любви. Даже будучи самостоятельной и материально независимой, Елена хотела быть при муже законном, а не таиться в темных переулках, смущенно не пробегать по общей кухне.
Связь с Алексеем Александровичем оборвалась, а Виктор Иванович переехал в ту самую уютную квартирку, предоставив своему взрослому сыну проживать в родительском доме.
Став дамой замужней, Елена ходила с гордо поднятой головой, но… с разбитым сердцем: ведь утрачена любовь, а не банальная связь.
Возможно, со временем бывшее увлечение и переросло бы в любовь к мужу, но Виктор Иванович не излучал тепла, необходимого для таяния прежнего чувства. Не был он ни мягким, ни добрым, ни чутким, а, напротив, колючим, порой издевательски ироничным. Внешность его была заурядной: невыразительное лицо, ускользающий взгляд, приземистая полноватая фигура, мешковатость в одежде при хорошем гардеробе. Наигранная подвижность как бы говорила: «Я еще молод». Голос с металлическими нотками, манера говорить, перебивая, завершали его портрет. Все это создавало «победителю» образ диаметрально противоположный облику любовника в отставке.
В деловом мире Виктор Иванович занимал устойчивое, солидное положение, словом, не был «пешкой». Отсутствие природного (да и приобретенного) такта перекрывалось дипломатической хитростью, что вкупе с практичностью, деловой хваткой обеспечивали успех в работе, а не чуждая ему публичная галантность сопутствовала респектабельности.
Что было, то было. Но не было у Виктора Ивановича того культурного уровня, каким обладала Елена. Культпоходам он предпочитал домашний отдых, но против увлечений супруги не возражал. Елена по-прежнему ходила в театр с Надеждой, а по вечерним улицам возвращалась домой одна. Зато визитером Виктор Иванович (как гурман и охотник до праздных разговоров) был активным и с удовольствием ходил с Еленой к Надежде.
Его общительность зачастую граничила с назойливостью. Нафаршированный плоскими шутками, выдавая их по ходу застолья одну за другой, Виктор Иванович «развлекал» дам, но уже после пары-тройки не раз слышанных каламбуров дамам становилось тягостно и они, как «в кусты», уходили в сервировку чайного стола. Тогда шутник переключался на подростка.
«Подойди-ка сюда,» – повелительно подзывал он дочь Надежды.
Подойти – это в пределах той кубатуры – значит сделать шаг из одной комнатки в другую. Подходит. Незамедлительно следует вопрос: «Ты почему со мной вчера на улице не поздоровалась?» – тон резкий, требовательно-обличающий.
В ответ смущенный лепет. Напор продолжается: «Нет, ты скажи: почему не здороваешься со старшими? Тебя в школе учат здороваться?» – «Учат». –
«Значит, вас учат, а тебе все равно!» И в таком духе допрос продолжается несколько тягостных минут, пока Елена (не сразу уловившая суть пустых выспрашиваний) не приходила на помощь: «Дядя Витя пошути-ил!» – успокаивающе протягивала она.
И «дядя Витя», сменив напускной сердитый тон на деланную улыбку, громогласно разражался хохотом. Морщины наигранного гнева на лбу разглаживались, обернувшись гримасой смеха. Воспитатель-разоблачитель милостиво подтверждал: «Пошутил, пошутил. Я тебя и не видел!» –и откидывался на спинку стула, как бы в изнеможении от удачно сыгранной сцены. Явно не в первый раз исполненная роль, несколько истощив «артиста», оживляла аппетит, и вилка гостя рьяно цепляла остатки салата. Несколько минут шутки, и девочка запомнит их навсегда, а позже отнесет это к примитивности балагура.